Евгений Гришковец - Следы на мне (сборник) Страница 33

Молодёжи в деревне почти не было. И школы не было. Детей возили утром на автобусе в Копылово в школу. Вечером привозили. Детей было совсем мало. А молодёжи ещё меньше. Колбиха старела у нас на глазах, а дети росли и куда-то исчезали.

Летом молодёжь в деревне появлялась. Приезжали откуда-то бывшие колбихинские дети. Тогда в деревне становилось шумно и не безопасно вечером ходить на речку. Я имею ввиду, небезопасно, если ты молодой и городской. А приехавшая в родную деревню на лето немногочисленная молодёжь, угоняла лошадей и часто загоняла их до смерти, ездила на мотоциклах и трескучих мопедах, жгла костры у реки, дралась, тонула в речке по пьяному делу, да из пьяной лихости, и творила безумные, а часто жестокие глупости, о которых утром не могла вспомнить, и за которые потом попадала в тюрьму.

Чуть ли не единственный молодой парень, который постоянно жил в деревне и зимой и летом, был Колька Новосёлов. Курить он начал, наверное, раньше, чем разговаривать, говорить он начал, наверное, сразу матом, а пить как начал когда-то, так и не переставал. Но в нём всё равно была какая-то лихость, и молодость будоражила в нём какие-то желания и даже фантазии. Он всё время не мог сидеть на месте, его постоянно можно было увидеть. Он мотался по деревне то туда, то сюда. То проедет на тракторе, то на мотоцикле, а то проскачет на коне без седла. А ехать и скакать было решительно некуда. И девчонок в деревне осенью, зимой и весной не было. Иногда Колька ездил в Копылово, но возвращался оттуда либо с разбитой губой, либо с опухшим глазом.

А Колька был парень недобрый. Смотрел исподлобья. Все знали, что он запросто мог залезть в чей-нибудь дом. Многие дома в деревне, как и наш, были куплены городскими жителями и подолгу пустовали. Лазил Колька по домам, и не так, чтобы воровал, а скорее безобразничал. Творил разруху, бил посуду, ломал что-нибудь, если находил выпивку, на месте и выпивал. Все об этом знали, но за руку Кольку никто не ловил, поэтому только шептались. Хотя всё было шито белыми нитками, да и некому было просто-напросто такое сотворить, кроме Кольки. Но молчали. Деревня! А своего милиционера в Колбихе не было.

Но как же лихо Колька мог починить, завести и прокатиться по деревне на всём, на чём только можно было прокатиться! Как он здорово сидел на тракторе! На колёсном или гусеничном, это не важно. Трактор трясся, а Колька нет. Дверь кабины всегда была открыта, он вёл трактор левой рукой, правой держал сигарету и всей своей упругой позой, осанкой, сморщенным лицом показывал миру, что он в этой деревне случайно, что он желает и достоин большего, и что он здесь ненадолго. А на коне он ездил расслабленно, свободно, независимо и шикарно. Он сидел на коне, в седле или без седла, как влитой. Ковбои в вестернах — дешёвые пижоны, по сравнению с Колькой. Колька чувствовал и понимал коня всецело. Хотя тот же Колька, пьяный и злой, загнал не одного хорошего коня на смерть. Напивался и гнал куда-то в поля без разбора. Гнал, пока конь не падал замертво.

А Колькин отец, которого в деревне так же, как Хайрулина, звали просто по фамилии, Новосёлов, был пузатый и здоровый мужик. Новосёлов, наверное, единственный в Колбихе смотрел новости по телевизору и даже читал газеты, «прессу», так он называл все печатные издания. Он любил подойти к нашему дому, встать у забора, вызвать отца и порассуждать про справедливость с городским и «грамотным». Сам он уже получал пенсию и не делал ни черта. Даже по дому. Кажется, даже дрова колола его жена, Колькина мать. Но походить по деревне и поговорить Новосёлов любил страшно. Основные его темы были: у нас никто ничего не делает, все только воруют, а потом друг на друга сваливают, справедливости у нас не найти и человек труда, труженик, всегда по горло в дерьме, а кто-то наживается постоянно, молодёжь распоясалась, и теряем мы нашу молодёжь. Вот такие были темы. Только не ясно было, имел ввиду он только колбихинский контекст или всю страну в целом. Кстати, правительство он тоже ругал. Но надо отдать ему должное, Америки и прочих стран он не касался, хотя, безусловно, мог!

При всём этом, всё, что в деревне случалось плохого, так или иначе было связано с Новосёловым-старшим. Например, отсутствовали мы в деревне дней десять, приезжаем, а водяная колонка на улице у нашего дома сломана, и аж вывернута из земли.

— А это Новосёлов взял трактор, надо ему было чё-то отташшить, — говорила Клавдия Владимировна, — да и своротил. А чинить он не будет. Он же не виноват. Нечего, говорит, было эту колонку тута ставить. А она же тут стоит уже лет тридцать, — сказала Клавдия Владимировна и засмеялась.

Или шли мы к реке и видим, на нашем любимом холме наша любимая берёза срублена под корень. Огромная такая была берёза, плакучая, красавица, каких мало. Да и стояла так красиво, так удачно.

— А это Новосёлов срубил, — говорила та же Клавдия Владимировна. — Она ему мешала на речку смотреть из дому. Загораживала, говорит.

Рассказывали, что зимой в деревню пришёл лосёнок. Отбился от матери и вышел к деревне. Так Новосёлов его застрелил на глазах у всех, утащил к себе и съел. Потом хвастался, что пельмени были вкусные.

Вот такой был Новосёлов, единственный потребитель новостей и газет в Колбихе.

Наш дом стоял так, что очень многое можно было увидеть просто в окна. Как я говорил, он стоял в середине деревни. Главная деревенская дорога, улицей я бы эту дорогу назвать не решился, поворачивала и огибала наш дом, так что видно деревенскую жизнь было хорошо. Две стены с окнами выходили на дорогу, а не одна, как у остальных.

К тому же, рядом с нашим домом был единственный в деревне магазин. Это был маленький деревянный домик с крылечком. И мимо нашего дома и огорода ходила вся деревня за хлебом, солью, и всем прочим. К тому же, магазин был основным местом встреч и бесед в Колбихе.

Вечером мимо нашего забора гнали по домам своих коров жители деревни, в основном, тётки. Самая маленькая и тощая была из них тётя Таня. Тётей Таню назвать было трудно, она, скорее, была бабка, но у неё был очень высокий и ужасно слышный голос. Не громкий, а именно слышный. Тётя Таня была очень маленькая. Ноги, руки, голова, а туловища практически не было. Тётя Таня вкалывала, будь здоров! У неё коровы были хорошие, их было три, да и прочей живности хватало. У неё мы всегда покупали молоко.

Как тётя Таня со всем справлялась, мне непонятно, я бы не справился. Она всегда разговаривала со своими коровами. Обычно ругала. Гнала их прутиком по деревне и на всю деревню ругала. Материлась сильно.

— Ах вы окаянные! Ну давай, давай, шагай! — доносилось издалека. Это тётя Таня гнала своих коров. — Вот тоже мне……мать, ………такие! И за что мне такое наказание………душу мать! Ну куда пошла, ……..такая?! Ах ты, проститутка! Вот тоже, инженерша выискалась!

«Проститутка» и «инженерша» были самыми тяжёлыми, обидными и последними словами в её понимании. Эти слова она употребляла, уже действительно сильно гневаясь.

Часто пас общественное стадо хороший такой, говорливый дядька. Он, когда с нами знакомился, сразу понял, что мы люди культурные. Своё имя-отчество и фамилию он сказал не сразу, сначала расспросил нас.

— Иван Петрович Белкин, — с гордостью сказал он, наконец, и значительно обвёл нас взглядом, ожидая нашего изумления. — Полный тёзка того пушкинского Белкина, — деловито добавил он, чтобы мы лучше поняли.

Меня больше удивило не совпадение имён, а то, что колбихинский Белкин знал про пушкинского. Я не мог представить, чтобы колбихинский Белкин читал «Повести Белкина». А он и не читал. Иван Петрович потом признался, что просто смотрел по телевизору кино «Станционный смотритель», Там же в кино было сказано, что написал эту повесть «покойный Иван Петрович Белкин». А самого Белкина уже придумал Пушкин. Это он знал.

— Да-а. Тогда не я один это кино смотрел. Вся деревня надо мной шутила, — улыбаясь, говорил Иван Петрович.

Рассказчик он был изрядный, да и вообще, хороший дядька. Он показал нам много богатых грибами мест. Выпить он тоже любил, но человеческого облика не терял. Однажды, он нас с отцом сводил на то место, откуда когда-то больше века назад начала свою жизнь деревня Колбиха.

В паре километров от теперешней деревни, в лесу, Иван Петрович показал нам, заросшую высокой травой поляну.

— Тут раньше был хутор, — сказал он, — да-а-авно! Ещё при Царе Горохе. Раньше ещё можно было разглядеть, где дом стоял, а теперь уже всё сгнило, да заросло. Но хрен здесь до сих пор самый лучший, самый ядрёный растёт.

Место было красивое и жуткое. Мы тогда накопали хрена на бывшем огороде бывшего древнего хутора. Хрен был, что надо, и казался чуть ли не костями динозавра или мамонта. Удивительно было копать этот хрен на огороде дома, которого нет. Сладкая жуть была в этом.

Ещё возле деревни, у самой реки, сохранился с давних времён старый дом. В этом доме никто не жил, да и не смог бы. Дом ушёл в землю по окна. Но было видно, из каких мощных брёвен его когда-то сложили, какая красивая и высокая крыша у него была. А ещё, крыша этого дома была с коньком. Так уже не делают. И давно не делают. Глядя на чёрные брёвна этой старой руины, так и подмывало сказать: «Какие люди раньше жили!»