Катерина Шпиллер - Дочки-матери: наука ненависти Страница 31

А по квартире, ма, бегают все наши коты и кошки, представляешь? Даже те, которые умерли давным-давно. Они такие живые, активные, пушистые и ласковые — тут же подбегают ко мне и трутся о мои ноги. Я наклоняюсь к ним, и они привстают на задние лапки, чтобы ткнуться мокрыми носами мне в лицо. У меня в горле комок, я так счастлива, что вижу их всех, что ты рядом — такая молодая и добрая. Но я всё ещё не понимаю, что происходит. И вдруг меня пронзает мысль — такая ясная, чёткая и делающая меня счастливой. У меня перехватывает дыхание, и я, почти задыхаясь, спрашиваю у тебя, не веря своей догадке:

— Мама! Это — Бог?

Ты с улыбкой киваешь.

— Он это сделал? Я догадалась… И что же теперь? Как?

— А теперь, доченька, — отвечаешь ты таким тёплым и нежным голосом, что слёзы уже невозможно сдержать, они катятся из моих глаз огромными каплями, реками, струями водопада, — мы будем учиться жить заново. С учётом всех тех глупостей, которые натворили. Мне есть, что исправить, я же всё поняла. Дура я была, доча, дура последняя. Но теперь всё будет по-другому, всё будет очень хорошо! — и ты протягиваешь мне руку. Я вскакиваю, бросаюсь к тебе, хватаю тебя за руку и прижимаю твою голову к своему плечу. Я чувствую твой запах… Тот самый запах, от которого в детстве у меня начинала кружиться голова — от счастья, неги и покоя, что охватывали меня в твоих объятиях. Нечасто ты меня радовала этим, прямо скажем, нечасто. А потому всякий раз я боялась спугнуть твои руки, боялась, что сейчас всё кончится, ты перестанешь прижимать меня к себе, уйдёшь, и мне снова станет холодно и страшно. И вот во сне я снова почувствовала твой запах, и все детские воспоминания в ощущениях разом нахлынули на меня, и пришла такая нежность! Я обнимала твою голову, целовала затылок и плакала. Заново так заново! Я готова, я хочу. Вот в этом волшебном доме кремово-закатного цвета, под прекрасную музыку, среди котов, в нашем доме и с тобой. Я вдыхаю твой запах и говорю:

— Мама, мама… Я же всегда всё делала для тебя, старалась понравиться именно тебе, ужасно старалась, чтобы ты мной гордилась и хвалила меня. С самого детства, ма! Любое моё достижение я посвящала тебе, несла его тебе, делилась им с тобой. Правда, чувствовала, что тебе это всё было совсем не нужно, что ты настолько разочарована во мне с самого начала моей жизни, что я никогда не смогу убедить тебя в том, что достойна твоей любви. Но я всё равно старалась, мама…

Я любила петь и разучивала песенки под собственный аккомпанемент на пианино, помнишь? А помнишь, как я звала тебя, чтобы ты послушала моё пение — я так хотела погордиться перед тобой тем, что подобрала сложную мелодию и вполне хорошо исполняю песню… Но ты не приходила послушать, ни разу! «Пусть папа послушает», — сухо отвечала ты. Тебе было не интересно.

Помнишь, как я сочинила романс на слова классика, как звала тебя, как хотела увидеть твоё удивлённое восхищение! Но вместо себя ты прислала папу. Ты так ни разу и не слышала это моё сочинение.

Я разучивала непростые танцы, сама придумывала сложные движения и мечтала показать тебе, как я умею танцевать, чтобы ты непременно знала: я умею задирать ногу до уха, как настоящая балерина! Ты этого так и не узнала, потому что ни разу не пришла посмотреть на моё представление.

И даже когда выросла, я продолжала всякий раз думать только и исключительно о твоей оценке моих побед. Стоило мне чего-то добиться в работе, как я неслась к тебе, бросая именно к твоим ногам свои трофеи. И даже мои влюблённости… Я ведь хотела тебе показать, что я, оказывается, достойна любви очень даже замечательных парней, чтобы ты гордилась мною… Идиотизм, да? Но зато правда.

К моему несчастью, ты не ценила никаких моих побед и достижений. Более того, была к ним удивительно равнодушна. Тебе было не интересно! Наверно потому, что ты была равнодушна ко мне самой, и я тебя раздражала. В любом случае, такое моё поведение выглядело смешно, глупо, бездарно и не было нужно никому, прежде всего — тебе.

Но знаешь, что интересно? Как только я избавилась от этого наваждения и перестала посвящать свою жизнь любимой маме, ты тут же встала на дыбы. Как только я посмела начать жить, не обращая внимания на твои реакции и твоё отношение, ты моментально взялась за оружие, дабы силой вернуть своё господство. А зачем, ма? Неужели тебе не хватало других слуг в твоей жизни?

Такой вот длинный монолог получился в моём сне. Я произносила слова, которые давно мечтала сказать в реальности, но говорила их спокойно, без сердца, не чувствуя гнева и обиды, просто перечисляла то, о чём часто думала раньше и что заставляло меня когда-то страдать. Ты вздыхала в моих объятьях, иногда вздрагивала и, в конце концов, всхлипнув, сказала:

— Я была идиоткой, доченька! Прости меня, мы теперь всё исправим, всё изменим. Я знала, что ты любишь меня и всё делаешь как будто для меня, знала! И принимала это, как должное, как погоду и природу, не дорожила этим и не ценила. Я вообще всё оценивала не так, неправильно: чёрное видела белым, большое — маленьким и так во всём. Всю мою жизнь… Но мы всё исправим, я теперь знаю, как нужно! А ты ведь мне поможешь, правда?

— Конечно, мама, — растроганно всхлипнула я, ещё сильнее прижимая к себе твою голову. Не думалось почему-то ни об отце, ни о мужьях моих, ни о дочери. Показалось таким мудрым, правильным и справедливым, что мы вот здесь, сейчас начнём учиться жить заново, снова выстроим все события, которые уже давно прожиты, всё исправим и… И что дальше? Что дальше? Дальше что?

Именно этот вопрос вдруг испугал меня, и я отпрянула от тебя. Что-то меня забеспокоило, растревожило. Я стала метаться взглядом по комнате, по книжным полкам, будто ища ответа…

А это я просто просыпалась, ма. И реальность яви вонзалась в пробуждающееся сознание тревогой, страхом и пониманием, что ничего этого быть не может, ничего изменить уже нельзя, нет никакого Бога и никаких шансов. Я проснулась. Странное было ощущение… С одной стороны, горечь понимания, что такой дивный сон — всего лишь сон. А с другой… Я вдруг поняла, что нет у меня к тебе больше ни ненависти, ни злости. Нет, любовь и нежность тоже остались во сне, это, очевидно, невозвратимо, но никаких ужасных чувств тоже нет. Возможно, всё это — результат лечения. А может быть, пришло время всё осознать и отпустить. Или и то, и другое одновременно. Мне стало спокойно и почти хорошо. Совсем хорошо быть не может в нашей ситуации, всё-таки полный разрыв с матерью, ненависть ко мне самых близких — иррациональная, болезненная какая-то — не могут дать возможности жить безмятежно и сказочно счастливо, как бы отлично ни складывалась моя нынешняя жизнь. Это невозможно, коль скоро мы — люди и испытываем вполне понятные чувства и эмоции. Но настолько, насколько возможно, мне стало хорошо.

И знаешь, что мне сейчас мешает чувствовать гармонию? Твои последние книги, ма. Если бы ты не писала столько гадостей, которые растиражированы в десятках тысяч напечатанных книг, если бы так не оболгала меня, моего мужа и мою дочь, я, наверное, вообще успокоилась бы. Но ты не даёшь… Остановись, ма! Найди себе какое-то другое вдохновение, пожалуйста. Чтобы потом и в этом не учиться жить заново…»

К концу этого письма Антония тяжело дышала: и сердце начало трепыхаться так, что без валокардина явно не обойтись, и в печени кололо, что хоть «скорую» вызывай. Пришлось тащиться на кухню. Именно тащиться — нога цеплялась за ногу — и принимать лекарства в ударной дозе. И пока она глотала неудобные капсулы и давилась горьким сердечным, в её голове бурным вихрем носилась только одна мысль: как, почему в голову Таське пришли вдруг все их коты? Что за передача искажённых мыслей на расстоянии?

После того, как препараты были проглочены, Антония тяжело села на кухонную табуретку и почувствовала, как её всю трясёт. От гнева. Ах, ты, какие сантименты развела, вы подумайте! Жить заново, больше нет ненависти… Неужто хотела разжалобить или ударить по ещё каким чувствам? Нет, деточка, не выйдет. Мы тут психиатрические препараты не принимаем, дурацких снов не смотрим, у нас всё реалистично и на своих местах находится.

Все оценки поставлены давно — они точные и верные, все акценты и приоритеты расставлены и определены.

Никаких изменений и переоценок быть не может и не будет!

У тебя нет больше ненависти? А у меня есть.

Ты успокоилась? А я нет.

И писать я дальше буду — что хочу и как хочу.

И даже про котов. Которые вовсе не будут тебя целовать и лизать, а скажут правду о тебе всему миру — какая ты, что ты, кто ты…

Интересно, но про котов Антония тогда только-только начала писать, и письмо дочери лишь придало ей вдохновения и ускорения.

Дрожь постепенно унялась, препараты начали своё воздействие, сердце успокоилось, справа прекратилась боль, и Антония решительным и твёрдым шагом вернулась к своему письменному столу. К новой рукописи.