Натан Шахам - Квартет Розендорфа Страница 35

И все же, несмотря на то, что мы стараемся не сплетничать друг о друге, иногда мы не можем удержаться и говорим об Эве. Мы говорим о ней, конечно, без грубости, в наших разговорах нет никакого налета непристойности. Можно сказать, мы обмениваемся мнениями — и любопытство наше все возрастает по мере того, как мы ее узнаем. Нечто сходное происходит, когда мы обсуждаем трудную для понимания музыкальную пьесу. Так мы, например, обсуждаем новое произведение Бартока, которое не могли себе уяснить с первого прослушивания. Есть в этом изумлении некая растерянность.

Чувствуешь, что здесь действительно что-то есть, но не понимаешь, что именно.

Розендорф принципиально ненавидит сплетни. Литовскому же вовсе не противен стиль, в каком беседуют мужчины, пользующиеся успехом у женщин. Но и он абсолютно ничего не знает. Остальным известно не больше: что Эва из почтенной семьи, что мать ее еврейка и что с ее немецкими родичами связаны какие-то печальные события; что сперва она тосковала по ним, а потом постаралась отстраниться — по понятным причинам. Некоторые говорят, что в первое время Эва, как и все люди ее круга, твердила, что Гитлер — печальная необходимость в час чрезвычайной опасности для родины, и даже возмущалась евреями, которые судят о каждом событии в жизни государства по тому, приносит ли оно пользу или ущерб им. Но после того, как ей самой досталось, Эва, дескать, вспомнила, что она еврейка, хоть это отнюдь не греет ей сердце.

Не могу сказать, правда ли это или злостная клевета. Я не был знаком с Эвой в те времена, а все, кто рассказывают, что слышали от нее самой то да се, по-моему, хвастают. Насколько я ее знаю, у нее нет ни желания, ни, возможно, даже способности к абстрактному мышлению, которые необходимы, чтобы судить о таких вещах и вообще выражать какое-то мнение. Эвина позиция — равнодушие, и, отстаивая ее, она проявляет истинный фанатизм.

То обстоятельство, что Литовский знает не больше моего, я отношу за счет сдержанности Марты. Она единственная подруга Эвы, и если кто-нибудь о ней что-то знает, так это Марта. Ее молчание свидетельствует об истинной дружбе. И в разговоре со мной Марта говорила о себе, о своем муже, о прочих родственниках, оставшихся в Германии, но с губ ее не сорвалось ни одного неосторожного слова про Эву.

Потому-то я был так ошеломлен, когда Литовский в присутствии Розендорфа намекнул, что, насколько ему известно, Эва — лесбиянка.

Он, правда, сказал это вполне спокойно, как человек широких взглядов, для которого такая вещь не порок, но для Розендорфа, не допускающего и мысли о вмешательстве в чужие дела, подобное обвинение столь несовместимо с правилами хорошего тона, что он целую неделю потом не разговаривал с Литовским.

Литовский просто болтает. Может, Эва его отвергла и он ей мстит. Не в том дело, что я потрясен его «открытием». Я знавал в Берлине лесбиянок, которые во всех прочих отношениях были превосходными людьми. Меня поразило то, что он счел нужным об этом говорить. Как он не понял, что этого достаточно, чтобы опозорить — если это позор — и его жену? Ведь Марта — единственная подруга Эвы, и дружба между ними больше похожа на тайный союз, чем на простые отношения сестер. Они с Эвой, как рассказывала мне Марта, познакомились еще в Берлине, но тогда не подружились. Только в Эрец-Исраэль они близко сошлись. Есть нечто странное в том, как они глядят друг на друга, в глазах их таится какой-то секрет. Но может, я ошибаюсь. Может быть, это дружба двух женщин, которые делятся друг с дружкой двумя разными видами одиночества. Такая дружба завязывается между людьми, которых не понимают окружающие, или между теми, кто уважает друг друга и пренебрегает остальными.

Я совершенно потрясен тем, что произошло вчера вечером. Дрожащими руками пытаюсь я записать свои ощущения, внести какой-то порядок в смятение, охватившее мою душу. Не могу забыть ее лица в свете фонарей, минуты, когда она обняла меня обеими руками, этого поцелуя… ослепительного света, бившего из ее глаз.

Девять месяцев я не видел Доры. Я думал, что стер ее из своего сердца. Некоторое время мы переписывались. Потом перестали. Дора еще раньше меня почувствовала, что в этих письмах недостает искренности. Писали обо всем на свете, чтобы скрыть то, что действительно важно. Расписывали мировые бедствия, чтобы не упоминать про душевную боль. Мировые проблемы слишком серьезная вещь, чтобы использовать их как предлог ухаживания за девушкой.

Дора знает, что я люблю ее, но не хочет, чтобы я шел за нею на край света, — пока не может платить мне настоящей любовью. Если бы я переехал в ее поселение по свободному выбору, она бы, возможно, постепенно привыкла любить меня, но она не хочет, чтобы я «приносил себя в жертву» ради нее. В коммуну не вступают ради женщины.

Несколько месяцев назад Дора вступила в группу халуцов, основавшую новое поселение по системе «стена и башня»[53] в Изреельской долине. Она пошла туда не только из-за того, что сознавала важность нового дела. Она влюбилась в человека, который руководил в Германии фермой, где молодежь готовилась к халуцианской жизни, а потом приехал к своим воспитанникам в Эрец-Исраэль. Судьба опять не улыбнулась Доре: ее друг погиб, когда машина его подорвалась на мине. Я написал ей письмо с выражением соболезнования и получил ответ, где не было ничего личного. Я написал второе письмо, где говорилось, хоть и не в ясной форме, о том, как разочаровал меня ее ответ. Дора слишком понятлива, чтобы отвечать на такое письмо.

До вчерашнего вечера я был уверен, что вычеркнул ее из сердца. Когда нас пригласили выступить в ее киббуце, мы сильно колебались. Было неприятно отказываться, но участившиеся случаи террористических актов в Изреельской долине вызывали опасения. Нам предложили ехать автобусом до Афулы, а оттуда в джипе вместе с нотрим. Намекали, что Губерман посетил Эйн-Харод и не боялся. На дорогах безопасно, говорили нам, британская армия контролирует все магистрали. Днем по дорогам ездят без всякого страха. Известно, что арабские банды действуют в основном ночью, стремясь повредить нефтепровод в Нижней Галилее, а это свидетельствует о том, что у них недостаточно сил, чтобы выступить при свете дня. Нам писали также, что киббуц хорошо укреплен и тщательно охраняется.

Я был благодарен Литовскому, который предложил согласиться. В этом взрослом человеке таится романтический юноша, которого увлекают героические поступки. Эва поддержала его. Может быть, там есть свой Вилли, ради которого стоит играть. Я не мог скрыть своей радости.

Розендорф согласился ехать после того, как Хильда Мозес рассказала ему, что у нее есть приятель, в одиночку разъезжающий по северу страны.

Поездка обошлась благополучно и даже доставила радость. Был отличный денек, небо было ясно, но жара стояла не такая уж страшная. Издали маленький киббуц был похож на мексиканскую шляпу с заостренной тульей и широкими полями, Езда по проселочной дороге среди высоких спелых хлебов в сопровождении нотрим была на редкость приятной. Наши провожатые — молодые городские ребята, недавно закончившие гимназию, — изо всех сил пытались произвести впечатление на Эву. Они старались нагнать на нас страху, одновременно демонстрируя, что готовы спасти Эву от любой опасности. Я завидовал им. Они так счастливы своей полезной службой, за которую взялись по доброй воле. Я часто завидую простым здоровым людям, природное чувство подсказывает им, что нужно делать, и они не тревожат себя экзистенциальными вопросами. Вспоминаю себя в их годы: комок нервов, душа, истекающая кровью от вопросов, на которые не найти ответа. Я рад был своему открытию: у нас растет поколение простых парней, беззаботных и довольных своей долей. Сильные евреи, без еврейских наследственных страданий.

Прием, устроенный нам киббуцниками у ворот укрепленной усадьбы, был по-настоящему теплым. Мне вспомнились слова Гете: «В сущности, ты живешь только тогда, когда наслаждаешься любовью и приветливым отношением ближних». Нас встретили так, будто мы подкрепление, подоспевшее в последний момент. Музыка вдруг приобрела особую гуманистическую ценность.

Но больше всех собравшихся у проволочного заграждения волновался я. Сколько ни готовился я к встрече с Дорой, сколько ни приказывал себе держаться как надо и не проявлять излишней чувствительности в присутствии посторонних, но чуть не потерял сознание, увидев ее. Она стояла в дверях барака, отведенного под кухню, вытирая руки только что снятым фартуком. Дорино лицо помолодело за время, что я ее не видел, она похудела и оттого как будто стала выше ростом. Она была одета в какую-то неопределенного цвета одежду — вылинявшую от стирки рубаху цвета хаки, поношенные шорты, и ее загорелые ноги, казались удивительно длинными. Дора, в отличие от меня, не старалась скрыть, что наша встреча обрадовала ее. Милая улыбка на ее прекрасном лице еще яснее показывала, как фальшива моя напускная серьезность. Она совсем просто подошла ко мне и пожала руку, к изумлению Эвы — та даже не пыталась скрыть, как удивлена тем, что в эдаком месте можно найти такую красивую женщину, которая выглядит нарядной даже в тряпье и к тому же прекрасно говорит по-немецки (Эва, конечно, стала относиться ко мне с большим уважением, увидев, что мы старые знакомые, а особенно когда Дора позвала меня помочь ей на кухне).