Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 31

На подстриженных лужайках парка Халензее, спускавшихся мягкими уступами к озеру, человек триста-четыреста, в большинстве своем голых, сидели по-турецки или лежали на солнышке, повязав головы платками, развернув перед носом газету, жуя помидоры, загорали на разноцветных полотняных стульчиках, на шезлонгах, у ног стояли переносные холодильники. Везде валялись велосипеды; их хозяева растянулись поблизости: на спине — член свисает набок, — или на животе, голова в красной кепке, пальцы медленно переворачивают страницы книги. Многие плавали в озере или, как в банях, беседовали у воды, обвязав полотенце вокруг пояса — возле их ног плескались купальщицы с мокрыми волосами, другие прохаживались, третьи бегали, огибая детей, поднимающих брызги и бросающих друг в друга ил. Часть лужайки занимали одетые люди и те, кто снял только рубаху, они кучками или по одиночке парились в духоте; эти юные турки, важные, как на тайном совете, окружали несуществующие костры, разбросав вокруг тяжелые куртки, кожаные штаны, гнутые пивные банки, переговаривались, оглядываясь в поисках юных женских тел с белыми бедрами, блестящими от крема, открытыми лучам и взглядам из-под солнечных очков. Шустрые псы принюхивались на лужайках к экскрементам, вскрытым консервным банкам или половым органам какого-нибудь старичка — он вскакивал, с отвращением махал газетой, преследовал нахала, зрители вытягивали шеи или привставали, улыбаясь соседям, обсуждали происшествие. В тени, там, где склон был ухабистым, панкша лет этак тридцати пяти с зеленым гребнем на голове, в потрепанной черной кожаной куртке приподнялась на локте, с отвращением разглядывая сограждан и жуя травинку. Перед ней по пешеходной дорожке, петлявшей вокруг озера под сенью высоких крон, мамашки прогуливали младенцев в колясках, таща за собой собак, детские велосипедики, папашек со счастливыми чадами на плечах, а одинокие велосипедисты в касках, прокладывая путь, то и дело натыкались на препятствия: маленького ребенка, преследующего мяч, или непредсказуемое инвалидное кресло, из-за которого велосипедист со скрежетом тормозил, хватался за плечо прохожего и опять с силой жал на педали, увозя с собой оскорбления, ответом на которые был его поднятый к небесам средний палец.

Я устроился на краю лужайки, метрах в двух от мудрой, как икона, юной азиатки в белой рубахе. В руке у нее была тетрадь, копну черных волос придерживала белая лента, девушка замерла, подняв карандаш, словно решила впитать в себя прелесть окрестных пейзажей, остановив взгляд на деревьях, на птицах в листве — так готовятся писать элегию; ее ноги робко выглядывали из-под синей плиссированной юбки. Напротив, под кроной высокого дуба, семейная пара играла в пинг-понг на каменном столе с намертво прикрепленной металлической сеткой. На играющих были надеты носки с кроссовками, и больше ничего, ни белья, ни футболки, что совсем не мешало им на редкость упорно и самозабвенно набирать очки, отпрыгивать, выгибая назад верхнюю часть туловища, чтобы после, решительно и неотвратимо, взмахнуть перетянутой резиновым браслетом рукой, послать шарик, податься к столу, навалиться на край и изо всех сил погасить с жутким воплем усилия и восторга. Жена (она сейчас подавала — я бы с такой играть не рискнул) — напряженная, потная, загорелая, сплошной мускул, мышцы ягодиц и те в движении, — коварно крутила мячи и, подпрыгивая, гасила; получая очко, она непременно вскидывала вверх кулак. Она пошла собирать шарики, раскатившиеся по лужайке, и я прилежно склонил на бок голову, чтобы лучше видеть скромную резную щелку, обозначавшуюся, когда она нагибалась (в целом, следить за партией было довольно забавно).

Я положил пиджак и газету на землю и был занят пуговицами на своей белой хлопчатобумажной рубашке, одна за другой я расстегивал их на груди, — стало настолько жарко, что я позволил себе отойти от правил ношения городского костюма. Обнажив таким образом грудь, но не снимая ботинок и шляпы, я лениво взялся за газету. Я сидел на лужайке, поджав ноги, и просматривал заметки, сначала одну, не особенно интересную, о завершившейся накануне гонке Тур де Франс, потом, неторопливо разгладив большие шуршащие листы, прочел еще несколько статей из культурной жизни, рецензию на какой-то концерт, после чего перешел к телепрограмме. Я обратил внимание на то, что медленно, исподтишка, коварно, но неизбежно пространство, отдаваемое для программы телепередач, расширяется. Лет десять назад газеты оставляли им страничку, последнюю, реже предпоследнюю, потом программа захватила две страницы, просочилась на три, четыре, иногда на всю тетрадку. Весьма возможно, что в будущем телепрограммы, загнанные пока в конец газет, продвинутся вперед, в начало, займут потом все место и оставят здоровой части выпуска узкий столбец, единственное пространство, где будут обсуждаться события в мире.

Я сложил газету и улегся голой спиной на траву. Солнце припекало опущенные веки, лицо, грудь; ткань брюк нагрелась и под ней горели ляжки, в конце концов я зацепил большими пальцами ног задник ботинка и стянул сначала один, потом другой. Ляжки горели; я, не садясь, расстегнул брюки, выгнулся, брюки сползли, и я их положил на траву. Без единой мысли в голове я лежал в трусах минут десять, потом сел — жара усиливалась. Пинг-понг под деревом закончился, женщина теперь сидела на каменной скамейке и снимала носки, чтобы ступни дышали (вид у нее был довольный, муж, кажется, ушел искать одежду). Я встал. Кроме шляпы, на мне были трусы, обычные, достаточно просторные, без карманов, типичные американские трусы, которые при случае сходят за плавки — на этот счет беспокоиться не приходилось, наряд мой был вполне пристойным. Я снял трусы. Я чувствовал, как по вискам стекают капли пота. Я не шевелился. Прохладней не стало, мало что изменилось. Оса пожужжала у меня перед лицом и улетела. Хотелось смазать кремом плечи и верхнюю часть груди, где покраснела кожа. Японка, сидевшая неподалеку, скрестив ноги, теперь что-то писала. Она подняла затуманенные мыслью глаза, задумчиво задержала взгляд на моем паху и принялась за следующую фразу. Вполне возможно, девушка занималась естествознанием. Я кинул на траву скомканную тряпку, в которую превратились мои трусы, снял шляпу и аккуратно присоединил ее к другим вещам. Потом, нагишом, отправился к озеру.

Я медленно и неуверенно шел по лужайке, не зная, какой принять вид: то ли бодро размахивать руками, что было бы неестественно и только подчеркнуло бы нелепость моей походки, то ли двигаться более благородно, сдержанно, подняв голову, отчего на лице должна появиться твердая и суровая морщина (на самом деле, погружая босые ноги в теплую траву, я веселился, как дитя). Время от времени я уклонялся от прямой, огибая подстилку, где играли в карты, или делал лишние метры в сторону, чтобы не потревожить какое-нибудь жирное тело на надувном матрасе, или же, напрягая зрение и ступая с осторожностью, проходил вдоль символической границы несуществующей спортивной площадки, помеченной по углам скомканными свитерами, внутри которой несколько парней весело кидали мяч. Не доходя до пешеходной дорожки, я замедлил шаг — теперь, чтобы попасть на пляжик, где люди купались, надо было пройти по открытому пространству и пересечь дорожку на глазах у гуляющих, в основном одетых: дам в шляпах и элегантных господ, неторопливо прохаживавшихся вокруг озера с шарфом на шее и газетой в руке, обменивавшихся рассудительными замечаниями, останавливавшихся друг против друга, чтобы собраться с мыслями, и выдвигавших затем новые доводы в подтверждение своей правоты, чью вескость подчеркивали округлые взмахи руки. Честно говоря, я их видел давно, но теперь деваться было некуда: разворачиваться поздно, отступать на лужайку невозможно — один из надвигавшейся пары уже приветливо махал мне. Как поживаете, дорогой друг? бархатным голосом проговорил, приближаясь, Хайнц Хайнрих Мешелиус.

Это был Хайнц Хайнрих Мешелиус, поэт и дипломат, председатель фонда, предоставившего мне средства на поездку в Берлин. Выглядел он лет на шестьдесят. Пышные серебряные волосы зачесаны назад. Этим утром он захватил с собой черную куртку с изящным отложным воротником и мундштук с янтарным наконечником. Удивительная встреча, не правда ли, сказал он. Хайнц Хайнрих Мешелиус сердечно пожал мне руку и, взяв под локоть, любезно подвел к своему спутнику, писателю Цеесу Ноотебоому, которому я с оттенком невысказанной иронии был представлен как тот самый господин из Университета, который в Аугсбурге работает над Тицианом. Цеес Ноотебоом вежливо покивал, постаравшись изобразить на лице интерес (как же, как же, Тициан, понимаю), Мешелиус же любовался нами, явно довольный таким знакомством. У этого Мешелиуса был сегодня очень игривый вид, он как-то посветлел с нашей последней встречи — возможно, помогло чудесное солнечное утро, — в прошлый раз он говорил со мной сурово, теперь же ласково спросил, как движется работа: похоже, в нашей случайной встрече он увидел отличный повод получить отчет о ходе исследования и неформально, так сказать, запросто, исполнить роль доброго советчика, которую играл перед стипендиатами. И хорошо ли вы потрудились, дорогой друг? сказал он, придвигаясь ближе, чтобы снять травинку у меня с плеча. Он задумчиво оглядел травинку, отбросил и протер большим пальцем кончики остальных — я в это время отвечал на его вопрос (довольно, впрочем, скованно — я всегда стесняюсь, когда рассказываю о работе). Но, кстати, здесь, на дорожке, я постарался выглядеть увереннее, скрестил руки на груди и под конец своей речи упомянул о небольших препятствиях, тормозящих ход исследования. Цеес Ноотебоом смотрел на уток. Пока я говорил, он пару раз, не поворачивая головы от озера, исподтишка повел глазами в мою сторону и теперь выказывал признаки нетерпения, он даже скинул куртку и повесил ее на руку (надеюсь, он не собирался раздеваться целиком, как я). Мы все еще стояли здесь, на дорожке, и Мешелиус советовал мне не злоупотреблять загаром, как вдруг в центр нашего кружка попал красный надувной мяч, который Мешеллиус сейчас же поднял и с легкостью, с какой министр разбивает бутылку шампанского о борт готового к спуску корабля, отослал в руки лысого обнаженного старичка, подошедшего забрать свое добро. Совершив этот подвиг, Мешелиус небрежно закинул шарф на плечо, достал из кармана носовой платок и тщательно обтер кончики пальцев. Великолепный день, вы не находите? добавил он, вздыхая. Вы намерены все лето пробыть в Берлине? спросил он. Да, сказал я, приходится, работа, и почесал ляжку. Я сменил опорную ногу, стоя здесь, на дорожке, и поставил на бедро кулак. Да, задумчиво сказал он, работа, и выпустил из мундштука колечко дыма, делая шаг назад, чтобы осмотреть меня с ног до головы. Он так и замер на том месте, куда отступил. Он покачивал головой от удовольствия: кажется, Мешелиус, действительно, был в восторге от того, что мы встретились. Не пообедать ли нам всей компанией? сказал он. В Флюгангст, это недалеко. На террасе летом чудесно. Я сказал, что он очень любезен, но что у меня работа, да, работа.