Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ Страница 30

По сравнению с Хаконэ, где склоны гор с сохранившимся местами снегом были хорошо видны, Фудзи наполовину была плотно затянута тучами. Это, скорее всего, был оптический обман, но Хонда обратил внимание на то, что гора Фудзи становится то выше, то ниже.

— Я сегодня первый раз слышал соловья, — сказал Хонда, глядя сквозь слабые еще ветки кипарисовиков, саженцы которых он купил здесь в округе.

— Да. Соловьи появляются в середине марта. А в мае увидите кукушку. Не услышите, а увидите. Здесь они, похоже, не кукуют, — отозвалась Кэйко.

— Пойдемте в дом, я угощу вас чаем, — предложил Хонда.

— Я привезла бисквиты, — Кэйко говорила о пакете, который она поставила в передней. Один из магазинов на Гиндзе после войны стал обслуживать американских военнослужащих, и Кэйко, которая имела в него постоянный доступ, обычно покупала там небольшие подарки. Появившиеся перед войной бисквиты английского производства стоили в этом магазине дешево, и когда абрикосовый джем, которым они были прослоены, налипал на зубы, она из настоящего словно возвращалась во времена своей юности. — Я хотел показать вам перстень, чтобы вы его оценили, — тронувшись с места, произнес Хонда.

24

Террасу окружал кустарник, его пахучие цветы еще прятались в почках, красная черепичная крыша дома прикрывала на углу кормушку для птиц. Там собрались стайкой синички — в воздухе стоял неумолкаемый щебет, почувствовав приближение людей, птицы порхнули прочь.

Из передней внутрь дома вела застекленная дверь, по бокам ее, как в голландском домике, были сделаны решетчатые окошки с оранжевым стеклом, и через них неясно просвечивала комната. Хонда любил, остановившись здесь, смотреть, как созданная им самим комната погружается в печальные тона заката; толстые балки крестьянского дома, антикварная люстра работы немецкого мастера, раздвижные двери с пейзажами Оцу,[53] воинские доспехи, лук со стрелами — пронизанное грустным светом, все это походило на натюрморт, написанный кем-нибудь из голландцев с японской натуры.

Хонда усадил Кэйко на стул у камина, но никак не мог разжечь дрова. Мастер, которого он специально приглашал из Токио, выполнил работу добросовестно — камин не дымил, но каждый раз, разжигая его, Хонда не мог не думать о том, что в жизни ему еще не доводилось прикладывать к чему-либо столько знаний и умения. Или, может, он просто не соприкасался с «вещами»?

В его возрасте это было удивительное открытие. За свою жизнь он практически не постиг, что такое свободное время: он не знал естественных ощущений, связанных с физическим трудом, — морской волны, твердости дерева, тяжести камня, прикосновения к корабельным снастям, сети, ружью, но не знал и жизни аристократа — сплошного наслаждения досугом. Киёаки побуждал его тратить свободное время не на природу, а на чувства, и кто же, как не лентяй, мог вырасти из Хонды.

— Я помогу, — Кэйко грациозно наклонилась. Она долго, чуть высунув кончик языка, наблюдала за его действиями. Хонда поднял глаза, и ему предстала волнующая линия ее спины. Костюм плотно охватывал талию, бледно-зеленый цвет облегавшей бедра юбки вызывал ассоциации с большими фарфоровыми вазами.

Пока Кэйко разжигала огонь, оставшийся без дела Хонда отправился за перстнем, о котором он упомянул. Когда он вернулся, по дровам уже ползло буйное красное пламя, дрова трещали в обвивавшем их дыму, шипела выступавшая из свежих чурок смола. Сквозь дрожащее пламя была видна кирпичная кладка камина. Кэйко, спокойно отряхнув руки, с удовлетворением смотрела на результат.

— Ну?

— Вот это да! — Хонда в свете пламени протянул Кэйко вынутый из коробочки перстень.

— Это я о нем говорил, ну как? Купил, чтобы подарить одному человеку.

Кэйко, держа перстень кончиками пальцев с ярко накрашенными ногтями, направила его к свету из окна и стала изучать, прищуривая то один глаз, то другой.

— Мужской, — пробормотала Кэйко.

В перстень был вставлен ярко-зеленый изумруд прямоугольной огранки, камень окружала тончайшая резьба — на золоте были вырезаны звероподобные лица пары божественных стражей.

Кэйко, похоже, для того, чтобы в зелени камня не отражался алый цвет ее ногтей, взяла его по-другому, потом рассматривала, надев на указательный палец. Хотя, как правильно поняла Кэйко, перстень был мужской, его в свое время заказывали для человека с изящными смуглыми пальцами, поэтому он не был ей особенно велик.

— Хороший изумруд. Но у него отчего-то внутри пошли трещинки, и камень замутился, это может не понравиться. Да. Но все-таки камень хороший. И резьба редкая, и вообще вещь антикварная.

— Как вы думаете, где я его купил?

— Где-нибудь за границей?

— Нет, в сгоревшем Токио. В магазине принца Тонна.

— А-а, так это оттуда. Принц, как ни трудно ему было, все-таки открыл антикварный магазин. Я тоже заходила туда пару раз. Думала, вдруг какая-нибудь старина, а там все то, что я видела когда-то давно в домах у родственников… Наверное, он уже разорился. Сам господин Тонн в магазине не появлялся, поручил дела приказчику — бывшему дворецкому, а тот, похоже, воровал. После войны никто из принцев не преуспел в торговле. Если, несмотря на налоги, они правильно, по-умному распоряжаются оставшейся частью имущества, обязательно появляется кто-то, кто толкает их на якобы выгодное дело. А господин Тонн всегда был военным. Жаль, конечно, но торговля не для него.

Затем Хонда рассказал историю перстня.

В 22-м году Сева[54] Хонда услыхал разговоры о том, что принц Тоин, потерявший статус члена императорской семьи, задешево скупает у обедневших аристократов, страдающих от налогов на имущество, произведения искусства и открыл антикварный магазин для иностранцев. У Хонды из чистого любопытства возникло желание посетить этот магазин — вряд ли принц, хотя они и встречались, помнит его, да и представляться он не собирался. И там в стеклянной витрине Хонда обнаружил прощальный подарок Йинг Тьян — незабываемый перстень Тьяо Пи, который сиамский принц больше тридцати лет назад потерял в общежитии школы Гакусюин.

Потерянный тогда перстень на самом деле был украден — теперь это стало ясно. В магазине не открыли, откуда он попал к ним, но если считать, что вещи принадлежали бывшим аристократам, то человек, из нужды в деньгах продавший этот перстень, должен был учиться в школе в одно время с Хондой. Хонда купил его из чувства старого долга. Он хотел собственными руками вернуть перстень его настоящему владельцу.

— Так вы поедете в Таиланд, чтобы вернуть перстень? — пошутила Кэйко.

— Я собирался когда-нибудь это сделать, но теперь в этом нет нужды. Принцесса Лунный Свет приехала учиться в Японию

Умершая принцесса приехала учиться?!

— Нет, это другая Йинг Тьян. Она приглашена на завтрашний вечер, и я собираюсь надеть перстень на палец второй Йинг Тьян. Ей восемнадцать лет. Красивые черные волосы, блестящие глаза… у себя дома она усердно училась и вполне прилично владеет японским, — ответил Хонда.

25

На следующее утро Хонда один проснулся у себя на даче, боясь замерзнуть, он надел поверх джемпера с шарфом теплое зимнее пальто и вышел во двор. Пересек газон, направляясь к беседке в западной части сада. Он предвкушал удовольствие от созерцания горы Фудзи в лучах рассвета.

Фудзи была окрашена алой зарей. Сияющая розовым цветом вершина казалась ему продолжением ночных сновидений. Это была крыша храма, японского храма Утренней Зари.

Пришло время, когда Хонда перестал понимать, чего он, собственно, хочет: одиночества или легкомысленных удовольствий. Его натуре недоставало чего-то, чтобы по-настоящему гнаться за наслаждениями.

Сейчас глубоко внутри в нем проснулось желание изменить свой облик. Хонда, который увидел возрождение другого человека, не страдал от мысли, что его собственное возрождение может оказаться невозможным, но когда настало время взглянуть с высоты возраста на плоскую равнину прожитой жизни, убежденность в невозможности, напротив, породила мечту о том, что продолжение жизни в другом теле вполне возможно.

Он вполне может выкинуть что-то неожиданное! До сих пор он предвидел свои поступки, его рассудок, словно карманный фонарик в ночи, бросал круг света на шаг впереди. Он строил планы, представляя, к чему они приведут. Самым страшным (включая чудо переселения души) оказалось то, что все загадки были закономерны.

Он должен больше бояться самого себя. Это стало жизненной необходимостью. Если кто и имеет право презирать, попирать рассудок, то только он, всегда полагавшийся на разум. Нужно снова облечь этот прочный мир в зыбкие формы. Вперед к неизведанному!

Хонда знал, что физически он для подобного шага не готов. Его волосы поредели, на висках добавилось седины, живот заметно выпирал. Признаки старости, которые кажутся молодости столь безобразными, заметны во всем теле. Хонда в юности, конечно, не думал, что он красив, как Киёаки, но и не считал себя уродом. По меньшей мере, у него не было нужды оценивать себя в этом плане. Почему же теперь, когда его некрасивость подразумевалась как само собой разумеющееся, мир по-прежнему прекрасен?! Не это ли самая ужасная смерть, жуткая смерть, которая страшнее самой смерти.