Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2012) Страница 30

Опять в голову забрел тот вольный березовый листок, спокойно плывущий по темной воде рядом с лодкой.

Когда тебя нет, тогда-то все и правильно, когда же тебя слишком много — тогда беда… — думал глядящий в небо Ефимов.

Так и не решив, плыть до деревни сегодня или ночевать где-то по дороге, съел малосольного хариуса с чаем, залил костер, побросал все в лодку и оттолкнулся.

Солнце хорошо пригревало, моторчик тарахтел, он сидел и думал о чем-то беззаботно. Как будто для него наступило время вечного блаженства. Ничего не хотелось, а было просто спокойно и хорошо. Плыл, посматривал по сторонам, на небо любовался. Все — и душа, и даже его полувековое тело были в таком отличном порядке, что не было никаких мыслей и желаний. Кроме удовольствия смотреть по сторонам и, щурясь от нежности, вспоминать домашних, друзей и улыбаться этому тихому осеннему солнцу.

Часа через два остановился на чистой косичке. Кофе подумал сварить. А на самом деле ему не хотелось, чтобы все закончилось, просто хотелось посидеть здесь. На таежных речках бывают такие места, когда лес расступается и широко становится видно — желтые осенние сопки грелись под солнцем, и было много синего, слегка выцветшего за лето неба. Редкие белые и высокие облака замерли в вышине. Теплый воздух поднимался над косой, кривил речку и деревья на другом берегу.

Две елки, одна с его, другая с правого берега, склонились навстречу друг другу над самой водой и почти касались вершинами. Так, видно, и мы с Машкой, — думал Ефимов, — на разных берегах выросли и тянемся друг к другу таким вот странным образом. И когда коснемся, упадем уже, и что будет дальше, никому еще не удалось выяснить. Ефимов звонил ей сегодня… Тополя, без единого листика, блестели на солнце серыми гладкими стволами.

Это любовь. Вот как это называется. К речке, к высокому небу, к солнцу, растворенному в воде, к рыжим листвяшкам и облезлым кустам ивняка, к запаху костра, запаху мороза, к желтому и синему осеннему… Это любовь…

Костерок прогорел и только дымил. Дым поднимался вверх, прямо к небу, как Иванова молитва о красоте этого мира.

Тихо было. Какие-то светленькие, почти бестелесные насекомые побольше комара, поменьше бабочки пытались перелететь речку. У них не получалось, много-много безжизненных их плыло по реке… Может, впрочем, кто-то и перелетал, откуда знать. Должно быть. Их же много было. Теплый от реки воздух поддерживал их. Крылышки были слабенькие, почти призрачные, но они ими старались.

Обязательно кто-то должен быть...

Подступает вода

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор Собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат премии “Нового мира” (2006) и итальянской международной премии “Lerici Pea – Москва” (2009). Автор двух поэтических книг. Живет в Москве.

              *      *

                   *

Ночь подсвечена снегом.

Всё в замедленном темпе.

Перемолвиться не с кем

кроме собственной тени.

Кавардак холостяцкий

утешает уродца

тем, что скорая старость

белизной улыбнётся

слов сплетеньем неспешным

как в романе старинном

пухом ангельским снежным

фосфором нафталином

белочкой прискакавшей

млечною амальгамой

облаков простоквашей

известковою ямой

              Искусство

Так много хочется сказать,

а время истекло.

В костре горит сухой кизяк,

и от него — тепло.

В конце концов не всё одно

тем, кто огнём согрет,

что им вчерашнее говно

даёт тепло и свет?

              *      *

                   *

П.

Говорил одному другой:

всё, что ты сочинял вдогон

тем, кто лучше нас и честней, —

недостойно этих теней.

Отвечал другому один:

я давно по жизни акын.

Выпускать стихотворный пар —

это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,

успевая всё примечать.

И гадали, как поступить:

песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем

возражать безмолвью небес?

Эхо от молчанья звончей,

чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —

распадётся мир по слогам.

Снова станет природа слышна:

насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,

блеяние заблудшей овцы…

Все они на земле свои,

только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит

и утратили благодать.

Чтобы стать обратно людьми

и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —

нужно эхом вторить тому,

что над мёртвым зеркалом вод

прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —

и тогда душа оживёт.

              *      *

                   *

Кто там осклабился впереди,

на словеса падкий?

Что-то щемит поперёк груди

и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес

до наработанных схем.

Времени мало. Время в обрез.

Времени нет совсем.

              *      *

                   *

Когда падёт последний оплот,

когда догорит свеча

и виноградное мясо пожрёт

жирующая саранча —

останется только начальный стих,

обглоданный до кости.

И он брезгливо из памяти вод

своё отраженье сотрёт.

А шарик — который на произвол

судьбы послала душа —

будет кружиться, страшен и гол,

как биллиардный шар.

              *      *

                   *

Ужас ночной морзянки,

посланной в никуда.

Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.

Подступает вода.

Умствований помимо,

всё замутняющих лишь,

просто спаси и помилуй.

Или — хотя бы — услышь.

              Рождество

В той стране были на поле пастухи, которые

содержали ночную стражу у стада своего.

Лк., 2: 8

В начале был внезапный свет

на небе. Мы — и млад и сед —

пошли за ним в густую тьму.

Я сам не помню почему.

Мела метель. Колючий снег

слезинки иссекал из век.

Как потревоженная мгла

отара тёмная текла

за нами, блея тяжело.

У хлева снега намело.

Мать, приподнявшись нам навстречь,

дитя пыталась уберечь

от холода, людской вражды.

От света ведшей нас звезды.

Свет материнского лица

ещё окутывал мальца,

но свет небесный, голубой,

обоих облекал собой.

Потом, беспомощен и мал,

младенец Сам светиться стал,

Собой преображая мир.

Мы отдали свой хлеб и сыр,

пред Ним склонившись до земли,

и осторожно отошли,

по мёрзлому песку хрустя.

Свет источавшее Дитя

нам улыбнулось — и погас

небесный свет, приведший нас.

Теперь светился Он один.