Агония Иванова - Украденные воспоминания Страница 30

По телевизору заговорил президент. Бабушка разлила шампанское.

— Андрей, — крикнула она, не получив ответа.

Забили куранты. Катя подожгла листок с желанием от слабого огонька засаленной свечи и бросила в бокал с детским шампанским, которое сегодня она пила одна. Главное — успеть. Тогда все будет иначе. Тогда мама вернется. Не важно откуда. Даже с того света…

Девочка выпила пепел с полной уверенностью в том, что раз и навсегда изменила их судьбы. Бабушка тоже выпила, ушла на кухню. Катя сидела неподвижно, стараясь различить о чем они там говорят с папой.

— И что ты думаешь, она загадала? — вздыхала бабушка.

— Мертвые не возвращаются… — обронил отец, а потом, судя по всему, разбил бокал и схватился за голову, — это я виноват, я… всего этого не случилось бы, если бы не я…

— Поздно думать об этом, — вынесла свой приговор бабушка.

Катя опять же ничего не понимала, кроме, разве что того, что все бессмысленно — и желания загадывать и ждать. Двери потустороннего мира открываются только один раз — чтобы впустить в свое молчаливое царство, но никогда, чтобы вернуть назад.

Девочка подбежала к окну, отдернула занавески и стала смотреть во вспоротое вспышками салютов ночное небо. Где-то за этим морем искусственного света спрятались тусклые, ласковые звезды. С одной из них на нее сейчас с грустной нежной улыбкой смотрит ее мама, которая никогда бы не оставила ее и вернулась бы, если бы это только было возможно…

Глава первая

Мила никогда не умела никому желать зла, даже если кто-то доводил ее, как говориться до «белого колена». В детстве ей всегда слышалось «белое полено» и она все тщетно пыталась понять смысл этого выражения. К своим двадцати восьми годам она так и не смогла вникнуть в него до конца, но зато сполна сумела ощутить насколько это неприятно, быть доведенной до этого самого «белого колена».

Сдержанности ее можно было позавидовать.

Ей хотелось накричать, ударить или разбить что-нибудь, а она только стояла с глупой улыбкой и выслушала претензии в свой адрес. Как и сейчас, когда в очередной раз в их с мужем квартиру нагрянула с визитом ее мать.

Говоря об их отношениях с этой женщиной вполне можно было ограничиться только тем, что Мила была несказанно рада поселиться от нее отдельно. Она хотела бы и связи все порвать, стать с этого момента сиротой, выкинуть из памяти все годы, прожитые вместе, но это не представлялось ей возможным. Мать все равно приезжала и напоминала о себе, превращая Милу снова в маленькую девочку, сжимающуюся от бесконечного потока критики.

— Слой пыли — вековой, — заявила Елена Ивановна, деловито проведя пальцем по книжной полке, — когда ты в последний раз убиралась?

— Вчера, — честно призналась Мила, отводя взгляд.

Женщина страдальчески всплеснула руками и сказала, прошествовав на кухню:

— Ну когда же ты уже научишься вести хозяйство!

Мила не знала, ей и самой было интересно.

Их с мужем большая, заваленная неизвестно чем квартира и вовсе была огромным поводом для недовольства ее матери. Каждая вещь здесь своим существованием бросала вызов ее привычному миру, а своим местонахождением, порой, очень необычным, и вовсе грозила довести женщину до инфаркта. Все старые книжные шкафы, непонятные книги на разных языках, картины, статуэтки и мебель, пережившая не одно поколение, вели вечную вражду с порядком, который для Елены Ивановны был чем-то, вроде религии.

— Ну почему чашки такие грязные! — простонала она, вытащив одну из кухонного шкафа. Миле хотелось исчезнуть вместе с несчастной чашкой.

— Почему грязная? — попыталась защититься она, — нормальная чашка…

— Нормальная, — хмыкнула Елена Ивановна, — это по-твоему нормальная?

Мила понимала, что лучше сдаться.

— Должно быть, я ее пропустила, — вздохнула она. Спорить с матерью было бесполезно, ее авторитет не терпел никаких возражений. Елена Ивановна вздохнула облегченно, радуясь тому, что дочь не пытается с ней препираться.

Мила отошла к окну, за которым сгущались синие вязкие зимние сумерки, и приоткрыла скрипучую форточку. Поток холодного воздуха ударил ей в лицо. Ей захотелось курить, но она не смела даже заикаться об этом в присутствии Елены Ивановны.

Женщина помыла злосчастную чашку и налила себе чаю. Уходить она пока не торопилась, хотя мысленно Мила умоляла ее об этом. Ну, у нее же есть какие-то важные дела… Она не может торчать здесь вечно! Или может? Раньше ей ничего не мешало. Что изменилось? Ведь от того, что Мила вышла замуж, она не перестала быть ее дочерью… Просто теперь у нее был другой хозяин.

За ночь навалило много снега. Дверь подъезда было невозможно открыть, она оказалась придавленной неподъемными снежными массами.

Мила смотрела из окна на это белое великолепие и мечтала о том, как выбежит на улицу к детям, резвившимся во дворе, и будет строить с ними снежную крепость. Она частенько видела их за этим занятием, и все представляла себя вместе с ними.

Ей было восемь лет. Елена Ивановна застегивала на ней пуховик.

— Мамочка, можно я пойду погуляю с ребятами? — звонким голоском спросила Мила.

— Я думала ты пойдешь со мной за хлебом, — в шутку обиделась женщина. На ее языке это означало бесспорное нет, не терпящее никаких возражений.

Елена Ивановна замотала Милу шарфом так, что видно было только глаза, торчавшие из-под огромной несуразной шапки. Мама одела шубу, взяла в одну руку сумку, а во вторую ладошку дочери и они отправились стоять в огромной очереди за хлебом.

Миле было до ужаса скучно: она вертелась, прыгала на месте и следила за детворой, резвившейся в соседнем дворе. Они были ее одногодками, но почему-то никто не водил их за ручку и не запрещал им кричать и играть в снежки. Насквозь промокшие, но счастливые, они вдоволь наслаждались великолепием зимы.

— Мамочка, а можно я сделаю ангела? — подала голос Мила.

Елена Ивановна отвлеклась от напряженного созерцания очереди и посмотрела на дочь.

— Что-что? — переспросила она.

— Сделаю ангела, — пискнула Мила.

— Что за вздор? — нахмурилась Елена Ивановна, — нет, нельзя. Ты простудишься.

Мила не боялась холода, хотя здоровье имела весьма слабое.

Она бесстрашно стояла у открытого окна в больничной палате и ловила ртом снежинки. Ей нравилось ощущение, которое овладевало ей, стоило только совершить что-то запретное, что-то против правил, выходящее за рамки ее обыденной жизни.

Ей станет хуже — ну и пусть, зато она вдоволь насладиться первым снегом и этим прекрасным вечером. Небеса такие холодные, такие синие, что хочется расправить незримые крылья и броситься в их распахнутую сапфирового цвета бархатную бездну. Конечно же, она не сделает этого. Она закроет окно и вернется в постель побыстрее, пока кто-нибудь не застал ее за этим странным занятием.

Но Мила не успела: у нее за спиной хлопнула дверь. Она испуганно обернулась и увидела на пороге молодого человека в белом халате больничного персонала. У него были темные и волнистые, достаточно коротко стриженые волосы, очень мягкие на вид, отчего к ним непременно хотелось прикоснуться и такие же темные, очень внимательные и теплые глаза. Миле показалось, что сейчас вошедший отругает ее за эту шалость, но не так, как обычно ругала мама, а как-то по-доброму, шутливо.

— Надеюсь, ты не собиралась прыгать из окна? — вместо приветствия сказал мужчина. Мила смущенно загрохотала ставнями, закрывая их.

— Нет, простите, — выпалила она и быстро вернулась в постель, засмущавшись своего вида, своей нелепой больничной пижамы. Едва ли это была та одежда, в которой можно было знакомиться с настолько красивыми представителями противоположного пола. Впрочем, в какой можно было, Мила не знала, потому что мужчин боялась хуже огня. Она с детства была убеждена в том, что в сторону такого огородного пугала, как она, никто никогда не посмотрит с каким либо интересом.

— За что ты извиняешься? — растерялся вошедший, но, заметив испуганный взгляд Милы, решил перейти ближе к делу, — не пугайся. Сегодня я твой доктор, меня зовут Андрей Викторович. Ты, значит, Людмила?

Мила кивнула с таким видом, словно сознавалась в совершении преступления против всего человечества.

— Можно называть тебя Люсей? — девушка снова кивнула, хотя чаще всего к ней обращались иначе. Почему-то из его уст эта форма звучала особенно приятно.

Мила безумно смущалась того, что врач настолько молод. До этого вечера она была подопечной старой, ворчливой Валентины Григорьевны, которую ужасно раздражало то, что девушка сама не может даже поставить себе градусник и никогда не говорит ничего четко, а все время что-то мямлит.

Когда за Андреем Викторовичем закрылась дверь, Мила вздохнула облегченно, откинулась на подушку и закрыла глаза. С одной стороны ей хотелось, чтобы он больше никогда не приходил, с другой она вдруг почувствовала, как отчаянно ей хочется поговорить с ним просто по-человечески, вне мрачных больничных стен.