Хаймито Додерер - Избранное Страница 31

Мило уладил для Хвостика еще один трудный вопрос: нашел для него подходящих представителей на юго-востоке, как постоянных, так и разъездных. Здесь, в Вене, он поддерживал связи со своими земляками, сербами и хорватами; ему удалось заинтересовать делом Клейтона одного молодого инженера-машиностроителя, который только что закончил институт и намеревался возвратиться в Белград; звали его Винченц Восняк. Этот расторопный молодой человек сыскал на юго-востоке и других людей своей специальности, но старше себя по возрасту и в течение года сумел создать достаточно крепкую торговую организацию в наиболее крупных аграрных странах. Экспорт в Балканские страны увеличивался и распространился скорее и дальше, чем можно было ожидать, — на Ближний Восток. Роберт Клейтон и сам побывал не только в Софии и Бухаресте (жена и туда его сопровождала), но также в Константинополе и Бейруте. Однако здесь обнаружилось нечто непредвиденное, и Клейтон, не склонный к самообману, достаточно ясно это понял; он не прочь был путешествовать с Харриэт по Востоку, которой эти путешествия нравились, но, увы, необходимых контактов — ни деловых, ни личных — там не приобрел, а в некоторых случаях даже повредил себе или обманулся. И все-таки постепенно подготовлялось то, что впоследствии имело большое значение: персональные поездки господина директора Хвостика. Позднее он стал частенько брать с собой молодого Дональда.

А пока что Дональд подрастал в Англии в доме своего деда и посещал школу в Чифлингтоне. Но поведение Харриэт, позволившей, собственно, без всякого сопротивления отнять у нее сына (в этом коренилась причина, почему Боб, до глубины души удивлявшийся своей жене, не нашел достаточно веских возражений), кажется странным. Ее желание, чтобы Дональд, англичанин по рождению, рос в Англии, в общем-то, ясно. Странно и куда менее понятно было ее всегдашнее отношение к свекру.

Боб нисколько не походил на отца. Самый старый Клейтон был коренастый, широкоплечий, в столь преклонном возрасте еще темноволосый и очень живой господин. Конан Дойл сказал бы про него то же самое, что про знаменитого Генри Баскервиля: что он, безусловно, кельтского происхождения. Его черным густым бровям соответствовали кустики волос в ушах и в носу. Странной формы была у него голова, казалось бы приземистая, но с плоским затылком. Похожая была и у Харриэт, правда, ее затылок был почти незаметен из-за тогдашней дамской прически. От матери и Дональд, вообще-то очень похожий на отца, унаследовал этот плоский затылок. У него он, конечно, был куда заметнее.

Харриэт никогда и ни в чем не возражала свекру, с первой минуты своего брака, ни в чем-либо важном, ни в мелочах. Если он считал правильным ездить верхом с опущенными поводьями даже для дамы, то она во время своих наездов в Бриндли-Холл так и поступала; и даже ее рыжий жеребец, которого она еще держала в первые годы, был к этому приучен. Но даже и теперь в Вене она никогда не ездила в Пратер без «мартингала». Старый Клейтон приказывал наливать виски в обратном порядке — то есть сначала соду, — и в доме Харриэт только так и смешивали виски с содовой. Можно было бы привести еще немало примеров. И делалось это не только чтобы угодить свекру, нет, вскоре Харриэт прониклась уверенностью, что так оно лучше и приятнее. Доказательство тому — ее верховая езда с опущенными поводьями даже в Вене и многое другое. Со стороны мужа Харриэт предписаний не ведала. Как в общем, так и в частностях она, видимо, считала своего свекра человеком более разумным, чем ее Боб.

Последний, менее одержимый страстью к верховой езде, нежели его супруга, предался занятию более спокойному, а именно игре в гольф, для которого в Пратере существовал специальный клуб. Хвостик, чье общество очень ценил Боб Клейтон, счел своим долгом тоже в него вступить для изучения этого непростого искусства. Итак, эти двое маршировали по коротко подстриженному газону обширных лугов Криау, сопровождаемые маленькими мальчиками, которых называли caddies [12], последние несли сумки с разными палками. Увлечение игрой в гольф началось уже осенью 1879 года, когда Мило отбыл в Белград; он еще пережил его в Вене и в нем увидел отрезок правильного пути, на который вступил его Пепи. Тогда же было осуществлено и восхождение на Раксальпе — затея, не раз повторенная в последующие годы, — и Мило не мог забыть, как умело и спокойно вели себя Клейтоны во время этого небольшого восхождения, в котором пожелали непременно принять участие. Хвостик шел впереди остальных. Ему с детства были знакомы многие тропинки. Отец брал его с собою совсем еще ребенком.

Итак, Харриэт и трое ее спутников отдыхали у подножия известковых стен на маленькой, почти отвесной горной лужайке, любуясь широким видом. Харриэт в серой грубошерстной юбке, не доходящей до лодыжек, и в такой же куртке с зелеными отворотами; на ней были высокие горные ботинки со шнуровкой, на мужчинах почти такие же шаровары и гольфы, которые Клейтон закрепил не резинкой, а на английский манер длинным шнурком из грубого холста. Утреннее солнце освещало склон. Они смотрели на верхушки елей под ними. Дальше эти верхушки сливались с темной зеленью лесов, которые слева направо спускались к предгорьям; там, где горные цепи сходились или обосабливались, открытым оставался разве что кусочек равнины, казалось несомый скрещивающимися вершинами.

Милонич тем временем изрядно продвинулся в приготовлениях к отъезду, теперь, как это некогда было с Хвостиком, ему оставалось только обзавестись элегантными чемоданами, а претензии Мило значительно превышали тогдашние претензии Хвостика. Из своего гардероба Мило выбросил все, что не отвечало этим претензиям, а вещи, кстати сказать, были недурные. Они очень пригодились господину Венидопплеру, супругу консьержки в доме, где жил Хвостик; Венидопплер, правда, не был, так сказать, ее подчиненным, а сам происходил из «домоправительского» рода; он сам когда-то занимался домовыми делами, точно так же как его супруга Мицци. (Нет, слова horribile dictu [13] здесь были бы неуместны! Хвостик понял это еще на лестнице.) Мицци, урожденная Нехваталь, была отпрыском совсем другого рода — но что поделаешь, жизнь полна превратностей, и пакостям, которые она нам уготавливает, несть числа, — отец Мицци торговал кониной. Господин Венидопплер занимал очень хорошую должность в экспедиции большой ежедневной газеты. Поначалу он был там кучером.

За три недели до окончательного отъезда из Вены Милонич поехал в Брегенц и там сразу же поднялся на борт «Роршаха», которым командовал его отец. Старик уже шел ему навстречу по палубе, в своей синей куртке, загорелый и широкоплечий. Он с радостью обнял сына. Мило дали каюту, и два дня он плыл вместе с отцом. Между собой они говорили только по-хорватски.

— Милый мой сын, — сказал капитан, — если бы твоя мать была жива, я бы, наверное, сюда не приехал. Но моряк, собственно, повсюду дома. Люди здесь не такие, как у нас там, на юге. Здесь каждый словно заправленная койка. Пьют они, только когда соберутся человек двадцать-тридцать. Одному это и в голову не приходит. И песни у них длинные-предлинные, как история о Вуке Бранковиче, одному, пожалуй, и не упомнить. Для моей Драги они бы ровно ничего не значили. На следующий год я наконец возьму отпуск и поеду на родину. Сяду внизу перед домом на скале и буду удить рыбу. Парусную лодку я уже теперь велел проконопатить, сосед, маленький итальянец, это сделал. Все в порядке, написал он. А теперь поди в салон и выпей чего-нибудь спиртного. Мы скоро отвалим.

С этими словами он поднялся на мостик. Судно постепенно заполнилось пассажирами. В салоне уже начали подавать завтрак. Мило вышел из салона, несколько жеманная элегантность которого — занавесочки с кистями на окнах — его раздражала. Он прошел снаружи вдоль иллюминаторов по надраенной палубе к бушприту; переднее его острие с якорной лебедкой было для безопасности пассажиров огорожено белой лакированной цепью. Слева матрос втаскивал на борт причальный трос; дойдя до этого места, Мило ощутил легкую вибрацию уже работающих машин. В тот же миг пароход дал третий гудок и медленно заскользил мимо отдельных сооружений на берегу и на воде. Мачты парусников, стоявших на якоре, остались позади. На капитанском мостике, часть которого, обернувшись, теперь видел Мило, на мгновение показался отец в своей белой фуражке. Матери здесь, возможно, понравилось бы. Удивительное разнообразие: город там, позади, горы, корабли и гребные лодки, а не только прибой внизу, перед домиком на скале. Мило казалось, что он видит мать. Она ростом была едва ли не выше отца, держалась очень прямо, ходила неторопливо; черные ее косы всегда были уложены в высокую башню; а таких огромных темных глаз, как у матери, Мило больше никогда в жизни не видывал. Когда он мальчиком приезжал домой на каникулы и вдруг возвращался отец из многомесячного плавания в Константинополь, в Египет или даже в Индию, маленький дом, казалось, вырастал, превращался в парадный зал, в глазах матери светилась глубокая, темная, можно сказать, дикая радость.