Макар Троичанин - И никаких ХУ! Страница 30

- Всё, господа футболисты, второй тайм закончен, - объявил генсек. – Ассамблея закрывается. Осталось на каждого, - он собрал все бутылки, разглядывая их на тусклый свет, - капель по пятьдесят и одна горбушка хлеба на всех. – Старче тщательно разлил остатки согревающей жидкости по собранным в кучу стаканам, стараясь одинаково закрыть дно в каждом, и встал. И все, разобрав посудины, встали, подрагивая озябшими плечами и теряя хмель. Настала торжественная минута закрытия удачной ассамблеи. – За всех присно и во веки веков почивших в бозе, - провозгласил тамада последний тост и, подумав мгновение, добавил: - и живущих ныне. Аминь! – Лихо опрокинув чарки и облизав усы, по которым потекло, а в рот не попало, ассамблисты по очереди истово понюхали хлеб наш насущный. - Разбегаемся! – и начали собирать вещи.

Исполнительный директор, утомлённый, опьяневший и счастливый от удачной первой тренировки, нашёл ещё силы спросить:

- А как с теми, кто не в бозе? – имея в виду себя, на что Старче, не задумываясь, ответил:

- Тем и так неплохо, - и Викентий Алексеевич полностью с ним согласился. – Ты на автобус?

- Ни за что! – бодро отрёкся от общественного транспорта тот, кто не в бозе. – Ты же знаешь: я перешёл на здоровый образ жизни и пойду пешком.

- А дойдёшь? – засомневался Пётр Леонидович.

- Кто? Я? – напыжился здоровяк, пошатываясь от здоровья.

- Я тоже пойду пешком, - нашлась ещё одна чокнутая. – Не возражаешь? – спросила, чуть потемнев щеками.

- С тобой хоть на край света! – обрадовался Викентий Алексеевич.

- Мне – ближе, - усмехнулась Марья Ивановна.

- Лады, - удовлетворился опекой развинченного шефа старейшина. – Счастливо! – И все, любя сейчас начальство, замахали руками и закричали:

- Счастливо! Приятной дороги! Будь здоров! – и толпой подались на нездоровый автобус, отказавшись от здоровой прогулки пёхом.

Вначале, пока внутренний подогрев и возбуждающий допинг работали, идущий на край света хорохорился, изображая рубаху-парня, которому всё нипочём. Радовался первой тренировке, что все собрались, никто не отмылился, гордился своим психологическим чутьём, уловившим необходимость физического расслабления ради духовной сплочённости, тем, что в питие не уступил авторитетам застолья. Хвастался, что со своей знаменитой «щёчкой» не ударил лицом в грязь на футбольном поле, что забил первый гол, опустив, правда, детали, с чьей помощью, первый начал с центра и первый заработал штрафной, что… Но по мере окисления допинга от избытка кислорода, эйфория сменялась вялостью и унынием. Во всём первый, он вдруг встал как вкопанный и закричал как последний:

- Маша! Это ведь я утром ещё призывал к здоровому образу жизни, я требовал соблюдения спортивного режима! А вечером… Вечером сам надрызгался как свинья и других споил. – У него, как и у любого интеллектуального интеллигента, случился пьяный психопатический срыв: такие сначала осознанно делают подлость, а потом истово каются. – Разве можно такому доверять спортивную команду? Да что команду – научный коллектив? – Он чуть не плакал, стыдясь и презирая себя. – Ещё когда шли от сторожа, и я увидел пикник, думал, подойду и разнесу всё к чертям собачьим, а что получилось? – Викентий Алексеевич с мольбой взглянул на опекуншу. – Ну, почему у меня так?

Марья Ивановна потянула его вперёд, крепко взяв под руку и давая понять, что то, что она скажет, является не осуждением, а дружеской критикой:

- Потому что по-другому ты не можешь. Ты по натуре – не лидер: не умеешь быть жёстким, принципиальным и требовательным. Ты всегда подстраиваешься, потому что хочешь, чтобы тебя любили.

- Да, да, ты права, - тут же подстроился Викентий Алексеевич. – Завтра же подаю заявление об освобождении от должности директора. Хватит, пусть Старче завинчивает гайки.

- Он-то завинтит! – подтвердила Марья Ивановна – И дисциплина будет, и порядок, только творческой работы не будет, и живого коллектива. Макс и Циркуль, конечно, уйдут. – Помолчала и добавила: - Я – тоже.

Викентий Алексеевич от возмущения на то, что ему давят на больную мозоль, сбился с шага, выдернул локоть и опять остановился, и опять закричал, распаляя себя и гоня стыд:

- Ну, не хочу я быть администратором! Что вы пристали? Не хочу! – и чуть успокоившись: - Давно не хочу, - и совсем тихо и спокойно, - и, как выясняется, не способен.

Марья Ивановна спокойно выслушала вопли разнервничавшегося шефа, поправила очки и пошла дальше, а он виновато поплёлся чуть сзади.

- Тебе и не надо быть администратором. Будь тем, кем есть – научным руководителем. Людей объединяет, в конце концов, не дисциплина, а общее дело, в котором для каждого есть свой интерес и своя ответственность.

- Мне страсть как хочется вплотную заняться наукой, закончить докторскую, - канючил неспособный администратор, мысленно согласившись остаться директором. Он вдруг сообразил, что попал в замкнутый круг: оказывается, успешному его администрированию мешает занятие наукой, а завершению докторской – директорство. И выхода из тупиковой ловушки не было. Так думалось ему, но не Марье Ивановне, которая нашла выход по-женски быстро и просто:

- Я помогу тебе с черновой работой.

Он тихо рассмеялся, возвращаясь к обычному благодушному состоянию. Теперь уже она остановилась, резко повернулась к нему, колыхнув грудью и блеснув очками в свете уличных фонарей, спросила сердито:

- Ты против?

- Да нет, - поспешил он успокоить помощницу. – Спасибо. Только получается нелепо: ты помогаешь мне, а я с твоей помощью и при дефиците времени – Анне Владимировне из Бытовой техники, - и снова, довольный, хохотнул.

- Она тебя просила? – глухо поинтересовалась Марья Ивановна и медленно пошла вперёд, увлекая ответчика за собой. А тот только вздохнул, пожав плечами.

- Надо было отказаться, - жёстко попеняла она лидеру-разгильдяю.

- Не смог, - промямлил Викентий Алексеевич, и сам уже не помнил: не смог или не захотел отказать.

- Весь ты в этом! – почему-то разозлилась спутница-помощница. – Весь в бозе! – «На тебе!» - удивился он, законченный атеист, причисленный вдруг к сонму почитателей небожителей. – Ты что, был у неё?

- Был, - повинился божий человек. – Она предложила заходить почаще и не только по делам докторской.

- Она тебе нравится? – продолжала неприятный допрос дотошная Марья Ивановна, и Викентий Алексеевич пожалел, что не пошёл один. Он помялся, соображая, что бы такое ответить нейтральное, безразличное, но ничего в мутных мозгах не нашёл и сказал правду:

- Сзади – ничего…

- Как это? – не поняла она, взглянув на него удивлённо.

- Потому что спереди – как мрамор, - и оживился, вспомнив занимательные визиты. – Мать у неё – занятная старушенция – деликатесными котлетками закормила. А дочь – вообще папой называет. – Марья Ивановна остановилась как при экстренном торможении.

- Мне – сюда, - показала глазами в затемнённый переулок. – Спокойной ночи! – и быстро ушла, оставив Викентия Алексеевича в недоумении. Он посмотрел ей вслед, пожал плечами, вздохнул по обыкновению и сам поплёлся восвояси неспортивным вихляющимся шагом.

- 2 –

Самое неприятное, что после пьяного веселья приходит мерзкое утреннее похмелье, когда до того противен себе, что впору застрелиться из пальца. Викентий Алексеевич собрался с силами и хотел натянуть одеяло на голову, но оно почему-то оказалось под ним, а он лежал одетым поверх, чего никогда раньше не случалось. Собрав ещё больше оставшихся усилий, он попытался сесть и не смог, изнеможённо рухнув на спину. Голова кружилась, в глазах маячили светлые искры, предвестники зелёных чёртиков. «Допился» - с горечью подумал он, вынужденный умирать в одиночестве. Во рту – хуже, чем в давно не мытом унитазе, темечко, распираемое изнутри, отчётливо чувствовалось отставшим от черепа, словно крышка на переполненном отбросами мусорном ведре, в глазах – муть серая, в ушах – звон и гул как в доменном цеху, в костях – ломота как после уборки картошки в поле. Захотелось наглухо запаковаться одеялом и не видеть ничего и никого, особенно тех, с кем вчера радовался жизни, преломлённой алкогольными парами, кому изъяснялся в любви и преданности, что-то наболтал непотребное и на себя, и на других, кто видел тебя таким, каким непозволительно и жене, прости господи! Взглянул на часы – ого! – уже девять! В это время все уважаемые и дисциплинированные садятся завтракать. При одном только воспоминании о еде к горлу подступил спазм тошноты, и волей-неволей пришлось подняться, чтобы не обфонтаниться в кровати. Шатаясь и натыкаясь на поставленную не на месте мебель, хватаясь за стены и косяки, он с трудом попал в сортир, брякнулся перед унитазом на колени и, чуть не утопив морду, с рёвом и слезами освободился от не успевших переработаться бутербродов, докторской и огурцов. Потом ещё долго с трубными звуками выдавливал слизь и, почувствовав явное облегчение, поднялся на дрожащие ноги и к первому облегчению добавил второе – долго и с наслаждением писал, держась одной рукой за стену. Жизнь возвращалась! Чтобы удовольствоваться полностью, осталось чем-нибудь помыть пасть и горлό и залить воспалённый желудок. Ничего, кроме старого чая-третьяка не нашлось. Он с жадностью выпил сначала всю заварку прямо из горлышка, а вслед и весь холодный кипяток из чайника – видела бы неудавшаяся жена! – и, глубоко вздохнув, почувствовал, что теперь сможет передвигаться сам, без катафалка. Глядишь, прогуляется спортивным шагом до института и будет как огурчик. Лучше бы не вспоминал о мерзком овоще! Его опять потянуло на рвоту, но он мужественно сдержался и выбрался, наконец, на улицу. Солнце палило уже нещадно, и пришлось сощуриться как сурку, выбравшемуся из норы. Сновали, невесть куда и зачем, многочисленные прохожие, хотя рабочий день начался давно. Он вздохнул осуждающе и… поплёлся на автобус, решив начать новую жизнь снова с ближайшего понедельника.