Константин Кропоткин - Содом и умора Страница 32

— Интересно, — сказал я, тяжело дыша, — если бы мы переубивали друг друга, ты выключил этот чертов аппарат или нет?

— Нет, — ответил за него Марк.

Дружно вознегодовав, мы кинулись на Кирыча и распяли его на полу. Теперь уже он извивался и верещал. Кирыч ужасно боится щекотки и этим было грех не воспользоваться…

Несанкционированная драка оказалась жемчужиной в коллекции доморощенного кино. Страсти, зафиксированные на пленке, по искренности и драматическому накалу не уступали шедеврам мирового кинематографа. Стоит ли удивляться, что нам захотелось славы, а с нею заодно и ее тезки?

— Задумка другая была. Понимаешь, вроде отрывка из комедии… или мыльной оперы… или… — пояснил я, робея.

— Я считаю, что вышло очень хорошо, — перебил меня Марк и гордо посмотрел на Славу, отчего-то уверенный, что тот его поддержит.

Марк говорит, что у него со Славой «мужская дружба». Что бы он под этим ни подразумевал, я был заочно с ним согласен. Слава работал на телевидении и нам очень хотелось, чтобы он оценил означенный видеоэтюд, сделался его восторженным поклонником и размножил на профессиональном оборудовании. Даром, разумеется.

Слава не подвел. Через неделю на полке под телевизором красовалось десять видеокассет с одинаковыми надписями: «Битва мамы и дочки».

Теперь шедевру забвение не грозило.

— …Тише-тише! — зашипел Марк, раздражаясь на меня и шуршащую упаковку.

Мы с чипсами мешали ему смотреть «Кадык» — «программу для настоящих мужчин». Несмотря на то, что большая часть советов Марку не годилась (о том, например, как соблазнить барышню путем нейро-лингвистического программирования или избавиться от пивного брюшка, не отказываясь от пива) он смотрел в телевизор, как в шкатулку с драгоценностями.

— Красавчик! — вожделел он, любуясь полуголым спортсменом, показывающим упражнения для пресса.

— Ты еще телевизор поцелуй! — предложил я.

Воспользоваться моим советом Марк не успел — на экране опять возник ведущий. Тоже красивый, но, увы, одетый.

— …И в заключение об одном курьезе, — блестя отбеленными зубами, сказал он.

На секунду экран почернел и раздался зловещий голос.

— Их трое. Они называют себя семьей… Женщин среди них нет… Мужчин в привычном смысле — тоже…

Телевизор мигнул и на экране появилось двое: один тонкий, другой — чуть потолще. Они дергались, как марионетки, кривые тени уродовали их лица, а изображение тряслось так, будто камерой водила рука паралитика.

— Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — говорил тот, что потолще. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька…

— Мамочки! — закусил кулак Марк, узнав себя в тонком субъекте, противно завизжавшем в ответ.

В телевизоре мелькали знакомые виды: Марк в белом парике, я в чепце, мы в дуэте… Голос за кадром, сообщал, что подобные драки для нас самое обычное дело, что таким образом они выслуживаются перед мужем, который приветствует многоженство и старинные наряды…

— Прославились, — сипло сказал Кирыч.

— Продал нас Слава. Со всеми потрохами продал, — сказал я, силясь понять масштабы бедствия, в которое мы угодили.

ДУШКА

— Знаешь, в чем твоя проблема? — сказал я. — Ты не умеешь пресмыкаться.

Марк повеселел и даже прошелся гоголем: вот я какой, гордый, неподкупный, бескомпромиссный…

— Лизать начальственные зады — ведь тоже искусство, — продолжил я. — Сильные мира сего должны думать, что ты стараешься не потому, что чего-то от них хочешь, а потому, что имеешь к этому занятию душевную склонность. Нравится тебе делать приятное хорошим людям и все тут. А ты?!

— Что я? — оскорбился Марк.

— Ты вечно перебарщиваешь. Как начнешь лебезить, аж смотреть стыдно. У тебя же в каждом глазике по доллару светится. Даже меня ты своими сахарными слюнями ты не обманешь, а начальники поумнее будут. Выставят за порог, да еще благородный гнев разыграют: «Нам лизоблюды не нужны!».

— Так выставили уже.

Марк совсем сник, а я осекся, поняв, что мое мнение совсем некстати. Лучше было бы сказать какую-нибудь чушь про кошку, которой отольются мышьи слезы, или про праздник, который будет и на марусиной улице.

«Кто меня за язык тянул?» — огорчился я и попытался реабилитироваться.

— Не куксись!

— Я не куксюсь.

— Нет, куксишься!

— Нет, не куксюсь…

Этот диалог можно было продолжать до бесконечности и при всей его бессмысленности, пользы в нем было немало. Марк мог разозлиться и дать волю чувствам. Например, обвинить меня во всех несчастьях. Гнева его хватило бы ненадолго, а к нему, глядишь, вернулась бы способность рассуждать здраво.

Какой бы дурацкой ни была передача, смотрели ее, оказывается, многие. В том числе начальник Марка, поспешивший отправить марусину карьеру под откос. Собственно, никакой карьеры у него не было, но зато был свой стол, свой стул, свои клиенты и своя зарплата… А сейчас всего этого вдруг не стало: одиозному сотруднику, который трясет своим грязным бельем на всю страну, была дана вольная. Марк, как и несознательные крепостные крестьяне когда-то, не очень-то обрадовался. Наоборот, наплевав на гордость, стал униженно молить барина, чтобы тот взял его обратно.

Зря старался.

— У людей нет сердца! — вернувшись домой, возопил Марк.

Его уволили с официальной формулировкой «сокращение штатов»…

— Могли ведь что-нибудь похуже написать, — утешающе сказал Кирыч.

— «За аморальное поведение» например, — поддержал я.

— Хрень, — согласилась Клавдия, дождавшись, когда Марк окончательно захлебнется в соплях.

Толку от этих причитаний не было никакого. Клавдия работала в районной больнице и вряд ли могла бы найти Марку тепленькое местечко. Знакомств в самых высоких сферах у Клавдии было немало, но ни одно из них не было полезным: какой шиш станет помогать медсестре, делавшей ему клизму?

Впрочем, Марк не выбирал собеседников, жалуясь на свою несчастную долю всем подряд: Валере, Адаму, Тане, Зинке, Томочке, безымянной гувернантке богатеев Протопоповых и даже соседскому коту Коккинаки. С тезкой советского летчика, правда, этот номер не прошел. Марк хотел взять его на руки, чтобы оросить слезами кофейную шерсть, как тут же получил три глубокие царапины на руке… Совершенно справедливо, на мой взгляд.

— Хрень, — повторила Клавдия, дав понять, что постарается помочь.

В мощной грудной клетке Клавдии билось отзывчивое сердце. Не прошло и недели, как Марк уже утюжил заемный белый халат, готовясь стать санитаром. Отсутствие опыта его не смущало. Марк был уверен, что ему вполне достаточно знаний медицинской терминологии, почерпнутой из сериалов про образцовые иностранные клиники. А больничному начальству, видимо, было все равно — не до жиру, при такой-то нехватке рук!

— Милосердная сестра! — веселился я.

После первой ночной смены Марк пришел серый от усталости. У него тряслось все, что могло трястись — руки, ноги, голова, а с нею и всклокоченные волосы.

— Что с тобой? — испугался Кирыч.

— Ничего… — выдавил он. — Ничего хорошего.

Взяв Марка под свое крыло, Клавдия не стала делать ему поблажек. Под ее надзором он всю ночь мыл полы, выносил из-под лежачих утки, а ранним утром курсировал с каталкой между операционной и палатами.

Со второй смены он пришел на три часа позже и в совершенно разобранном состоянии.

— Меня выгнали, — прорыдал он.

Марк был ни при чем. Разве он виноват, что одна старушка умерла, схватив участливого санитара за руку? Так их и нашли. Пациентка на небесах, санитар в обмороке.

— Тебя самого надо лечить, — говорил я, пока Кирыч отпаивал Марка валерьянкой.

После больничной одиссеи терзания Марка приобрели размах античной трагедии: он ходил по квартире то стеная, то заливаясь гомерическим хохотом. Его словам перестало хватать ярких красок, а у поступков утратилась всякая предсказуемость. Ну, зачем, скажите, садиться на край моей кровати в три часа ночи и вздыхать привидением?

Все это непременно закончилось бы транквилизаторами, лоботомией, электрошоком и прочими аттракционами для психов, но тут появилась Лилька.

— Есть работа! — сказала она прямо с порога. — Конфетка, а не работа. Пальчики оближешь.

И потрясла коробкой с надписью «Лакомка», словно работа там и пряталась.

В коробке оказался торт, но предложение оказалось еще более воздушным, чем крем бизе. Эфирным!

Лилька сказала, что Марк обязательно должен стать радиоведущим. По ее мнению он подходил для этой должности по всем статьям.

— Во-первых, у Марика приятный голос. Во-вторых, он умеет быстро говорить и не забываться, — перечисляла она. — В-третьих, один мой знакомый открывает новое радио и я могу замолвить словечко. В четвертых…