Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти Страница 30

— Да что ты, мам, — Таська продолжала улыбаться. — Я даже мужу не скажу. А то со стыда сгорю за такого брата.

— Ты за себя не сгори, — пробурчала тогда Антония, Таська на это перестала улыбаться и дёрнула плечами. А дёрганье матерью прочиталось легко: я живу честно, без обмана, врать не умею и не люблю — мне не за что гореть. И не придерёшься, не подкопаешься: честная. Дура!

Второй сон не Веры Павловны

В правом боку кололо всё назойливее. Не сказать, что невыносимо, но беспрестанно. Антония вспоминала одно из последних писем дочери. Странное письмо… Очевидно, с Таськой что-то происходит, нечто непонятное для неё, для Антонии. По словам дочери — лечение идёт очень хорошо. От чего её лечат, господи? Что за странная медицина в этом хвалёном Израиле, какую болезнь они нашли у этой девахи? Впрочем, плевать… Вот какое было письмо:

«Привет. Вряд ли я тебя обрадую, но всё-таки считаю нужным сообщить, что моё лечение здесь, в Израиле, продвигается весьма успешно. Мне значительно лучше, я уже не на больничном режиме, много гуляю у моря и не сваливаюсь через двадцать метров без сил. Хожу, думаю, вспоминаю, размышляю… Пишу в дневник. Я давно его вела, уже года четыре как, но нерегулярно, нервно, спорадически. Сейчас перечитываю все свои записи и прихожу в ужас от того, как страшно было всё — насколько же я была нездорова, в каком аду жила, сколько боли во мне было… И объективных ужасов хватало — твоими молитвами и стараниями, но моя болезнь превращала всё происходящее в невыносимый кошмар, который под силу пережить и не сдохнуть только очень сильным людям. Я, наверное, не такой уж сильный человек, но, по счастью, рядом со мной в кои-то веки оказался любящий и мудрый мужчина, защитник и спасатель по натуре своей. Впрочем, это всё для тебя — пустой звук. Нет, не пустой! Раздражающий и бесящий. И тем не менее. Так вот, этот мудрый и сильный мужчина помог мне выжить, спас меня. Спас от болезни, от прежней жизни, от тебя, от всех вас. Плюс хорошая медицина, отличные доктора — и я выздоравливаю, меняюсь. Очень даже меняюсь, ты даже не представляешь, до какой степени.

Итак, веду потихоньку свой дневничок и, как ты уже знаешь, записываю свои сны. Вот какой сон мне довелось записать буквально вчера. Сон настоящий, не вымышленный — я же не ты, не беллетристка, пишу, как честный журналист, только то, что вижу.

Опять про смерть. Опять я умерла, но при этом знаю, что ты тоже уже умерла. И вот с этим знанием я обнаруживаю себя рядом с вашим домом, там, где прошли конец моего детства, отрочество и юность. Ненавидимый мной район, нелюбимый мной отчий дом… Мне плохо было там всё время, душно, грустно, страшно и часто больно. Нет, хорошее тоже вспоминается, но всё хорошее связано отнюдь не с вами, родителями, не с семьёй, не с нашей квартирой, а с подружками, с фильмами, которые я смотрела в кинотеатрах, с нашими детскими играми и болталками, в общем, исключительно с отрывом от вас, от дома, от школы. От всего того, что меня старательно и целенаправленно убивало. Я боялась тебя, боялась школы, боялась уроков и учителей, контрольных и экзаменов, боялась до одури. Потому что знала, что ты мне не простишь никакой слабости, никакой «тройки», ты меня сожрёшь за любую провинность, а провинность с твоей точки зрения — это несоответствие идеалу. Ох, я же хотела про сон… Но это была важная преамбула.

Иду я во сне от метро «Савёловская» к нашему дому. И удивительное дело! Такой от века грязный, паршивый и вонючий район, облюбованный околовокзальной маргинальной публикой и ею же загаженный, во сне стал другим. Было тихо и чисто, воздух свеж и прозрачен. По Дмитровской эстакаде не неслись грязные, замызганные автомобили и не тащились неуклюжие троллейбусы. Изредка бесшумно пролетали красивые машины — кадиллаки что ли — я не очень сильна в марках машин, для меня существуют лишь два определения для них — красивые и некрасивые. Так вот, по эстакаде тихонько шуршали шинами очень красивые авто! И их было так мало, так сказочно мало! Я шла мимо сверкающих чистых витрин красивых магазинов, асфальт под моими ногами не был изгрызен и выдолблен неведомой бомбёжкой, как мы привыкли, он был чист и свеж, будто его только что помыли ароматным шампунем. Людей вокруг было совсем немного, и это были элегантно одетые, приятные мужчины и женщины, которые улыбались и приветливо кивали мне, будто мы знакомы. Откуда-то издалека, совсем тихонечко слышалась музыка — такая приятная и красивая, что я невольно стала напрягать слух, чтобы разобрать мелодию. Кажется, это был «Щелкунчик», хотя я совсем в этом не уверена, просто я разобрала звук челесты…

Я иду, поражённая, медленно, разглядывая всё вокруг себя, узнавая и не узнавая район. Иду по знакомому маршруту — к нашему… вашему дому. И вот я уже в вашем дворе. Чудеса продолжаются! Двор ухожен, весь в зелени, детская площадка — прямо филиал Диснейленда! И там резвятся красиво одетые ребятишки. На ярких скамеечках сидят милые молодые мамы и с улыбкой наблюдают за своими малышами. Идиллия, небывалая в нашей жизни.

Для меня этот двор всегда был кошмаром: его надо было преодолевать каждый вечер, когда я возвращалась из ненавистной музыкалки, а он был тёмен и страшен, и за каждым деревом меня подстерегала опасность — шпана, пьянь и всяческие маньяки. Иногда я удирала от них чудом… Но следующим испытанием всегда становился подъезд, по колено записанный алкашами и вечно тёмный… Да что я тебе рассказываю, будто ты сама не знаешь! Ты тоже регулярно ругалась чёрными словами по этому поводу.

Но мне интересно, ма, почему ни ты, ни папа никогда не спустились вниз, чтобы встретить в опасном дворе и еще более страшном подъезде маленькую девочку, возвращающуюся затемно? Ты помнишь, сколько раз я жаловалась тебе, как мне страшно и как ко мне пристают? А ты отвечала мне одной из двух фраз: либо «просто будь осторожна», либо «а как другие устраиваются?». Я была осторожна. Как устраиваются другие, не знала. Я до дрожи и потери пульса боялась, ма, и, ты знаешь, ведь я цела и жива только потому, что мне, видимо, исключительно повезло. Моя «просто осторожность» ничего бы не дала, я могла быть изнасилованной и убитой — да хотя бы в тот раз, когда маньяк налетел на меня уже в подъезде, около лифта, и я отбивалась от него своим лёгоньким портфельчиком — помнишь об этом случае? Меня спасло только то, что открылась подъездная дверь, и кто-то ещё вошёл. Лишь после этого маньяк оставил меня в покое и бросился наутёк. Да что я тебе опять подробно так рассказываю — ты же всё прекрасно помнишь! Но даже после этого случая никто из вас не стал меня встречать поздними вечерами. Почему — загадка для меня. Великая и неразрешимая. Ещё трудней мне вас стало понять после того, как у меня самой родилась дочь. Что же вы за люди, что за родители?!

Впрочем, я опять отвлеклась от основного своего повествования. Итак, сон…

Прохожу я через этот прекрасный райский двор, приближаюсь к подъезду. Мои руки сами тянутся к сумочке (очень милая и мягкая рыжая сумочка, у меня такой никогда и не было). В ней я обнаруживаю связку ключей от подъезда и квартиры. Захожу в дом с тревожным ожиданием… А подъезд внутри тоже чистый и красивый, весь в цветах! И там тоже звучит та же музыка — только громче. Да-да, это Чайковский, «Танец феи Драже». В подъезде пахнет… карамелью и неизвестными мне душистыми цветами. Лифт красивый, чистый, с зеркалами, в которых я вижу своё отражение: я молода, у меня почему-то длинные распущенные волосы, на мне вечернее платье. Я очень красива! Выхожу на нашем-вашем этаже, открываю входную дверь…

Ой, чуть не забыла важное! Время дня — вечер с ярким, совершенно южным, совсем израильским закатом. Небо — оранжевое с голубым. Свет воздуха (да-да, именно так — свет воздуха!) чуточку кремовый, приглушённый, тёплый. Это важно. Потому что это всё — моя любимая цветовая гамма, тот цвет, который рождает в моей душе покой и гармонию.

И вот я вхожу в нашу-вашу дверь. По всей квартире тоже разлит этот необыкновенный тёплый свет, который меня делает спокойной, мягкой, доброй. Я вхожу расслабленная, без малейшего напряжения! Всё в доме так, как я это помню: наша довольно захламлённая прихожая, напротив входа — небольшая тесноватая кухонька. Налево — гостиная, она же — твой кабинет. И я сразу иду туда… А там — ты. Сидишь в своём любимом кресле, укутав ноги вечным пледом в ромашках. На коленях у тебя, конечно же, какая-то книга. Чехов, наверное (тут я улыбаюсь). Ты… Тебе не больше сорока пяти лет, ты такая, какая осталась на очень удачных фото для очередной книги… Твои глаза большие, ясные, а губы сложены в добрую улыбку. Ты смотришь на меня с нежностью. Меня это немного удивляет, но совсем чуть-чуть. Я присаживаюсь напротив тебя, и мы глядим друг на друга…А музыка всё звучит! Нежно и ласкающе. Ну, Чайковский и не может звучать иначе, правда?