Таир Али - Идрис-Мореход Страница 34

На самом деле часовой мертв. Для него, как и для сорока девяти покойников, Час уже наступил, и теперь души их, уцепившись друг за друга, длинной вереницей сиротливо витают над глубокими водами…

Баржа, с правого борта облитая нефтью, будто шоколадной глазурью, тускло переливается в лучах солнца.

Грянул сигнальный выстрел. Оглушительный, резкий — над капитанским мостиком «Африки» взвилась белая струйка порохового дыма. Георг Карлович приподнялся со своего места, чтобы лучше разглядеть происходящее за окном.

В баржу полетели горящие факелы. «Гянджа» вспыхнула. Ребристые языки дымного пламени, фиолетовые у основания, струйками побежали по настилу палубы, и почти тотчас черное клубящееся облако заволокло корабль, совершенно скрыв его от взоров безмолвной толпы.

…Я вижу отражение горящей «Гянджи» в глазах Идриса Халила и думаю о том, что бесконечным огненным лабиринтам, в которых он плутает, лабиринтам, состоящим из сгоревшего, поджигаемого, горящего, лабиринтам, где в переходах земля под ногами устлана лепестками холодного пепла, а стены покрыты жирной копотью, этим смертельным лабиринтам трагических пожарищ — никогда не будет конца. И о том, что жалкие потуги моего деда смыть следы огня с каменных тропинок в саду комендантского дома — нелепая затея. Потому что этот сад, как и другой, оставшийся в благословленном Арнавуткейе, лишь одно из звеньев замкнутой цепи пылающих Знаков, которая не может быть разорвана даже со смертью Идриса Халила, потому что остается еще мой отец, и я, и другие, неразрывно связанные с ним, а значит, и с этими Знаками.

…Столп огня прорвался сквозь плотную стену дыма, и в одно мгновенье баржа перестала быть просто черным облаком, а превратилось в огромный костер, картинно полыхающий на фоне почти бирюзового неба. Золотистые искры, прочерчивая сверкающие траектории, летели в разные стороны и с шипением сыпались в воду.

Где–то в самом сердце огня сидят неопалимые Харут и Марут.

Гаджи Сефтар опускается на колени прямо в горячую пыль и прижимает ухо к земле.

— Сегодня будет ветер. Скоро уже!..

Вокруг острова — полный штиль. Море покойно и прекрасно до самого горизонта. До самых небес. В глубоких лагунах у подножья скал, обросших колониями крошечных мидий, неподвижно висят стаи креветок…

По рукам солдата в полосатой будке ползают мухи.

…Стена густого дыма вдруг легко качнулась куда–то в сторону, прогнулась, и через мгновенье распалась на несколько частей, в просветах между которыми стала видна охваченная огнем палуба. Зловонные клубы быстро потянулись к острову, при виде чего оцепеневшая толпа на пристани ожила, задвигалась, засуетилась. Безмолвие было нарушено. Началась давка. Расталкивая друг друга, люди бросились к дороге. Дрогнула цепочка солдат. Пытаясь расчистить для начальства путь к пролеткам, кричал какой–то унтер–офицер.

Вода под деревянными сваями стремительно темнеет, приходит в движение и, словно бы закипая, глухо клокочет.

Море в белых бурнусах.

Бухту заволакивает дымом. Будто черный саван, он наползает с моря, диковинным цветком распускается над людьми, в панике бегущих к поселку.

Горящая баржа накренилась набок.

— Гони, давай! — кричит Калантаров, последним забираясь в фаэтон. Коляска трогается. Вокруг кружится горький пепел.

— Напасть какая–то! — бормочет Георг Карлович, оттирая лицо от сажи. — То одно, то другое…

Доктор пожимает плечами:

— Кто же мог знать, что поднимется ветер!

— Гони! Что ты плетешься!

Сумерки.

Мертвого часового уложили на арбу поверх копны соломы, накрывают куском старой мешковины. В мутном свете масляного фонаря лицо его, раздувшееся от укусов насекомых и почерневшее, почти неузнаваемо. Из груди торчит рукоятка кинжала. Мамед Рафи поднимает повыше фонарь:

— Давай, прямо в больницу! Доктор там скажет, что делать дальше…

Двое солдат взбираются на подводу.

— Аллах в помощь! Поезжайте!

Через несколько минут после того, как скрипучая арба с покойником пересекает базарную площадь и исчезает в фиолетовом лабиринте улиц, из ворот тюрьмы появляется один из младших надзирателей с ведром воды и ворохом тряпья подмышкой. Опустившись на колени, он начинает смывать кровь со стен будки, весь пол которой завален листовками.

— Вот ведь, сучье отродье, не угомонятся же никак… — говорит Мамед Рафи почти без злости, разглядывая тонкие желтоватые листы размером с книжную страницу (in folio), которые недвусмысленно подписаны: «Красные Братья».

3

И опять Балагусейн в штанах, засученных до колен, стоит рядом с каменным львом и поливает землю из брандспойта, а двое солдат, загоревшие почти до цвета бронзы, работают у ручного насоса. Освежающие брызги холодной воды веером летят вокруг, смягчая раскаленный воздух.

За четыре июльские недели в мертвом саду многое изменилось. Обгоревшие стволы срублены и собраны в углу двора под жестяным навесом, пни большей частью выкорчеваны, а очищенная от мусора земля тщательно вскопана. Для реставрации бассейна завезли известняковые блоки, которые аккуратно сложили тут же рядом. Ротонду решили не восстанавливать. Если смотреть из дома, полуразрушенные колонны с остатками обвалившегося купола, живописно стоящие прямо посередине сада в окружении каменных львов, теперь по сути последнее, что напоминает о пожаре.

Осенью наступит время саженцев. После недолгих колебаний Идрис Халил остановил свой выбор на привычном гранате, оливах, белом винограде, абрикосе, ложном эвкалипте, чудесно помогающем против комаров, и кипарисах, — последние предполагается рассадить вокруг бассейна и вдоль всей южной стены, откуда падает слишком много солнца. Клумбы же с ромашками должны быть заново разбиты на прежнем месте, то есть, прямо перед верандой.

Четыре июльские недели 1919 года, да еще, пожалуй, первая половина августа — самое покойное время для Пираллахы за последние несколько лет. Стоит усыпляющий зной. Дни протекают одинаково, и временами кажется, что это, собственно говоря, один и тот же нескончаемый день. На рассвете солнце медленно всплывает из золотистого тумана, клубящегося над горизонтом, стремительно поднимается над неподвижными силуэтами сторожевых кораблей, и почти сразу же песок, не успевший остыть за короткие ночные часы, раскаляется до сверкающей белизны, а воздух становился плотным и колючим. После полудня мало кто решается выходить из дома. Лавки на площади стоят запертыми, кривые улочки пустеют. Даже неуловимые братья, подчиняясь незыблемому ритму сиесты, обращаются в птиц и прячутся на время в пыльных кронах олив в рощице на выезде из поселка.

В отличие от быстрых восходов, закаты невыносимо долгие и тяжелые, будто агония. Горячие всполохи света продолжают разрывать лиловые сумерки еще долго после того, как солнце исчезает за гранью неподвижных вод. Лишь к началу одиннадцатого гаснут последние зарницы, и на Пираллахы опускается спасительная темнота, которая, однако, не приносит облегчения ни людям, ни животным.

Полночь. Гаснут лампы под матерчатыми абажурами. Гаснут фонари и масляные плошки. Поселок погружается в душный сон без сновидений. Сон–забвение, которое стирает всякие воспоминания о прожитом дне: единственное средство от страха на убогом острове, продолжающем потерянно дрейфовать где–то на зыбкой грани между реальностью и вымыслом.

…В звенящей тишине ночной патруль шагает через базарную площадь, и горячая пыль, поднятая сапогами солдат, медленно оседает на плафонах фонарей, вокруг которых, отбрасывая гигантские тени, кружатся мотыльки.

Солдаты входят в привычный лабиринт темных улиц. Сопровождаемые дробным эхом, они идут мимо печального дома Мешади Керима, мимо пустыря у старой бани, сворачивают на дорогу, спускающуюся к дюнам, где одинокий бактриан, отфыркиваясь, пьет соленую воду лениво набегающих волн, пронизанных сиянием звезд. И пусть не вводят вас в заблуждение их открытые глаза. Они спят. Точно так же, как и все вокруг.

Божественное Забвение даровано на острове всем. Это что–то вроде пропуска на Пираллахы с его чудотворными могилами неизвестных праведников и неугомонными призраками. Без него здесь не выжить. Но, будучи единственным спасением от безумия, Забвение это в то же время есть и хитро расставленная ловушка, вроде тех сетей, что местные рыбаки ставят вдоль южного берега на сельдь или воблу. Оно постепенно лишает воли, создавая иллюзию неподвижности времени, и, однажды попав сюда, ты навсегда выпадаешь из скользящей цепи причин и следствий, чтобы, подобно растениям и камням, не ведающим истории, обрести почти вечную жизнь. Так, например, случилось с молодым доктором Велибековым, забывшимся в объятиях молчаливой вдовы. Я видел его глазами Идриса Халила в 1919 году. Я встречал его в 1997, во время своего двухнедельного пребывания на Пираллахы (тогда еще Артеме).