Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 34

Мы возобновили игру. Настал перерыв, а он все не двигался с места. Так же сидел на заборе в позе роденовского «Мыслителя», не обращая никакого внимания на наши взгляды.

Марта предложила пригласить его в комнату. Красивым жест. Все согласились, кроме Эвы.

— Пускай сидит там, пока не устанет, — сказала она.

В тот же момент все поняли, что парень пришел из-за нее и что он раздражает ее своим присутствием. Упрямый поклонник, который легко не отступится. Предложение позвать его больше не обсуждалось. Мы молча пили кофе. Только когда Эва вышла из комнаты, мы обменялись несколькими словами. Поскольку Эва казалась озабоченной, хоть и притворялась равнодушной, я высказал предположение, что парень этот может быть опасен. Похоже, он решил ее дождаться, начнет приставать. Розендорф с Литовским согласились со мной. Левенталь успокоил нас:

— На лице этого парня собачья, ничуть не опасная, преданность, — сказал Левенталь, — есть в ней нечто русское. Русские, с их жаждой совершенной любви, могут до смерти замучить своих возлюбленных.

Когда мы вышли, и парень пошел за нами, как сыщик, я стал думать, что прав я, а не Левенталь. Особенно утвердился я в своей правоте, когда мы дошли до улицы Мапу[48], где обычно расстаемся с Эвой, и она попросила меня проводить ее до дому. На какое-то мгновение я был рад, что она выбрала именно меня, но тотчас понял, что она остановила выбор на мне, чтобы не злить ухажера. Я достаточно безобразен, чтобы не вызвать у него опасений. Эва явно не полагалась на то, что эта сумасшедшая любовь приняла форму собачьей преданности, — он, видно, день и ночь следил за каждым ее шагом. А взгляд, которым глянул на меня парень, когда мы пошли рядом с Эвой и она взяла меня под руку (дыхание перехватило, когда я ощутил прикосновение упругой груди), вызвал у меня подозрение, что он опасней, чем я думал. С такой ненавистью к постороннему, о котором тебе ничего не известно, глядели на меня разве только немцы, когда им становилось ясно, что я еврей.

Парень шел за нами всю дорогу, иногда отставая на три-четыре шага, и я едва справлялся со страхом. Один раз, когда я, не утерпев, обернулся, то увидел в его глазах презрение, превосходившее ненависть. Почему он так презирает меня? За то, что я боюсь его? За то, что позволяю себе заглядываться на такую красавицу?

Больше всего поразило меня поведение Эвы. Она шла рядом со мной, точно мы пара влюбленных, и болтала без умолку. Говорила о новой пластинке Сигети, о гонке вооружений, об усилении арабского террора, о каком-то своем знакомом, получившем важный пост в министерстве иностранных дел Германии. Ни разу не слышал я, чтобы она говорила так много.

Возле дома Эва задержалась дольше, чем было нужно для прощания. Я заметил, что она уголком глаза косится на парня. Видно, хотела намекнуть с моей помощью, что у него нет никаких шансов добиться у нее успеха.

Он вдруг подошел к нам. Я страшно перепугался и выглядел весьма жалко. Ведь если бы он поднял на меня руку, я не смог бы защититься. Эва бросила на него грозный взгляд, и он остановился.

Она в ту же минуту начала говорить о музыке.

Я не знал, понимает ли он по-немецки. Но он, видимо, заключил из нашего разговора, а также из того факта, что она не пригласила меня войти, что нас связывает только музыка, после чего оставил нас в покое и ушел, окинув меня насмешливо-снисходительным взглядом.

Странная история от начала до конца: в тот момент, как он исчез из виду, Эва вошла в подъезд, забыв даже попрощаться. Я остался стоять посреди улицы как идиот. И даже не начал еще понимать, в какой истории я оказался замешан.

Эва полагает, что allegro ma non troppo[49] — это столько-то ударов метронома, giocoso[50] — поменьше, а spiritoso[51] — еще меньше. Будто труд Леопольда Моцарта «Исследование об основах игры на скрипке» — это Священное писание! Но это ошибка. То, что было общепринятым в год рождения Вольфганга Амадея, когда музыкант был слугой при дворе принца, не подходит для нашего времени, после того, как в мире отгремело полдюжины войн и произошли столь радикальные изменения в ритме жизни. Я не верю, что надо исполнять произведение всегда в одинаковом темпе — на то есть разные причины. Как известно, и акустика, и публика, и температура в зале влияют на инструменты и даже на настроение музыкантов.

Думаю, мы с Эвой никогда не договоримся. Самое большее — сумеем установить отношения взаимного уважения. Я-то способен ее уважать. Как музыканта, но не как человека. Я поражаюсь, как может женщина, которая своими глазами видела бесчинства уличных погромщиков, принимать условности культуры, покоившейся на вере в незыблемость этических норм, культуры, завершившейся на исходе девятнадцатого столетия.

Таким был и мой учитель теории. Милый старик, почитавший себя хранителем едва тлеющего огня чистой гармонии, веривший, что самое сохранение точности ритма и силы звука есть гарантия существования культуры. Но после того, как на него накинулись на улице, когда он шел в концертный зал, погромщики из СС, и он услышал, как сердце его стучит с частотой больше ста ударов в минуту, он понял: то, что было moderato[52] в дни Гайдна, уже не является таковым во времена Гитлера.

Эва говорит о «жесткой дисциплине», о «владении» инструментом, об авторитете первой скрипки и прочих штампах, которые мне не по душе.

Каково мнение Розендорфа, мне неизвестно. Он отказывается говорить о «незыблемых принципах». Иногда он поддерживает меня, но в большинстве случаев — Эву. Политичность во взаимоотношениях с людьми ему не чужда, и поскольку он ведет себя изящно и доброжелательно, на него нельзя сердиться. Существуют общественные проблемы, существует напряжение, вызванное вещами, не имеющими никакого отношения к квартету. Приходится учитывать и обостренную чувствительность людей, например, Литовский болезненно воспринимает критику. Он может признаться, что ошибся в темпе, в интерпретации, в счете, почти во всем, но никогда не признается, что сфальшивил. Если его чистое «ля» не совпадает с аккордом оркестра, значит виноват кто-то другой.

Литовский такой человек, что если бы он не был столь великолепным виолончелистом, я бы сказал, что он слабое звено в нашем квартете. Даже в музыке он порхает от одного принципа к другому, вовсе не ощущая, что они несовместимы. Как столь поверхностный человек может быть блестящим музыкантом?

— Природа подкачала всюду, где имела дело с людьми, — говорит Левенталь. — Порой диву даешься, что за чудесные души занимаются графоманией. Прекрасные люди, добрые, чуткие, готовые душу положить за друга, пополняют собою пантеон графоманов. А презренные мерзавцы, до безумия влюбленные в себя, мелочные до ужаса, тошнотворные карикатуры на людей, зло в чистом виде, вытачивают возвышенные строки великолепных стихов.

— Квартет — это человеческое общество в миниатюре, — сказал он однажды. — Здесь присутствуют все человеческие отношения. Весь диапазон чувств от притяжения до отталкивания, от конкуренции до взаимопомощи. Захватывающе интересно.

Квартет также экономическое объединение. Совместная борьба за выживание требует компромиссов и часто навязывает перемирие. К чести Розендорфа надо сказать, что он управляет квартетом как будто ходит между осколками стекла — так он осторожен, так боится задеть наши чувства.

Левенталь был поражен тем, что Розендорф включил в состав квартета женщину. Разве не достаточно того, что происходит между четырьмя мужчинами, стремящимися к совершенству и к славе? Женщина все усложняет. Всевозможные виды любви превращают совместную игру в нечто побочное, существующее рядом с глубокими переживаниями, с тем главным, сокровенным, что поглощает все внимание. Женщина в квартете — как постороннее насекомое, наводящее ужас на трудолюбивый улей. Никогда не знаешь, в кого вонзит оно свое жало в следующий раз. Я улыбнулся: Эва — самый устойчивый человек в нашем квартете. А про любовь и говорить не приходится.

Мы люди очень сдержанные. Говорим между собою только о том, что необходимо. Излишняя откровенность может разрушить музыкальный ансамбль. Квартет — единство, соединенное очень тонким клеем. Высокие температуры его растворяют. Про Розендорфа мне известно очень мало. Кое-что знаю про Литовского, поскольку он всегда приводит примеры из своей жизни. От Марты я тоже кое-что слышал. Однажды мы были с ней дома вдвоем и долго болтали. Она рассказывала мне про свою семейную жизнь вещи, о которых Литовский наверняка не хотел бы мне сообщать. Почему у них нет детей. Почему Литовский недоволен своей жизнью. Вещи, о которых обычно умалчивают. Я чувствовал, что Марте необходимо излить кому-нибудь душу. Мы очень подружились. Она умная и сердечная женщина, но счастливой ее не назовешь. Отчасти потому, что такая у нее природа, отчасти потому, что Литовский не может понять женщину, которая несчастлива без всякой причины.