Магда Сабо - Старомодная история Страница 30

Восстановить спектакль, что разыгран был в доме № 520 по Большой улице, нетрудно, опираясь на «Книгу хороших манер» Розы Калочи, — труд, на основе которого воспитывалась в Венгрии целая вереница юных поколений. Эмма Гачари, которую бабушка учила прилично и достойно стоять, сидеть, ходить, равно как и тому, какие темы выбирать для разговора в присутствии мужчины, очевидно, держит себя тем безукоризненнее («первейшим же условием надлежит считать прямую осанку, которая не становится, однако, напряженною. Молодой девице и сидя надлежит помнить: помещение ног крест-накрест являет собою позу весьма некрасивую, кою утонченный вкус не приемлет и отвергает. В присутствии пожилых дам молодым девицам неприлично откидываться на спинку стула»), чем больше у нее причин что-либо скрывать. Девушка давно усвоила, что хозяйка никогда не «ведет беседу одна», но, ловко направляя разговор, «делает его общим» и, кроме того, «старается выставить в наилучшем свете самые лучшие качества гостей». Эмма знает, что провожать до дверей следует лишь даму, мужчину же — лишь в том случае, если он в преклонных летах; что до самого замужества барышня не имеет права сидеть на мягком диване, даже если накануне она свалилась в кладовой с лестницы и сегодня ни рукой, ни ногой не может шевельнуть. Для сидения она должна выбирать жесткие стулья с прямой спинкой, диван же — это для немолодых или замужних дам. Что касается Юниора, то и мать, и гувернеры, и родственники Риккли воспитывали его по тем же правилам, причем школа Марии Риккль была не менее требовательной, чем школа Ракель Баняи, так что молодой Яблонцаи, появляясь в фюзешдярматском доме, всегда твердо помнит: «молодой человек заслуженно навлечет на себя упрек в невоспитанности, если в присутствии дам сядет на стул верхом или во время разговора будет держать руки в карманах брюк. Неприлично ставить локти на стол и подпирать руками голову; качание ногой неприятно для других, равно как и любой шум: тихое насвистывание, постукивание пальцами; надлежит воздерживаться от сдвигания голов, перешептывания и смешков». И вот два молодых и здоровых тела, созданных для сильных чувств, для любовных объятий, вынуждены находиться в неудобных, неестественных позах на почтительном расстоянии друг от друга, под бдительными взглядами Ракель Баняи и висящих по стенам, обезличенно идеальных предков и венгерских классиков. Граф Гектор — великолепный актер, и он достаточно побывал во всяких переделках, чтобы без особого труда сыграть скромного и прилежного дебреценского землеустроителя (чего не сделаешь ради этой удивительной девушки, подобная которой, в очередной раз уверен он, ему еще не встречалась и которая, по всей вероятности, на мрачном небосводе его жизни будет сиять теперь действительно вечным светочем). Эмма же впервые в жизни встретила того, кого всегда ждала, и так страшится потерять его, что, как никогда, следит за каждым своим движением. У Ракель Баняи нет причин для подозрений: ведь Эмма твердо знает, что время, когда бабушка начнет выбирать ей мужа, еще не наступило, а этот молодой Яблонцаи, если у матери его и осталось что-то, то по отцовской линии он даже в собеседники нежелателен — то есть был бы нежелателен, не одари его господь каким-то мальчишеским, покоряющим сердца обаянием. Никакой опасности он, конечно, не представляет, пусть себе приходит: ведь пропасть между ними слишком велика, чтобы у Эммы могла возникнуть мысль, что юноша этот может стать для нее чем-то иным, не просто приятным собеседником, который исчезнет с горизонта, как только работа перестанет связывать его с Шарретом, — пускай пока приходит, тем более что он так увлеченно слушает ее рассказы про великого Иштвана Гачари, делает какие-то записи, которые потом, вернувшись в Дебрецен, использует в серии статей. Яблонцаи — закоренелые католики, это тоже заведомо исключает всякие отношения между двумя семьями; впрочем, к чести молодого Яблонцаи надо сказать, судит он весьма объективно и, несмотря на различия в вере, способен оценить фигуру проповедника Гачари, Слава богу, он ходит к ним в дом не из-за Эммы, иначе пришлось бы его выдворить, хоть он и мил, и терпеливо держит моток шерсти, пока она рассказывает ему про свата, и порой дает разумные советы касательно земли, сева и других хозяйственных вопросов, в которых он, видимо, немного разбирается. Ракель Баняи с невероятной быстротой умеет отваживать от дома тех молодых людей, с которыми, по ее мнению, Эмме нет смысла встречаться. Однако Муки Дарваши — опытный ловец, да и Эмму, такую порывистую, несдержанную, любовь учит предусмотрительности и осторожности. Бабушка крепко спит, когда беседа, в отведенное для визитов время касающаяся преимущественно личности и деяний Иштвана Гачари, продолжается в иной обстановке; сторожевые псы, завороженные какими-то таинственными чарами, виляя хвостами и счастливо скуля, дают Юниору по ночам прокрадываться под окно или во двор; все Яблонцаи — прирожденные дрессировщики: сколько бездомных собак и кошек, зачарованных одним словом, одним взглядом, с поднятыми к небу хвостами бегало всю жизнь за Сениором, Имре, парками, Юниором, за их детьми и внуками. Юниор много поцелуев сорвал в своей жизни, но таких — таких он еще не получал, огонь, что сжигает его у колен Эммы Гачари, даже отдаленно не походит на влечение, испытываемое им рядом с испуганно-покорными молоденькими крестьяночками, за которыми он охотился в Паллаге и в поместьях Рикклей. Эту девушку природа создала не для вздохов и мечтаний; Кальман Яблонцаи, которого все еще мучает стыд за позорные неудачи в Граце и за унизительный контроль со стороны матери, чувствует: наконец-то его ценят так, как он того заслуживает. Эта девушка — истинное сокровище, он должен удержать ее и, главное, заполучить. Он убежден: все прежние его увлечения были лишь наивными, полудетскими поисками большого, настоящего чувства, и вот теперь он познал, что такое истинная любовь, что такое истинное желание.

Дебреценские девушки, у каждой из которых был целый двор из кавалеров, привыкли к комплиментам, к красивым словам; Эмму Гачари же впервые закружил самум великосветской — в ее представлении — страсти. Кальман, как мы знаем из его дневника, на каждом шагу предлагал кому-нибудь руку и сердце, это было одной из главных причин гнева Марии Риккль; к счастью, дома эту его слабость и барышни, и их матери прекрасно знали и не принимали всерьез его клятв. «Вы — большой ребенок», — бестактно заявила Роза Нанаши, выслушав от Юниора признание в любви и просьбу стать его женой. Снисходительная улыбка Розы все еще жжет Юниора, и настоящий бальзам на его рану — то, что Эмма Гачари уж никак не считает его большим ребенком; более того, когда он сообщает ей, что любит ее, не может без нее жить и просит ее руки, Эмма воспринимает это так, будто иначе и быть не может, сам господь предназначил ей в мужья этого красавца с таким безумно интересным прошлым; правда, граф Гектор тактично не упоминает, что материальное его положение не то чтобы неопределенно: оно никакое, у него ни должности, ни своего поместья, ни денег, — так что Эмме ничто не мешает мечтать, как Юниор увезет ее из Фюзешдярмата и они не остановятся до самого Дебрецена, а оттуда — в Пешт, потом к великосветским друзьям Кальмана в Вену, а может, и в Париж, и, когда они вернутся из свадебного путешествия, она, видимо, будет принята и у Венкхаймов — Кальман введет ее туда. Желание, пробужденное в ней Юниором, все сильнее овладевает ее созревшим для любви телом, и пусть непривычна форма, которую обретает их любовь — без церковного благословения, без свадьбы, — Эмма убеждена, что она всего лишь берет авансом частицу ожидающего их впереди безмерного счастья, ведь все равно они будут вместе, так стоит ли противиться настойчивым и таким жалобным мольбам се возлюбленного, который к тому же угрожает, что, если она не утолит огонь его страсти, он покончит с собой. Эта угроза — такая же пустая фраза, как и прочие приемы штурма девичьих сердец в арсенале Юниора, в Дебрецене никто и внимания бы на нее не обратил, но Эмма видит только: у Юниора есть охотничье ружье, с которым он ходит по камышам, — что, если он обратит его против себя? Конечно, аргумент этот для Эммы, скорее, самооправдание; истинное положение вещей таково, что не только Кальман не в силах уже ограничиваться жаркими поцелуями без продолжения: Эмма, пожалуй, еще более нетерпеливо жаждет отдать то, что нужно Юниору. Счастье Юниора по крайней мере столь же велико, как и его изумление, когда однажды ночью — Эржебет как раз больна, у нее жар, и Ракель Баняи приказывает ей лечь рядом, в осиротевшую постель Даниеля Широ (уход за больными, забота о здоровье сирот едва ли не единственное дело, в котором старуха позволяет себе преувеличения: слишком свежа еще память об Эмилии, о ранней ее смерти, о страшной болезни) — Эмма открывает окно своей комнаты и Юниор наконец попадает в девичью комнату с обтянутой пестрым цветастым кретоном и белым миткалем мебелью, со столиком для рукоделия и аскетически узкой кроватью. Кульминация любви — действительно кульминация, момент наивысшего счастья, когда всепоглощающее, чуть ли не до обморока, наслаждение лишь дополняется робостью Эммы и ее страхом перед утратой невинности; девушка, которую обнимает Юниор, даже в неопытности, неосведомленности своей оказывается непревзойденной любовницей. Кто-кто, а Юниор-то прекрасно знает: он даже тогда не мог бы на ней жениться, если б родился под более счастливой звездой и был бы более самостоятельным; Мария Риккль не раз излагала ему свое мнение по этому вопросу: она сама выберет ему спутницу жизни, когда немного придет в себя от разочарования, что Юниор вернулся из Граца без диплома. Но к чему об этом думать, ведь эта любовь — самый прекрасный подарок, который преподнесла ему до сих пор судьба. Узкая постель благоухает собранными и высушенными Ракель Баняи травами, чистым дыханием лаванды в тюлевых мешочках; ей-богу, жаль, что эта девочка с нежными губами, словно созданная для любви, лишь эпизод в его жизни; честное слово, он охотно бы взял ее в жены. Но об этом не может быть и речи, это просто нереально, а то, что случилось, пусть останется их вечной тайной. Кальман уже начинает сочинять стихотворение, в котором он простится с девушкой, и заранее жалеет себя, думая о страданиях, которые ему придется испытать, когда он больше не будет видеть Эммы.