Ричард Харвелл - Колокола Страница 34

— Ульрих? Это был Ульрих?

— Николай, не делай этого, — взмолился Ремус. — Не сейчас. Завтра. Не будь безрассудным.

Николай встряхнул меня, как пушинку.

— Скажи мне, Мозес! — проревел он.

Глаза Ремуса увлажнились.

— Пожалуйста, Мозес, — молил он меня. — Не отвечай ему.

— Я дал клятву защищать его, — крикнул Николай Ремусу.

— Слишком поздно, — ответил тот.

— Скажи мне, — еще раз произнес Николай.

Его глаза горели яростью, какой, казалось мне, не могло быть в этом добром человеке.

Я перевел взгляд с умоляющего лица Ремуса на лицо Николая. Пожалуйста, просили их глаза. Пожалуйста.

— Ульрих, — произнес я.

Николай кивнул и отошел от меня. Ремус схватил его за рукав и стал умолять остановиться. Николай повернулся и одним легким движением опрокинул своего друга на пол. Потом открыл дверь и, задев плечом дверную раму, вышел.

Мы бросились за ним, но Николай, хоть и был здорово пьян, бежал очень быстро. В темноте он оступился, скатился с площадки вниз по ступеням, но тут же поднялся на ноги. Его шаги гулко разносились по коридорам аббатства, и к тому моменту, когда мы миновали второй этаж, все монахи уже выглядывали из своих келий.

— Ничего-ничего, все в порядке, — говорил им Ремус, махая рукой, чтобы они шли к себе в кельи, но это еще больше убеждало их следовать за нами.

С первого этажа донесся грохот. Мы подбежали и увидели Николая, ломившегося в дверь Ульриха. Он отошел на три шага от дверного проема, сделал глубокий вдох и, взревев, снова бросился на дверь. Врезался в нее плечом и сорвал с петель. Протопал в комнату, освещенную одинокой свечой.

Ульрих ждал этого. Он ждал этого пять лет и сейчас пытался сбежать. Старик стоял у окна, делая робкие попытки забраться на подоконник, чтобы выпрыгнуть в темный внутренний двор. Но Николай уже был рядом, и, вместо того чтобы втянуть хормейстера в комнату, он схватил его — одной рукой за край рясы, а другой за остатки волос на затылке — и вышвырнул в открытое окно.

Ульрих закричал. Это был невыразительный вопль. Он упал на землю, и я услышал, как хрустнули его ребра. Как будто скрипка разбилась вдребезги. Он взвизгнул и стал ловить ртом воздух.

Великан последовал за ним. Зацепился ногой за подоконник, свалился на землю, но сразу же вскочил на ноги. Наткнувшись на лежащего человека, он начал его пинать. Ульрих попытался уползти, но первым же ударом ноги Николай сломал ему левую руку. Ульрих припал к земле. Он лежал, уткнувшись лицом в траву, и стонал при каждом ударе.

Отовсюду выглядывали монахи. Изо рта Ульриха текла кровь. Он сплюнул, пытаясь вдохнуть.

Я наблюдал за происходящим из окна Ульриха. Глаз я не отводил. Удары ногой, вопли — меня это не радовало, откуда-то изнутри поднимался стыд, стыд, который тихо бурлил, невидимый никем, с тех пор, как Рапуччи сказал, что он сделал со мной. Тогда я даже не понял, кем стал, но знал, что это было ужасно, ужасно настолько, что тот, кто это сделал, заслуживает смерти.

Стоявший рядом со мной Ремус наполовину высунулся из окна и молил Николая остановиться, но великан останавливался только для того, чтобы вытереть слезы. Николай закрывал лицо руками и ревел во весь голос:

— Он был мальчиком! Просто мальчиком! — И снова пинал извивающегося, рыдающего Ульриха, отплачивая болью за все мгновения счастья, которые этот человек украл у меня.

Кровь пузырилась на губах Ульриха, он молил о прощении, но Николай ничего не собирался прощать.

По внутреннему двору пробежали четверо солдат. Двое держали в руках лампы, двое других рвали сабли из ножен. Потом они увидели, что это был не вор, а всего лишь Николай, добрейший из монахов, и замерли на месте, не зная, что предпринять.

Они закричали ему, чтобы он остановился, замахали саблями, но остановиться он не мог. Один солдат сделал шаг вперед, подняв над головой саблю, но потом снова опустил ее. Потом двое солдат бросили свои клинки на землю и схватили монаха за руки. Они держали его, а Ульрих снова пытался уползти. Монахи кричали Николаю, чтобы он перестал:

— Ради всего святого, ты убьешь его!

Тут появился аббат. Он стоял у открытого окна и кричал вниз солдатам:

— Остановите его! Воспользуйтесь саблями, если потребуется! Остановите его!

Но Николай еще не выполнил того, что задумал. Рыча как сумасшедший, он боролся со стражниками. Высвободив руку, он не стал отбиваться ею от солдат, а выхватил у одного из них лампу и поднял ее над местом битвы, держа высоко над головой. Его глаза горели огнем.

Я знал, что эта ярость была из-за меня, из-за моего бесчестья, которое я скрывал многие годы. И хотя все вокруг меня — Ремус, монахи, аббат — кричали, я молчал. Я не просил Николая остановиться.

Он швырнул лампу в поверженного Ульриха, который больше не пытался спастись. Лампа разбилась о землю. В одно мгновение лицо Ульриха покрылось маслом. Его глаза в ужасе вытаращились на меня. А затем лицо моего учителя осветилось красным светом и занялось огнем. Он страшно закричал.

V

— Он молит о прощении.

Как только мы остались наедине с аббатом, Ремус стал говорить вместо молчавшего Николая. Было уже далеко за полночь; возбужденный служка зажег свечу и выскочил из комнаты. Свеча стояла на столе перед Штаудахом, и в ее свете аббат казался нечеловечески высоким. Его голова отбрасывала громадную тень на потолок и на стену за его столом.

— О прощении?

Ремус кивнул.

Штаудах нервно покачал головой:

— Не от меня.

Я услышал, как в церкви запели монахи, молившиеся о спасении Ульриха и Николая. Этой ночью никто не спал. Все смотрели, как Ульрих бил себя руками по лицу, пытаясь затушить пламя, опалившее его глаза и кожу. Никто из нас не помог ему. Мы молча смотрели, как погасли языки пламени, и он остался неподвижно лежать на земле. Потом четверо монахов отнесли дымящееся тело к фонтану и стали окунать его в воду, пока она не покраснела от крови.

— Если он умрет, тебя повесят, — сказал Штаудах.

Хотя Николай стоял перед аббатом с видом гордым и дерзким, все же дыхание его было слабым и прерывистым, и в нем чувствовался страх.

— Конечно, аббат, — сказал Ремус, — если нет места прощению, значит, должно быть явлено милосердие.

Ремус стоял напротив стола, прямо перед нами, и его мокрые глаза блестели в свете свечи.

— Милосердие? — Штаудах покачал головой, и тень за его спиной, в десять раз больше его, повторила это движение. — Я не могу помиловать человека, который желает разрушить этот монастырь.

— Не убивайте во имя Господа хорошего человека. — Голос Ремуса дрогнул, дрогнули и его воздетые в мольбе руки.

— Хорошего человека, говоришь? — Аббат наклонился вперед, и тень от его головы на стене увеличилась вдвое. — Доминикус, добрый человек не бьет братьев своих. Добрый человек не поджигает своего брата.

— Он заслужил это, и даже больше, — произнес Николай из темноты. Его голос был тихим, но уверенным.

Штаудах обратил свой взор на Николая и начал разглядывать его в полутьме. Спросил отрывисто:

— Какое преступление заслуживает того, что ты сотворил с ним?

Николай безучастно смотрел на аббата и ничего не отвечал.

— Говори! — приказал Штаудах.

— Я не могу нарушить клятву.

— У тебя была только одна клятва, и эта клятва была дана мне! — заревел Штаудах и ударил ладонью по столу.

Я попятился.

Аббат посмотрел на Ремуса, потом на Николая:

— Итак, кто из вас осмелится защитить этот грех?

— Вы уже поклялись убить меня, — ответил Николай. — Я не буду говорить.

Холодные глаза уставились на монаха поменьше.

— Тогда говори ты, Доминикус.

— Нет, аббат.

— А ты, — обратился он, наконец, ко мне. — Почему ты здесь? Что ты можешь сказать?

Хоть я и был намного выше аббата ростом, я почувствовал себя тем маленьким мальчиком, который стоял в его комнате много лет назад, тем недоноском, которого он, не раздумывая, собирался выгнать из своего аббатства.

— Говори!

Мы молчали. Шипела свеча. Тяжело дышал Штаудах. Он смотрел на Николая.

— Тогда ты не оставляешь мне выбора, — сказал он.

У Николая затряслись руки.

— Он кастрировал меня, — произнес я.

Я почувствовал, как его глаза осматривают каждый изгиб моего тела На его лице возникло недоверие, потом ужас. Наконец-то он понял, почему мой голос не менялся так долго.

— Кастрировал? — прошептал он.

Мои друзья молча смотрели на свечу, горевшую на столе.

— Где?

Они не ответили.

Аббат повернулся ко мне. У него сжало горло, и он едва дышал. Потом он прокашлял несколько слов:

— Говори! Где?! Это случилось в аббатстве?

Мне так хотелось быть сильным. Но колени мои тряслись так, будто сама земля содрогалась под моими ногами.