Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник) Страница 33

– Ты что тут стоишь столько времени? – зло зашипел он вдруг на меня. – Давай в изолятор пошли, пока никто не видел, что ты гуляешь…

Башкирёнок, улыбаясь, проводил нас взглядом и пошёл спокойно курить на зачищенную территорию.

В следующий раз я его увидел уже только зимой, в январе. Тогда попал он в ШИЗО за вымогательство. Не знаю, как и кому он дорогу перешёл, но факт остается фактом, закрыли его именно за то, что он вымогал сигареты и чай у нескольких других осуждённых.

Стояли жуткие морозы. И обычно надзиратели развлекали себя так: заставив осуждённого раздеться догола, ставили на растяжку у раскрытой настежь уличной двери. Надзиратель периодически подходил и бил стоящих враскорячку осуждённых. Вот так издевались и над Башкирёнком, потому что его ненавидели даже надзиратели. Били ремнем по голой заднице. Я это видел, когда мы возвращались с прогулки.

Мы – это Евгений Ч. и я. Евгения временно поместили ко мне.

С конца декабря по начало января у меня были явные признаки потепления отношений с надзирателями, которые продлились, с некоторым перерывом, почти до середины февраля.

Скорее всего, тогда обо мне стали много писать более или менее тогда ещё свободные СМИ, так как на воле узнали, что я не вылезаю из штрафного изолятора. Это зэки, запоминая номера телефонов, вый дя на волю, долгом считали позвонить и рассказать, что творится со мной и что творится вообще в лагере. Поклон им земной.

Евгений давно уже сидел в этом лагере, и срок у него был уже, кажется, третий. Он уже много лет профессионально занимался угонами мотоциклов и автомобилей. Он-то мне и рассказал о Башкирёнке многое, что творил тот в лагере и как измывался над отдельными осуждёнными.

После вечерней проверки Башкирёнка снова вывели на продол и продолжили экзекуцию.

Как раз нам понадобилась новая авторучка. Мы стали стучать в коридор. Взбешённый оттого, что его оторвали от дела, прапорщик по прозвищу Моча с криком подбежал к двери:

– Что, … …… … …надо?!

Женя вдруг сообразил.

– Это он Башкирёнка пиз…т! – выпалил он мне с вытаращенными глазами и радостно прокричал в дверь: – Работайте, работайте, гражданин начальник, мы подождём, нам не срочно!

Разодранные штаны

Это было в феврале 2006 года, когда за голодовку по поводу матрасов я находился в ШИЗО, досиживая десяточку, выписанную мне хозяином.

Камера моя в самом конце коридора. В маленьком тупике-продоле, за душевой, где располагались самые холодные камеры.

Обиталище огромное, рассчитанное шконок на 12 или даже 14. Батарея в виде слегка тёплой, примерно как парное молоко, метровой трубы. Эта батарея сама по себе не грела совершенно. От кошки, если её держать на руках, тепла будет несоизмеримо больше.

В маленькой камере, позанимавшись, получалось надышать и слегка согреть воздух. Здесь, где можно спокойно играть в мини-футбол, это было бесполезно. Но она оказалась не самой худшей. Напротив неё было ещё три камеры. Крайняя слева такая же холодная, как и моя, только чуть меньше, на восемь мест. Напротив была камера холоднее, там батарея была замурована и заштукатурена в стене. Так как камеры были тупиковые, то тепло, обошедшее все камеры по порядку, еле дотягивало до этого маленького коридорчика. Эта камера была предпоследняя, куда подходило тепло. В ней я на второй день голодовки просидел всего несколько часов. Февраль, минус 35. Впечатлений на всю жизнь. Через час инспектор меня спросил сквозь дверь: «Как, Громов, не жарко?» Я неожиданно для себя ответил истеричным полубезумным смехом. Мне действительно было очень смешно, а вопрос показался остроумнейшим. Через полчаса я понял, что ещё чуть-чуть, и я замерзну, меня явно клонило в сон.

Я вспомнил советский фильм, как одному солдату, до войны руководителю детского танцевального коллектива из Ленинградского дворца пионеров, приказали ехать в блокадный Ленинград. Ему было поручено собрать своих бывших воспитанников для выступления на передовой перед солдатами, оборонявшими город. В процессе поисков, придя по старому адресу одного из воспитанников, он находит в промерзлой квартире высохшее тело ещё живого мальчика, крутящего ручку патефона. На вопрос, что он делает, мальчик, глядя в сторону пустыми глазами, механически сказал, что мама сказала крутить ручку, чтоб не замерзнуть. Мужчина быстро достал из мешка сухарь и стал его раскалывать об угол стола, приговаривая: потерпи, потерпи, сейчас, сейчас согреемся. Но парень через минуту умер, так же пусто глядя в сторону или на окно, я не помню.

Я взял сухую, замёрзшую тряпку и стал протирать шконку. Менее чем через полчаса, я даже не успел протереть вторую шконку, открылась дверь, и меня перевели обратно в двенадцатиместную камеру, где через час я ощутил, что даже ноги у меня согрелись, что была редкость и весной в мае, а для февраля – небылица.

И последняя, крайняя камера справа. Это вообще было нечто. Две стены и потолок выходили на улицу. Но стена с входной дверью стояла рядышком с пожарным, эвакуационным выходом, который старшина ШИЗО/ПКТ осуждённый Яродский частенько открывал. Метр от открытой двери в мороз за тридцать превращал камеру в морозильник. Четвёртая стена была вплотную к предпоследней камере.

Для полноты картины осталось добавить, что туда тепло доходило в последнюю очередь, скорее всего только для того, чтоб система не рванула, хотя не факт – имелась там батарея вообще или нет. Ночь в этом морозильнике делала сговорчивыми почти всех. При мне туда на ночь только один раз закрывали парня. Он параллельно со мной объявил голодовку, за что-то своё. Ночью я слышал, как его выводили на продол и ставили на растяжку. Но полагаю, что в итоге он выходил туда погреться. На продоле было намного теплее.

Единственное, что мне скрашивало одиночество, – это случайно попавшая ко мне «История» Карамзина в сокращениях, видимо изданная для учащихся техникумов, для общего ознакомления. Тем не менее именно там я заметил, насколько жизнь Сталина схожа с жизнью Ивана Грозного. Совпадения иногда просто разительны. Особенно меня поразило именно то, как Грозный изменился после смерти своей первой жены, став тираном. Сталин также на могиле своей первой жены сказал, что всё самое доброе и святое он хоронит вместе с ней. Или убийство сына Грозным и отказ Сталина менять сына Якова на Паулюса, что фактически обрекло его на смерть. Это очень маленькая часть той череды сходств, которые я для себя тогда открыл. И если верить в реинкарнацию и перевоплощение душ, то Иван Грозный наверняка воплотился в Иосифа Сталина. Очень близки по духу и по судьбе. Кажется, Эдвард Радзинский говорил о Сталине, что у него была привычка писать карандашом в книгах на полях – напротив понравившихся ему мест о поступках или мыслях – слово «учитель». И биография Грозного у него была исписана вся этим словом. «Учитель», «учитель», «учитель»…

В этой просторной камере одна из шконок не пристёгивалась к стене, так как заходила глубоко под большой деревянный стол. Сидеть на ней было удобнее, чем на другой лавке с противоположной стороны стола, которая была низкая и тонкая, стол получался почти на уровне горла. Но с другой стороны, долго на железе шконки сидеть было холодно, и в любом случае приходилось вставать и заниматься гимнастикой. Все швы на шконках, батареях и уголках, сваренные по периметру столов и лавок, были не обработаны напильниками. Как и полоски на всех шконках ШИЗО/ПКТ и ЕПКТ. Сплошные толстые заусенцы, оставшиеся ещё от заводской гиль отины, где они резались, или, может, от полутупой фрезы, умышленно не удалялись. И первое время я по неосторожности постоянно резал пальцы. Места стыков полосок с рамой кровати также изобиловали заусенцами и острыми крючками от капель сварки.

Был уже вечер, примерно за час или полтора до отбоя. Я стал выбираться из-за стола на вечерний променаж. И тут случайно зацепился за один из наиболее торчащих крючков. Самое обидное, что я знал этот крючок и уже неделю осмотрительно и благополучно перелезал через него. Но сейчас поспешил немного и таки зацепился, не отойдя ещё от Карамзина. Крючок тут же напомнил о себе треском ткани с обратной стороны коленки.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны, и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра и только раз в сутки. Сегодня не получится. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казённого имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно здесь «потеть» минимум две недели.

Это ещё минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации полутора-двухмесячной давности. Но опять-таки и это не предел, потом, может быть, ещё пятнашка, и ещё пятнашка, и ещё…