Дон Делилло - Ноль К Страница 31

Уже час или около того не обсуждали ничего серьезного. В таких моментах я полагаюсь на Эмму. У нее приемный сын, развалившийся брак, она занимается детьми с особенностями развития, а у меня что есть? Доступ на прохладную крышу с прерывистым видом на реку.

– По-моему, ты радуешься, когда идешь на собеседование, – сказала она. – Бреешься, ботинки чистишь.

– Пара приличных ботинок – вот и все, что у меня осталось. Я не то чтобы не забочусь о статусе, просто, так сказать, последовательно небрежен.

– Питаешь особые чувства к тем приличным ботинкам?

– Ботинки похожи на людей. Приспосабливаются к ситуации.

Мы смотрели теннис, пили пиво из высоких стаканов, которые она хранила в своем приземистом холодильнике – складывала в морозилку. Замерзшие стаканы, темный лагер, момент, игра, партия, одна женщина подбрасывает ракетку вверх, другая выходит из кадра, первая падает навзничь на травяной корт в радостном самозабвении, широко раскидывает руки, как та, у меня на крыше, кто бы она там ни была.

– Объясни, что такое теннисная ракетка. Вот что, наверное, я сказал бы себе в юности.

– И должен был бы это сделать, – предположила она.

– Или попытаться.

– Теннисная ракетка.

– В юности.

Я рассказал ей, что частенько входил в темную комнату и стоял там с закрытыми глазами, погружая сознание в окружающую обстановку. Рассказал, что до сих пор так делаю, правда, крайне редко, и никогда не знаю, в какой момент захочу это сделать снова. Просто стою в темноте. Лампа на комоде рядом с кроватью. А я стою себе с закрытыми глазами. То есть я вроде Стака.

– Вроде как медитируешь, так кажется, – предположила она.

– Не знаю.

– Может, пытаешься освободить сознание.

– Ты такого никогда не делала.

– Кто, я? Нет.

– Я закрываю глаза вопреки тьме.

– И задаешься вопросом, кто ты.

– Может быть, но без мыслей, если это возможно.

– А есть разница – закрыть глаза в освещенной комнате или закрыть их в темной комнате?

– Еще какая.

– Хочу сострить, но держусь.

Сказала ровным тоном, совершенно серьезно.

Узнать это мгновение, почувствовать скольжение руки, собрать все незапоминающиеся мелочи – свежие полотенца на вешалках, хороший, новый кусок мыла, чистые простыни на постели, ее постели, наши голубые простыни. Больше ничего мне не нужно было, чтоб переходить изо дня в день, и хотелось думать, что, так проживая дни и ночи, мы, ни слова не говоря, объявляем недействительным широко распространенное убеждение: будущее каждого из нас хуже прошлого.

От отца позвонил человек, все подробно объяснил. Куда прийти, когда, в какой одежде. Меня приглашали на обед, но с чего бы. Зачем мне обедать в деловом квартале, в храме кулинарного искусства, куда надлежит являться в пиджаке, где, говорят, изысканные блюда и цветочные композиции, а официант поважнее носильщика гроба на монарших похоронах. Уикенд, и все мои парадно-выходные рубашки в стирке – готовятся преодолеть новый вал собеседований. Придется надеть рубашку б/у или дважды б/у, а сначала поплевать на палец и оттереть внутренний край воротничка.

Всегда я должен прийти первым, всегда первым оказываюсь на месте. Решил подождать за столом, а когда увидел Росса, поразился. Облачение – серый костюм-тройка и яркий галстук – контрастировало с дикарской бородой и нетвердой походкой, и я даже не знал, кого он больше напоминает – величественную развалину или знаменитого исполнителя, сейчас вживающегося в роль, определяющую роль в его долгой карьере.

Он сел на бархатную банкетку, медленно задвинулся поглубже.

– Ты не хотел работать. Отказался.

– Не так дело было. Я сейчас общаюсь с одним важным человеком из компании, занимающейся инвестстратегиями. Перспектива определенно есть.

– Люди без работы сидят. А тебе предлагали место в серьезной компании.

– В группе компаний. Но я ведь не просто от нее отмахнулся. Со всех сторон рассмотрел.

– Никому нет дела, что ты мой сын. Везде сыновья и дочери сидят, занимают солидные места и продуктивно работают.

– Ладно.

– Ты слишком много этому значения придаешь. Отец, сын. Постепенно перестал бы от меня зависеть – немного времени, и все дела.

– Ладно.

– Люди без работы сидят, – вновь резонно заметил он.

Мы говорили, заказывали, а я все смотрел ему в лицо и обдумывал одно слово. Я обдумываю слова, ведущие меня сквозь дебри реальности, проясняющие ситуацию, обстоятельства, по крайней мере в теории. Вот сидит Росс, глаза поблекли, плечи ссутулились, правая рука слегка дрожит, и вот слово – неупотребимость. Есть в этом слове некая элегантность, соответствующая обстановке. Но что оно обозначает? Отсутствие активности, думаю, а может, потраченный ресурс. Изящная оснастка минус твердость и сноровка, которые формируют человека.

– Последний раз был здесь лет пять назад, уговорил Артис зайти. Радикальное ухудшение самочувствия тогда еще не наступило. Я уже позабыл подробности. Но одно место, один фрагмент помню. Очень яркий. Примечательный момент. Она смотрела на женщину, проходившую мимо нас – ее провожали к столику поблизости. Подождала, пока женщина усядется, опять посмотрела. А потом сказала: “Еще немного штукатурки, и уже не устоишь”.

Я рассмеялся и отметил, что в его глазах память остается живой. Он видел Артис через стол, через годы – будто ловил волну, на которую трудно настроиться. Принесли вино, отец рассмотрел этикетку, исполнил необходимый церемониал: покрутил бокал, пригубил – на это его хватило, но пробку не понюхал и одобрения не выразил. Он все еще вспоминал. Официант помедлил – решал, позволено ли разлить вино. А я наблюдал за ними с невинным видом, словно юноша.

Потом сказал:

– Они называются “Избранные активы инк.”

– Кто?

– Те, с кем я общаюсь.

– Купи себе новую рубашку. Может, тогда они быстрее примут решение.

Когда мужчина становится отцом мужчины? От этого момента я был весьма далек, но мне подумалось, что такое может случиться однажды, пока я сосредоточенно смотрю в стену и все мои защитные механизмы растворены в процессе слияния.

Принесли блюда, Росс сразу принялся за еду, а я смотрел на него и думал. Потом рассказал историю, которая заставила его остановиться.

Рассказал, как умерла его жена, первая, моя мать, дома, в своей постели, не в силах ни говорить, ни слышать, ни видеть меня, сидящего рядом. Я никогда не рассказывал ему и не знал, зачем сейчас рассказываю о часах, которые провел у ее, Мэдлин, постели, о соседке в дверях, опиравшейся на трость. Я говорил тихо и даже описал всю сцену в подробностях, припомнил, что мог. Соседка, трость, кровать, одеяло. Я описал одеяло. Не забыл и старый дубовый письменный стол с резными накладками для ручек на ящиках. Отец должен помнить. Наверное, я хотел задеть его за живое. Хотел, чтоб он понял, какими были последние часы. Дурных побуждений я не имел. Хотел, чтоб это переживание нас сблизило. Но как чудно́ рассказывать такое здесь, где официанты ходят на цыпочках, вдоль стены стоят траурные белые амариллисы на длинных стеблях, а посреди нашего стола – одинокая белая орхидея в вазочке.

Мои слова не были пронизаны мотивом горечи. Сама сцена, комната Мэдлин, этого не допускала. Стол, лампа, постель, женщина на постели, трость с растопыренными ножками.

Мы посидели, призадумавшись, и через некоторое время один из нас съел кусок, запил вином, а потом и другой сделал то же. Со всех сторон накатывали волнами голосовые вибрации, люди беседовали – раньше я их не слышал.

– А где я был тогда?

– На обложке “Ньюсуика”.

Он пытался это осмыслить, я смотрел на него, а потом рассказал, как увидел на обложке журнала своего отца, а через минуту узнал, что мать в тяжелом состоянии.

Он еще склонился к столу, подпер подбородок тыльной стороной кисти.

– Знаешь, почему мы здесь?

– Ты сказал, что последний раз приходил сюда с Артис.

– И она неизменно остается участницей разговора, ради которого мы сюда пришли.

– Рано еще об этом.

– Об этом я только и думаю.

Об этом он только и думает. Об Артис в камере. Я тоже о ней думаю время от времени: обритая, раздетая, она стоит и ждет. Понимает ли она, что ждет? Она в листе ожидания? Или нет ее, умерла, не ведает и малейшего трепета самосознания?

– Пора возвращаться, – сказал он. – И я хочу, чтоб ты поехал со мной.

– Тебе нужен свидетель.

– Мне нужен спутник.

– Понимаю.

– Только один человек. Больше никого. Сейчас улаживаю свои дела.

Он отправится в долгое путешествие на самолете и сбросит свои годы. Я представил, как он утрачивает все локхартовское, превращается в Николаса Саттерсуэйта. Как исчерпанная жизнь разрушается до корней. Тысячи воздушных миль, часы аморфного оцепенения в неопределенном времени суток. Так мы Саттерсуэйты, он и я? Неупотребимость. А может, слово это вернее к сыну применить, чем к отцу? Неупотребление, злоупотребление. Пустая трата времени – жизненное стремление.