Ричард Харвелл - Колокола Страница 33

Ремус покачал головой.

— Не беспокойся, Мозес, — добавил Николай, в последний раз ласково шлепнув рукой по животу. — Ремус, так или иначе, боготворит это тело.

Ремус оторвал сердитый взгляд от книги, на этот раз на его лице не было усмешки.

— Следи за своим языком. Вино его развязало.

— Мой милый Ремус, между нами нет секретов. Особенно от Мозеса. Он от нас ничего не скрывает. Мы тоже ничего не скрываем от него.

— О некоторых вещах лучше не говорить.

Николай кивнул, обращаясь к потолку:

— Ты прав, Ремус. Бывает любовь, о которой не говорят.

Ремус нахмурился:

— Благодарю тебя.

Он смущенно пожал плечами, глядя на меня, как будто извиняясь за оскорбление:

— Иногда только песня может это сделать. — Николай привстал.

Я улыбнулся. Ремус выглядел обиженным. Мы оба почувствовали решимость в его голосе: надвигалась буря.

— Нет, Николай. Не сейчас.

— Мозес?

— Да? — Я выпрямился и положил руки на колени, став внимательным зрителем.

Он налил себе еще бокал вина и выпил его залпом, как воду, а потом встал посреди комнаты. Немного покачался из стороны в сторону. Его глаза косили, но были блестящими и веселыми.

— Самое время спеть!

Ремус закрыл книгу.

— Николай, уже слишком поздно, — сказал он и встал. — Мы с Мозесом пойдем.

— Никогда не поздно петь о любви.

— Сейчас уже поздно. — Ремус погрозил ему книгой. — Не давай им повода ненавидеть тебя, Николай.

— Ненавидеть меня? Как можно ненавидеть меня за мою любовь?

— Поговорим об этом утром.

— Когда я не буду так одурманен любовью?

— И другими жидкостями тоже. — Ремус кивнул мне и поманил к двери.

— Нет! — воскликнул Николай, как будто я собрался предать его. Он предостерегающе поднял палец, показывая, что я должен остаться, и, покачиваясь, встал. — Настоящий любовник никогда не отказывается от изъявлений своей любви. Сейчас я должен спеть, иначе Бог не поверит в мою любовь.

— Будь добр, — наставительно произнес Ремус. — Только не сегодня ночью.

Николай посмотрел на меня:

— Ты видишь, в чем проблема? Если я запою, они будут ненавидеть меня. Если я не запою, то возненавижу сам себя… — Он пожал плечами. — Выбор невелик.

Он снова вернулся к вину, налил себе еще один бокал, отпил глоток и вступил на воображаемую сцену. Ремус потянул меня за рукав. Я наклонился, будто собираясь встать и идти за ним, но не пошел. Не смог.

Николай начал очень тихо:

— О cessate di piagarmi, о lasciatemi morir, o lasciatemi morir! — Повернулся ко мне и прошептал: — О, избавь меня от этой муки, позволь мне умереть, о, позволь мне умереть! Разве ты не видишь, Мозес! Любовь истязает меня! Luc’ingrate, dispietate. — Он начал раскачиваться, размахивая руками, как колышет ветвями дерево под порывами ветра. Теперь он запел громче, достаточно громко, чтобы остальные монахи услышали его сквозь стены: — Piu del gelo e piu dei marmi fredde e sordi ai miei martir, fredde e sordi ai miei martir. — Николай прижал руки к глазам, как будто хотел вырвать их.

— Хорошо, Николай, — сказал Ремус и сильнее потянул меня за воротник. — Этого достаточно. Ты уже заявил о себе.

Николай еще раз повторил:

— О cessate di piagarmi, о lasciatemi morir, o lasciatemi morir!

— Мозес! — Ремус дернул меня за руку. — Нам нужно идти. Он перестанет, если мы уйдем.

— Вот что они делают, — обратился ко мне Николай, как будто Ремуса здесь не было. — Они повторяют одну фразу снова, и снова, и снова, а потом еще раз. Это делает ее сильнее. И, кроме всего прочего, слова здесь не играют никакой роли. Это песня. О cessate di piagarmi, о lasciatemi morir, o lasciatemi morir! — Он запел еще громче и приложил руку к сердцу, как будто оно вот-вот должно было разорваться.

Его раскатистый бас отозвался у меня в животе. Я был уверен, что в этом крыле здания его любовная песня была слышна всем. Я не смог сдержать улыбку и засмеялся от радости. Николай не так идеально владел звуками, как я, но он чувствовал силу музыки.

— Ты тоже давай, Мозес. — Он вытянул руку, приглашая меня на сцену.

— Мозес, пожалуйста, — произнес Ремус.

Я перевел взгляд с одного на другого, с обеспокоенного Ремуса на Николая, светящегося радостью. Выбор сделать было нетрудно.

Мне не был знаком итальянский язык, но я постарался как можно точнее подражать Николаю, только пел двумя октавами выше.

— О cessate di piagarmi, о lasciatemi morir, o lasciatemi morir!

— Громче! — завопил он, как какой-нибудь языческий жрец. — Нужно, чтобы небеса нас услышали!

— О cessate di piagarmi, о lasciatemi morir, о lasciatemi morir!

— Вместе! — Он закрыл глаза и взмахнул руками.

И пока я повторял фразу, Николай импровизировал, а потом он повел басовую партию, и начал импровизировать я. Мы пели одну и ту же фразу — снова и снова, с каждым разом все дальше и дальше отступая от оригинала, и неизмененными оставались только слова. Эта песня больше не была о любви. Теперь это была песня о музыке, о силе музыки. О силе, подобной молнии Зевса.

Николай пел один.

Мы пели вдвоем.

Я пел один.

Пока я выводил руладу, Николай заливался смехом. Каждое слово я растягивал на десять, на двадцать нот, и одна фраза длилась целую минуту. Николай в восхищении тряс головой. И хотя Ремус сгорбился, как будто хотел сбежать из комнаты, глаза его были прикованы к моему лицу, а рот слета приоткрыт. В тот момент я понял; никто, кроме разве что Ульриха, не знал о настоящей силе моего голоса. В церкви меня сдерживали укрощенные духовные песнопения. А сейчас я чувствовал всю силу итальянской музыки, даже более могучей, чем музыка Баха. Я наполнил воздухом свои гигантские легкие и запел. Чем выше я забирался, тем мощнее становился мой голос. В комнате Николая зазвенело зеркало. Я запел еще громче. Мне хотелось, чтобы от красоты моего пения задрожали все окна в аббатстве. Я сделал еще один вдох — мой голос немного ослаб, но затем зазвучал еще выше, и в конце концов я добрался до ноты, такой высокой и чистой, какой не пел никогда. Я взял ее, и мой голос завибрировал мелкой рябью внутри широкой звуковой волны, и звучал до тех пор, пока не закончился этот гигантский вдох.

Я остановился и начал жадно глотать воздух. Прошло несколько секунд, пока мой голос наконец не растворился в ночи. Потом, в наступившей тишине, по лицам моих друзей я понял, что в это мгновение моя жизнь изменилась.

Николай больше не улыбался. Он закрывал рукой рот. Его лицо побледнело, как будто он увидел призрака.

— Господи, прости нас, — произнес он.

Ремус уставился в пол.

— Что? — спросил я. — Что не так? — Но я уже знал, что случилось, знал, хотя совсем не понимал этого.

У Николая на глаза навернулись слезы.

— Как мог я быть таким дураком? — воскликнул он.

Ремус взглянул на меня, и его глаза, казалось, говорили мне: Мозес, пришло время перестать притворяться. И он снова уставился в пол.

Николай смотрел на меня так, будто мое тело было окутано туманом. Он шагнул ко мне и протянул руку.

Я попятился. Я чувствовал себя, словно загнанное в угол животное, как будто челюсти уже сомкнулись на моей шее.

Николай бросился на меня. Его громадное тело прижало меня к стене. От него несло вином.

— Нет! — завопил я и отчаянно замотал головой.

— Прости меня, Мозес, — сказал он. — Я должен знать наверняка. — И он задрал мне рубаху.

Я попытался оттолкнуть его, но он был слишком силен. Его руки нащупали мое нижнее белье, и едва я начал извиваться в его объятиях, чтобы высвободиться, как он разорвал его. Внезапно я оказался голым у них на виду. Монахи стояли не двигаясь. Потом Николай отпустил меня. Протянул ко мне трясущуюся руку, как будто моля о прощении за насилие. Его дыхание стало прерывистым. Он моргал своими, ничего не видящими, налитыми кровью, глазами, как будто старался заставить затуманенное вином зрение повиноваться ему.

Ремус стоял позади Николая. Его рука лежала на плече у здоровяка.

— Николай, — сказал он. — Ты должен…

Николай сбросил его руку со своего плеча. Несколько раз глубоко вдохнул. И посмотрел прямо мне в глаза, И хотя я знал, что его гнев предназначен не мне, все равно это было ужасно.

— Кто это сделал? — прошептал он.

— Нет, Николай, — сказал Ремус, как можно спокойнее.

— Мозес, ты должен сказать мне. Скажи немедленно.

Ремус вцепился обеими руками в Николая. За все время, что мы прожили вместе, я никогда не видел, чтобы он так делал.

— Пожалуйста, Николай, — сказал он и дернул его к себе. — Николай! Пожалуйста!

Николай внезапно схватил меня за плечи:

— Ульрих? Это был Ульрих?

— Николай, не делай этого, — взмолился Ремус. — Не сейчас. Завтра. Не будь безрассудным.

Николай встряхнул меня, как пушинку.

— Скажи мне, Мозес! — проревел он.