Михаил Гиголашвили - Тайнопись Страница 32

Но между старичком и молодым немчиком существовали глухие, затаенные и обоюдоострые подозрения, несмотря на то, что немчику она заливала, что старичок — полный импо, абсолютно безопасен и используется лишь в качестве транспортного средства («тебя же нет рядом!..») — а старичку плела, что с немчиком до свадьбы никаких контактов быть не может, что это исключено по законам ее родины и что она вообще чуть ли не девственница и «туда нельзя». То, что старичок мог в это верить, я допускаю, потому что она как-то призналась мне, что ей всегда — в случае необходимости — французской любовью расплатиться легче, чем обычной. Вот такой парадокс. Сладкая теория: и методология проста, и концепция мудра. Старичок, думаю, в любом случае теорией этой весьма доволен был, если только вообще данная проблема его интересовала.

Нам, родной, этих тонкостей не понять. Недаром же говорят, что если женщинам дать властвовать над миром, то был бы не бардак, как теперь, а бордель, где всё построилось бы по сексуальным принципам — импотенты трудились бы на самых тяжелых работах, детей в коммунах воспитывали бы кастраты, у станков стояли бы евнухи, а бомб, кроме сексуальных, как и революций, никаких бы не было — уж амазонки бы позаботились!..

Так вот, начал я про то, как умела она время от времени обоюдную ревность в нас вызывать. Придешь, бывало, к ней, а ее нет. Где?.. А в другой город к немчику укатила. Облизнешься и уйдешь. Или звонит к ней старичок, поужинать приглашает, а она ему отказывает:

«Не могу, мол, должна с ним (про меня) реферат срочно писать». (Конечно, мы с ней только что большого «Смирноффа» убаюкали и кило мяса съели, какой уж там ужин! Однако замечу, что если б голодна была, то и с ним поехала бы ужинать, и меня бы ждать заставила, ибо аргумент имела мощный, как атомное оружие в руках Саддама Хусейна.)

Или звонит ей немчик, при мне не раз бывало, а она ему так, между прочим: «Да, погода поганая, вот вчера в Баден-Бадене, на собачьих бегах, солнце светило…» — Немчик там уже сморкается, с кем была, спросить не решается, а она еще добавляет невзначай: — «Извини, больше говорить не могу, времени нет, у меня человек сидит…» — отчего молодой на другом конце провода уже слюну глотает и комки в горле давит, даже здесь слышно.

Или начнет вдруг старичку подряд неделю отказывать, томно так по телефону вздыхает, разговаривает шепотом, легкими акварелями картины неясные набрасывает, что-де любовь — это главное в жизни, всё остальное — прах и мишура, и вот кто-то сигналит у дверей, и ей надо идти, она не хочет, но не может бороться с собой, потому что знает, что это сигналит тот, которого она столько ждала… И — «Прощай, может быть, мы не увидимся больше, спасибо тебе за всё, я тебя никогда не забуду…» И т. д. и т. п. Старичок, естественно, голову теряет, потому что очень хорошо знает, что деньги и машина не только у него одного на Западе имеются, а глаза — и подавно, и груди ее перфектные не закроешь и не отрежешь, все видят, и что его короткое счастье в любой момент кончиться может. И давай ее по выставкам, ярмаркам и праздникам с удвоенной энергией возить!..

Или позвонит немчику, поболтает о том, о сем, а потом как брякнет, что это, может, их последний разговор, потому что трудности возникли с визой и поэтому ей, вероятно, через неделю на родину отправляться надо.

Немчик задыхается, с работы толком говорить не может, весь день дрожит, по туалетам бегает, спешит, звонит, заверяет, предлагает, подтверждает, просит. Этого ей и надо. На другой день она ему сообщает, что на этот раз, слава Богу, обошлось, но она очень рада, что у нее есть такой верный и преданный друг. И немчик горд, и она довольна — провела профилактику, душевный карбюратор продула.

Со мной ей что-либо сделать трудно было, поскольку нечего с меня брать. Так она иногда просто дверь не открывала, делая вид, что у нее кто — то есть, а когда я как-то решил удостовериться в этом и через балкон к ней перелез, так она сразу же за телефон схватилась — это, мол, тебе не дикий Союз, где каждый трахает кого вздумается, это правовое государство, сейчас же в полицию звоню!.. (А тут, брат, такое паскудство — чуть что в полицию звонить — в ранг государственной политики возведено: кто больше и чаще звонит, тот самым хорошим бюргером считается.) Так что я быстренько обратно по балкону полез, памятуя, что полиция сплошь радиофицирована и очень быстро на вызовы приезжает.

Некоторые бабы, как тебе хорошо известно, большие в этих манипуляциях специалистки. Впрочем, это не их вина, это в них от природы заложено — еще Дарвин писал, что женская особь должна всё время хвост трубой держать, чтобы самцов приманивать и лучшего из них для продолжения рода выбирать. А как его выберешь, если не перетрахаешься со всеми?.. Законы природы, ничего не попишешь. Честно говоря, я б давно послал ее куда подальше, если бы не груди ее плюсквамперфектные, которые, вкупе с большим «Смирноффым», помогали весь её садизм переносить. Она же, в свою очередь, не забывала повторять, что лучшее средство от мужских домогательств — это вибратор: пришла, включила, всех победила.

Временами она просто борзела: то старичка заставит ее к немчику везти, то меня попросит старичку сообщить, что ужинать с ним сегодня не будет, ибо идет на вечеринку (и действительно, улизнет куда-то, только ты ее буфера и видел). То немчика ко мне пришлет с глупой просьбой. Словом, иногда нас друг с другом потихоньку еще и перемешивала, перетасовывала. В этом, очевидно, особый смысл был, для нас не совсем понятный, ибо у нас психология другая: поймал жертву — и тащи ее в уголок, от глаз подальше.

Но опять-таки — борзеет, однако хорошо знает, где стоп-кран расположен, очень точно умеет коэффициент сопротивления материала высчитать. Как старичок уже к инсульту клонится — она с ним куда-нибудь в сауну мотнется, в ажурном черном лифчике рядом с ним продефилирует, всему бассейну свои роскошные вымена покажет. А старичку больше ничего и не надо: сияет, на неделю счастья, духи, сюрпризы, конфеты, подарки…

Или затоскует уж очень немчик у себя в бюро, а она — раз! — и к нему со старичковыми конфетами вдруг и нагрянет: «Приехала, мол, соскучилась, люблю!» А мужики здесь доверчивые, всему верят. «О, славянская душа!..» — в восхищении тянет немчик и на сослуживцев с гордостью поглядывает: вот, мол, какую невесту имею! А сослуживцы, пивные животы втянув, все как один на нее пялятся, потому что она всегда в платье, в макияже, на каблучках, нарядная и душистая, в отличие от местных женщин, кожу берегущих, в кроссовках ходящих и волос никогда и нигде не бреющих. Подзарядит немчика, себя тоже не забудет — и обратно. Блядь ведь — существо без идеалов, ей такие вещи делать совсем не трудно, даже наоборот, она не понимает, как это можно ради чего-то или кого-то отказать себе в чем-то.

В общем, дружище, такая жизнь. И вот, являюсь как-то к ней, и что бы ты думал?.. Застаю там и старичка, и немчика!.. Как это получилось — трудно сказать, потому что немчик обычно сто раз предупреждал о своем приезде, а старичок старался вообще к ней поменьше ходить, опасаясь встреч со зловредным красно-зеленым соседом-хиппариком (с которым, думаю, она тоже иногда, от нечего делать, забавлялась). Но на этот раз как-то так вышло, что немчик совершенно неожиданно с какой-то делегацией приехал, а старичок что-то срочное ей занес. Тут и мы с большим «Смирноффым» подоспели, сам я уже более чем теплый. Словом, встреча — сам понимаешь, именины Настасьи Филипповны.

Вижу, обстановка нервная, напряженная. Немчик губы кусает, старичок в углу мнется, вздыхает, сердце трет. Она сама телевизор смотрит (футбол очень любила). Ну, лекарство от всех болезней у меня с собой было. Взял я четыре стопки, налил, и все выпили, даже старичок, несмотря на инсульты и машину.

Налил по второй. Выпили, конфетами заели. Баварцы гол забили. Как третью пропустили, так она на немчика чего-то взъелась: то ли чтобы он Беккенбауера не ругал, то ли почему до дна не пьет (она часто на него просто так, ради профилактики, набрасывалась).

Слово за слово, начался какой-то непонятный разговор. Она хнычет:

— Оставьте меня в покое все!.. Что вам от меня надо?.. Всё надоело!.. Хочу умереть!.. — старичок бегает в кухню за валерьянкой, немчик угрюмо в рюмку уставился.

А у меня в тот день тоже очень уж паршивое настроение было — то ли сына из школы в очередной раз вышибли, то ли счет за телефон под боо марок пришел. Я и фыркнул на нее:

— Умирай себе спокойно, ничего от тебя не надо, мы только немного перед смертью с тобой посидим, на груди твои в последний раз посмотрим, жаль ведь такую красоту земле отдавать!.. — Или что-то в этом роде.

Начали мы ссориться. Постепенно все вовлеклись. И кончается это тем, что она в истерике гонит всех прочь.

Ладно, вышли. Те двое стоят в шоке. Я им говорю:

— Слушайте, давайте проучим ее как следует. Поссоримся с ней сразу все трое, вместе, разом.