Вержилио Ферейра - Во имя земли Страница 31

— Ну?

А ты сказала:

— Не говори больше на эту тему.

И я ничего не сказал, предпочитая иметь снова полную семью и домашний покой. Потом она опять ушла из дома, поступила на работу в одну газету и стала жить у подруги. Потом сошлась с одним типом или вышла за него замуж, потом с другим и теперь уже с третьим, и от каждого у нее по ребенку. Но детей она не бросает, наша дочь достойно себя ведет. Этот третий опять наградил ее ребенком. После того как ты умерла, она устроила сцену Камиле, чтобы переселиться в наш дом, а меня отдать в приют для престарелых. Жизнь имеет свои резоны, нашему уму непостижимые, и все же я стараюсь постичь их. А что до истории с Камилой, то я как-нибудь тебе расскажу, при случае. Мне вспоминается, как мы жили в Сан-Педро-де-Алкантара. Из окон открывался вид на сад, на Грасу, на залитый солнцем замок и на противоположный берег реки, манившей в дальние края. Но как это обычно бывает, все виды, даже самые красивые, очень скоро приедаются. Слышимость в доме была невероятная, это я помню хорошо. Мы обрели целую коллекцию домашних шумов и среди них — интимные. Откуда шли некоторые шумы — сверху или снизу — трудно было понять, потому что и сверху, и снизу они были одинаковыми. И были шумы, свойственные данному часу и определенным дням. И плач детей, который никогда не придерживается расписания. А по субботам особенно. Рядом жила молодая семья, у них было двое детей. Так вот, мать и отец, когда дети засыпали, закрывали их на ключ и уходили. Проснувшись без родителей, дети разражались плачем. Какой плач! Единственным нашим желанием было, чтобы они замолчали, на какое-то время они замолкали — наступала короткая передышка, а потом уже свое неудовольствие дети доводили до сведения всего дома. Я слушал, приходилось слушать. Но были и другие вполне отчетливые шумы.

— Уж эти новые дома! — говорила ты. — Хозяева думают только о прибыли. Им сложно сделать изоляцию.

Любовные шумы, к примеру, были наиболее характерны для субботнего отдыха, но вполне доступны уху и в любую ночь недели. Семья, жившая над нами, старалась изо всех сил. Поэтому, когда приходила наша очередь:

— Не шуми!

Это ты мне шептала в ухо. А чуть позже, дорогая, ты уже говорила в полный голос, отбросив осторожность и забыв про свой совет. И еще был один шум. Несколько дней я смотрел на часы: ровно в семь утра. Какая точность. Внутри нас, не знаю, известно ли тебе, существуют биологические часы. Да, да. Они отмеряют время жизни, космическое время, они в каждом живом существе. Часы для порядка во вселенной. Так вот, ровно в семь. Иногда я еще дремал, но тут же просыпался и слышал. Это было низвержение потока воды мощной струей. И я говорил:

— Корова.

Но корова, не знаю, видела ли ты ее хоть раз? если вдруг она встречала нас на улице, поворачивала в нашу сторону свою крупную голову и смотрела наивными и нежными коровьими глазами. И продолжала по утрам свое дело. А льющийся поток создавал образ коровы. У меня был спортивный хронометр, и однажды я засек время процесса. Он длился почти минуту. Остановки тоже были вполне различимые. Великолепная гидравлическая система. Когда я встречал ее на улице, у нее был вид святоши, улыбающейся небесной улыбкой. А я думал: это ты. Это ты. Встречал я ее в восемь, в час мессы на Лорето. Вот рассказываю тебе это, но сам не знаю зачем, скорее всего, чтобы просто разговаривать и быть рядом с тобой. Ведь только серьезное говоришь для чего-то, а эти вещи, чтобы просто разговаривать с тобой, — это ведь самый простой способ быть рядом и любить. Однако я говорил тебе о детях, о Марсии для начала. Она девица без каких-либо интересов или с интересами, которые мне по моей безграмотности неведомы: заработать, потратить с кем-нибудь третий раз или иметь сожителя в промежутках между мужьями. Послушай. Она хорошая девушка. Наша дочь. Вот чего у нее, возможно, нет, так это шкалы ценностей, в которой мораль является единицей измерения. Ты знаешь, дорогая, вначале мы создаем закон, или кто-то создает этот закон за нас, а мы с ним соглашаемся. Не обсуждая. Я никогда с ней ничего не обсуждал — ну что бы я ей сказал? Нет, не обсуждал. Даже в случае с Камилой. Мы переменили квартиру и переехали на улицу Адмирала Рейса, когда Андре начал расти, и все мы нуждались в увеличении общего жизненного пространства. Общего — значит каждого из нас. Потому что жизненное пространство для каждого свое, неодинаковое, для всех оно в соответствии с возрастом и индивидуальными способностями. Когда я был студентом, моим пространством была улица, потому что пространства моей комнаты хватало только для кровати, на которой я спал. Существует и пространство нашего порыва, нашего горизонта, насколько это возможно. Нашего беспокойства, даже нашей мании величия. Есть субъекты, которым вполне достаточно пространства, выделенного сардинке в консервной банке. В старости оно, как правило, ограничивается комнатой, в которой человек живет. Андре нуждался в большом пространстве, как мы потом увидели. И мы перебрались в старый район, где сохранились дома, отделанные изразцами, правда, достаточно истертыми. И очень часто Андре, даже будучи маленьким, исчезал черт знает куда. Внутри нас имеется регулятор нашего способа бытия и интенсивности этого способа. Моника. Вот регулятор у Андре явно был испорчен. Однако я ведь говорил тебе о Марсии, моя дорогая. Она практичная девица и решительная. А ведь практичность без хитрости, которая и есть ум практичности, не существует. Вот, к примеру, это ее хождение вокруг да около из-за меня в связи с Камилой. Я же сразу все понял, но вида не показал, чтобы не унижать ее. Я хотел, чтобы все доводы Марсии оставались на ее совести и чтобы она считала, что имеет ее. Я всегда питал к ней некоторую слабость, ты сама меня в том упрекала. Она была первым ребенком, девочкой, да, питал слабость. И до сих пор люблю ее, возможно, уже сейчас не ее, а память о ней, сохраняющуюся память — это то, откуда мы и черпаем все, что нам принадлежит. Даже любовь к тебе, дорогая.

— А знаешь, Жоан? Я тебя никогда не любила.

Ты была не в себе, я четко слышу, что ты говоришь, у меня нет иллюзий. Но все уходит в вечность, где есть место и памяти, и там ты не можешь лгать, произнося то, что произносишь. Нет, нет, я не запутался, я отдаю себе отчет в том, что говорю. Я говорил о хитростях Марсии, на которые она шла:

— Тебе необходимо находиться там, где тебя будут лечить, что если с тобой что-нибудь случится дома? Я думаю о тебе, совесть моя чиста.

А я отвечаю:

— Со мной Камила, этого вполне достаточно.

— Это теперь-то, когда ты лишился ноги, как это?

— Вполне нормально.

— Возможно, будет лучше, если мы к тебе переедем, но ведь нас семеро, не считая служанки, нам тесно даже в том доме, где мы живем сейчас.

Я молчал, хоть мне и не терпелось возразить. Но она оставила меня и ушла. Несколько дней я над всем этим раздумывал. Наконец, дочь снова появилась. И ни слова о прошлом разговоре, чтобы я окончательно успокоился, а она не казалась заинтересованной. Ей так не хотелось, чтобы я подумал, что она хочет завладеть тем, что принадлежит мне. И всеми силами выказывала мне свое полное безразличие. Но позже, вооружившись иным оружием, вновь пошла в наступление.

— Должно быть, тебе Камила нужна для другого…

Это она произнесла заговорщическим тоном, улыбаясь, как сообщница, чтобы не сказать то, что и без слов было ясно, и опять ушла, оставив меня опять размышлять над сказанным. Камила скорее всего все это слышала, а может, слышала свой внутренний голос, — где и когда слышен глас Божий? И стала непреклонной: «Ухожу к сестре». Я сказал ей:

— Камила, в моем доме командую я.

У Камилы мягкий голос, ты помнишь, и мы всегда считали, что и характер у нее мягкий. Так вот нет. Она тверда в решениях и оказывает сопротивление, как атлеты: если они одеты, кажутся хилыми, но если обнажены — видна крепкая мускулатура.

— Буду жить с сестрой.

И ушла, а когда опять пришла Марсия, Камилы уже не было, и Марсия сказала мне: жить один ты не сможешь. Я молчал, не зная, согласен ли. И она тут же воспользовалась случаем и, став ласковой, предложила мне покровительство всей своей цыганской семьи, готовой заполнить мой дом свойственными ее членам криками и беспорядком. Но я не знал, согласен ли я, потому что прежде всего хотел услышать голос судьбы. А когда услышал, сказал: тогда я пойду в приют. Она, озабоченная материнскими обязанностями, тут же рассердилась на меня, чтобы, разрядившись таким образом, успокоиться. Но с судьбой не шутят, моя дорогая. Судьба — это мое тело, и то, где ему будет лучше. Ведь подчиняясь судьбе, мы бежим туда, куда она укажет и откуда нет возврата. Паясничанием, которое мы допускаем, малодушием, трусостью мы только испытываем судьбу, а судьба остается судьбой. Иногда мы думаем: судьба — это я. Я решил так, не задумываясь, когда бил по мячу левой ногой, чтобы забить гол. Судьба — это я. И это придает нам определенную божественную значимость, потому что — ты должна знать — судьба божественна. Какая-то часть ее сотворена богами, но она совершеннее них и, я предполагаю, от них скрыта. Но если что-то случается с телом, то судьба принадлежит ему. Как мне хочется плакать!