Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 34

Этот ее двуликий облик — мое неотвязное первое впечатление многолетней давности — я уразумел благодаря обыденному и даже комичному случаю, когда однажды утром она зашла ко мне в галерею и мы отправились выпить кофе на Графтон-стрит. На прощанье она вспомнила, что ей надо в «Вулворт», купить молнию, а мне было нужно что-то для кухни — да, заварочный чайник, — и мы оказались по разные стороны одного и того же торгового стенда. Подыскивая чайник, я заприметил слева от себя бедно одетого мальчонку, который глазел на хорошенькие бантики из розовых лент, какие вплетают в косички; он взял ленту, потом положил ее обратно, постоял в нерешительности, не сводя глаз с бантиков, воровато огляделся, снова завороженно взялся за ленту — словом, его намерения были яснее ясного. Тут я увидел, что Анадиона тоже следит за этой пантомимой. Я подумал, не купить ли мальчишке ленту, но устыдился сентиментального жеста, да к тому же мне было любопытно посмотреть, чем это кончится.

А кончилось тем, что Анадиона быстро обогнула стенд, присела на корточки перед малышом и ласково сказала:

— Ты хочешь ленту для своей девочки? На тебе двадцать пенсов. Бери, бери! Купи ей ленточку.

Мальчишка немедля заграбастал две монетки и пустился наутек. Заверещал сигнальный звонок. Дежурный кинулся к дверям и перехватил беглеца. Мы с Анадионой подошли следом. Она негодовала:

— Оставьте ребенка в покое! Я дала ему денег заплатить за ленту.

Тот окрысился:

— Мадам, не суйтесь не в свое дело! Мы этого пащенка знаем. Это воришка. Мы его уже три раза выставляли из магазина.

— Но у него же есть деньги! Он заплатит!

— Как же, заплатит: он дал тягу с товаром в одной руке и деньгами в другой!

Нас четверых обступили продавцы и покупатели. Поднялся сердитый галдеж. Мальчишка ревмя ревел. Куда девалось все достоинство Анадионы! Полчаса или десять минут назад она сошла бы за графиню Килларни. Теперь лицо ее испятнали гнев и жалость. Выглянули коронки, ноздри увлажнились, ее сотрясала дрожь, голос стал визгливым. Я, единственный мужчина в толпе, кроме дежурного, вмешался и вкрадчиво сказал ему:

— Вы совершенно правы, но доказать это вам ни за что не удастся. Говорю вам как юрист: вышвырните его, и дело с концом.

Он благоразумно и энергично последовал моему совету, а я увел громадину Анадиону, которая взахлеб рыдала и орала на меня: я, дескать, самодовольная скотина, вонючий буржуазный чистоплюй, меня, борзописца, из желтой прессы и то надо гнать поганой метлой. За руганью она не заметила, как моими стараниями очутилась у стойки бара в «Шелборн-Румз», а немного погодя мы отправились в парк, где она вдруг закатилась громким хохотом при виде уточки в пруду: та, медленно перекувырнувшись, зачем-то сунулась клювом в ил, — ну, стало быть, приступ романтики кончился и зеленый здравомыслящий человечек снова пристроился у нее на плече, до следующего раза.

«Меняйте все, — воинственно сказал Вольтер, — оставляйте одну любовь». Будто бы она, всесильная любовь, не меняется быстрее всего остального. Я знаю, надо было раньше заметить, что перемены создавали постоянство моей любимой, как лунные фазы создают луну, но я рад, что раньше этого не заметил. Долго и медленно, подчас мучительно, исследовал я Анадиону, и какая же сомнительная радость слаще любовникам, чем вранье пополам с воспоминаниями? А ты когда? А ты где? А ты тоже?.. Да, драгоценное и болезненно необходимое отвлечение это было в годы после смерти Аны, про дочь которой, откуда она такая взялась и что она за человек, я знал не больше, чем про себя.

Добираясь до ее сути, я завел обычай ездить с нею в холмистые окрестности Дублина, на заманчивые взгорья; был там один поросший деревьями склон к мутно-вспененному озерцу, и на этом прибрежном безлюдье, на песке, желтом, как ее волосы, мы полушепотом, любовно узнавали друг друга. Однажды, долгим и теплым майским днем — в 1975 году это было, — мы, посидели-пообедали у озера Лаггэлоу, а потом она отшептала-откинула пыльные завесы времени, и с внезапным восторгом я понял, что держу в объятиях вовсе не сорокачетырехлетнюю женщину, а пылкую, мечтательную девушку, которой нет и двадцати.

— Целых шесть лет прожила я на Фицуильям-сквер, в темно-розовом доме на огромной темно-розовой площади, образованной высокими ровными кирпичными строениями, позади которых были узкие садики, большей частью запущенные, заканчивавшиеся ветхими георгианскими конюшенками: классические пилястры, фронтоны и круглые ниши — в этакой крытой нише слева от нас пребывал бюст никому не известно чей, совершенно, как я понимаю, пропащего для мира человека. Светлыми летними вечерами я видела из окна своей спальни на верхнем этаже задние стены домов и белый тыл облаков, скопом гонимых за крыши и крыши, за канал, за Лиффи, к морю. Эти дублинские крыши были как серо-голубое озеро. А с другой стороны, спереди, из окон классной и няниной комнаты, я видела зеленый скверик посреди розовой площади, незримый для нижних прохожих за оградой, кустарником, строем деревьев. Няня Дениза, бретонка, водила меня туда играть с моим терьером Грубом: она медленно отпирала калитку — только у здешних жителей были ключи, и редко кто ими пользовался, разве какой-нибудь няне с коляской захочется почитать на скамеечке, — калитка отпиралась и защелкивалась.

Вот уж я ненавидела Денизу. Такая была подлая баба. И надувала Ану в чем только могла.

(Не мешает отметить: у девочки не было ни «мамы», ни «матери» — «Ана», и все тут.)

Как Ана уедет на скачки или вообще просто на день-другой, как оставит меня, наобнимавши и расцеловавши, в добрых, надежных руках милой Денизы, так моя милая, добрая, надежная няня раз-два и привяжет меня на длинный поводок к радиатору, а сама пошла в город поболтать с подружкой или просто по магазинам. Сплетница она была первостатейная, а уж посплетничать ей, нянюшке, было о чем. Я росла, что называется, перильным ребенком, глядела сверху, из-за перил, как, наверно, многие дети в шикарных домах по всему миру, стояла в своей белой ночной рубашонке и глазела на прибывающих дивных гостей, а рядом торчала Дениза и сопровождала каждого ехидным словечком. Четыре года назад я ее навестила на родине, в Нанте, она пережила всю войну и там доживает жизнь, — и оказалась она маленькой, старой-престарой старушечкой, согнутой в три погибели, словно уж очень наперегибалась через перила. И весь ее разговор был про Дублин.

«Ах! Былые дни! Дублинские дни! Дублинские ночи! Такси на площади полным-полно. А мадам такая всегда веселая, такая живая. Огонь, да и только. Вечно смеется. И как она любила вечера! Ну, а уж… — и расплывалась в ухмылке. — А мужчин-то! Мужчин! Я и звать их как, забыла. Был вот один молодой человек. Скульптор. Лестер, что ли, его звали? А однажды, перед самой войной, высокий такой. Потом, я слышала, он в церкви очень продвинулся. Еще был французский художник. И черный доктор негритянский, прямо как полированный. Тоже он рисовал».

И видишь, сколько лет прошло, а я все бросила и поехала к ней. Почему? Да, наверно, потому, что Ана отвела ей роль в своей пьесе. А уж если кто попадет в ее пьесу…

(Кстати говоря, надо бы держать в уме, что имя Анадиона тоже Ана изобрела. Вроде как анабаптистка — перекрещенная. Анадиона — Диона, Анадиомена, новоявленная Афродита. Шуточка в ее вкусе.)

Ничуть я не удивлюсь, если из-за Денизы меня и сплавили в деревенскую монастырскую школу; мне тогда было девять лет, мы как раз переехали на Эйлсбери-роуд. Она стала действовать Реджи на нервы. Он ее просто не выносил. Он говорил, что она сплетница. Ана выразилась отчетливее. Она сказала: «Ребенок начинает замечать». «Замечать» — это отзвук сплетен. «Вы заметили, какая у нее шляпка? Вы заметили, с кем она весь вечер разговаривала?» Когда она сказала, что меня надо отослать куда-нибудь в школу, я только услышала слово «отослать», будто я посылка, собачка или жеребенок. Несколько недель шли по этому поводу у них разговоры. Ана не хотела посылать меня в какой-нибудь убогий, как она выражалась, ирландский интернат, где хозяйничают монашенки и распоряжаются священники, где все пропахло ладаном, стиральной содой и немытым бельем неумытых отродий лавочников. Реджи предложил пансион в Англии под названием «Бранное аббатство», но Ана и его отвергла: еще чего, брань при Гастингсе, разгром Англии, вонючий морской курорт, туберкулезники, которым не по карману Брайтон, и вообще неужели «бедного ребенка» высылать из Ирландии, когда сейчас война. А вот если в дублинскую дневную школу? Я чувствовала, что я никому не нужна. Реджи «и думать не желал» о дублинской дневной школе — там, дескать, девочка добру не научится. Через много-много лет я выяснила, что он, как ни странно, имел в виду. Он мне трогательно признался, что хотел уберечь меня от дурных знакомств, что он подумал о своих коллегах, которые сдуру возят дочерей зимой кататься на лыжах в шикарный Гштад, а летом на модные курорты вроде Иден-Рока и Сен-Тропеза: «Было бы рискованно сводить мою девочку с такой публикой». Я, ушам не веря, спросила его, он правда думает, что именно «такая публика» отдает дочерей к монахиням в дублинские школы? А он поглядел на меня сумасшедшими дроздовьими глазами, ни дать ни взять Ивлин Во, и сказал: «Да в наше время, пожалуй что, и монашенки ездят в Гштад кататься на лыжах!»