Таир Али - Идрис-Мореход Страница 35

Поющие сирены прячутся где–то в вязкой перспективе волнистых дюн.

Формально доктор Велибеков образца 1997 года — другой человек. Внук Мурсала Велибекова, он был (а может быть, и есть до сих пор) штатным хирургом местной поликлиники. Лысеющий сорокалетний мужчина с гладко выбритым щеками и толстыми мавританскими губами. Я запомнил его сидящим на скамейке перед подъездом пятиэтажного дома в ветреный летний день. Было много света, трепетало чахлое деревце, и мокрое белье сушилось на протянутых веревках. Он сидел, опираясь локтями об колени, молчал, на его волосатых запястьях блестели капли пота, а красная рубашка с закатанными рукавами была единственным ярким пятном в этом пыльном и страшном дворе. Страшном — потому что во всем: и в этом полощущемся на ветру белье, и желто–синих колючках вдоль разбитого асфальта, и бумажном соре, с шелестом ползущем по земле, остро ощущалось бесконечное безвременье, тягучее и стойкое, безвременье, равное вечности.

Удивительное свойство острова: рождение и смерть здесь лишь смена формы, и, в этом смысле, хирург Велибеков не генетическое продолжение Мурсала Велибекова, а, парадоксальным образом, он сам. Вопрос лишь в том, как среди всеобщего забвения удалось Идрису Халилу не раствориться без остатка в монотонной жизни Пираллахы? Как уберег он себя от завораживающего слух сладкоголосого пения невидимых сирен, живущих на безлюдных пляжах магического острова? Как сохранил он способность видеть сны — эту хрупкую связь между прошлым и будущим — тогда как все вокруг спят?

Загадка Идриса–морехода, неразрешимая и простая одновременно. Неразрешимая, потому что через пространства и годы она несет в себе смысл тайного послания, но простая, потому что по логике жанра Мореход не может сгинуть бесследно в одном из своих странствий, а, ведомый Судьбой и Случаем, должен обязательно когда–нибудь вернуться к родным берегам и рассказать об увиденном.

Пока кружатся мотыльки, отбрасывая тени на темные фасады домов, короткая ночь, невыносимо душная и влажная, вся пронизанная усталым звоном комаров, движется к концу. Звезды вдоль небесного хребта, ясно указывающего путь дивному острову, все жители которого, включая ночной дозор, погружены в забытье, похожее то ли на обморок, то ли на смерть, начинают постепенно тускнеть. Это остров Спящих. Это остров Забвения — лишь Идрис–мореход, выброшенный на одинокий берег, продолжает бесконечно плутать в гигантских лабиринтах снов.

В одном из них он находит себя стоящим среди пышных клумб с неувядающими желтыми цветами и видит призрак печального садовника, когда–то погибшего на Галлипольском полуострове. Безмолвный садовник гладит полураскрытые бутоны.

По отчетливо хрустящему гравию дедушка идет к нему навстречу, но, как это бывает, садовник не становится ближе ни на шаг. Где–то в глубине сада мелькает муслиновое платье мадам и слышится ее голос, и Идрис Халил вдруг оказывается стоящим перед домом, и тут же парализующий страх сжимает его грудь, потому что он уже знает то, что увидит в следующее мгновенье.

…Вначале по легкой занавеси пробегает дуновение то ли ветра, то ли дыхания, потом в черном проеме окна полускрытое зыбким туманом появляется мертвое лицо Хайдара–эфенди. Его насмешливые глаза хранят в себе тяжелую прозрачную мглу глубокой воды, и, опечатанный молчанием, он неподвижно смотрит на дедушку из своего небытия.

Идрис Халил пытается бежать, но изумрудный газон накрепко оплел его ноги. Он пытается крикнуть, но горький ком, подкативший к горлу, душит его. И когда уже кажется, что сердце вот–вот разорвется от ужаса и отчаяния, спасительное пламя обрушивается откуда–то с небес и мгновенно охватывает весь дом до самой крыши.

Море огня. Все вокруг горит: клумбы с цветами, беседка, дорожка, посыпанная цветным гравием, призрак садовника, лицо Хайдара–эфенди, и только сам Идрис Халил, словно неопалимая купина, стоит невредимый в центре огненного цикла.

Сквозь густые клубы дыма смутно проглядывают силуэты бегущих людей. Это солдаты. Они бегут куда–то в темноту, завесившую ряды гранатовых деревьев. Сотни солдат. Тишина взрывается голодным свистом летящих снарядов.

Слова, поглотив солнце, становятся золотом…

Кто–то касается его плеча. Обернувшись, он видит женщину в муслиновом платье — Ругия–ханум или мадам Стамбулиа? Двуликая звезда его сновидческих лабиринтов. Он пытается что–то сказать, но она прикладывает палец к губам:

— Тс–с–с! Прислушайся!

И Идрис Халил просыпается.

С начала июля это происходит почти каждую ночь. Всегда в одно и то же время: между половиной второго и тремя. Он открывает воспаленные глаза, и луна цвета слоновой кости, смотрящая прямо на него сквозь москитные сетки, натянутые на окна, мгновенно обжигает его своим горячечным светом (на сетках висят ящерицы, изогнувшись полумесяцем, они словно парят в воздухе).

Постепенно за монотонным звоном комаров и ленивым поскрипыванием старой мебели начинает явственно проступать характерный шорох крадущихся шагов. Где–то там, прямо над головой, на втором этаже огромного дома. Наступает тишина, он облизывает сухие губы. Идрис Халил все еще надеется, что звук этот больше не повторится, и что это только плод его воображения или просто продолжение сна, но после короткой напряженной паузы на фоне пульсирующей в висках крови кто–то опять начинает ходить по мертвому дому…

Шаги тихие, медленные, легкие, с длинными интервалами, но, несмотря на это, чуткое эхо пустующих комнат, которое не в силах погасить даже толстые стены, разносит их по всему дому.

Иногда они слышны на лестнице. Кто–то, едва слышно шаркая по каменным ступеням, торопливо поднимается наверх. Постепенно сбавляя темп, шаги переходят в коридор второго этажа и семенят по дубовому паркету, почти совершенно незатронутому ни пожаром, ни сыростью. Минуты через две–три они замирают где–то посередине — щелкает пружина дверной ручки — следует протяжный скрип открывающейся двери, ведущей, очевидно, в одну из комнат, после чего ненадолго наступает тишина.

Несколько раз, пожалуй, раза три или четыре, Идрису–мореходу казалось, что слышны шаги сразу двух человек. Шаги очень похожие, почти идентичные, словно они принадлежат двум одинаковым по комплекции людям, которые крадутся, явно стараясь попасть в такт движений друг друга, чтобы не создавать лишнего шума.

Хождение заканчивается лишь перед самым рассветом, сразу после того, как сытые ящерицы, соскользнув с москитных сеток, исчезают в трещинах каменной облицовки, а быстро светлеющее небо приобретает тот непередаваемый густой молочно–синий цвет раннего утра, который может быть только в этой части света.

Шаги исчезают где–то в глубине дома.

2 июля 1919 зеркального года. Балагусейн спросонья трет глаза и пытается понять, о чем его спрашивают.

— Ага–начальник…

— Слышал или нет?!

— Что слышал, ага–начальник?…

На денщике застиранные подштанники, пузырящиеся на коленях.

— Быстро одевайся! Ты мне нужен…

Хлопнув дверью, Идрис Халил выходит из каморки Балагусейна, затопленной рассветными сумерками.

Все утро они тщательно осматривают второй этаж, одну за другой открывая комнаты, кроме тех, где двери заколочены перекрещенными досками, и хотя ничего обнаружить не удается, по крайней мере, ничего определенного, Идрис–мореход теперь точно знает: в доме кто–то есть. Кто–то посторонний, кто–то невидимый, кто–то — мертвый или живой, — кто умеет искусно заметать свои следы. Он понимает это, как только с характерным скрипом открывается высокая дверь в большую гостиную, откуда начался пожар…

В куске оплавленного зеркала на закопченной стене, вспыхнув, тотчас гаснет отражение–призрак: образ гостиной почти двухлетней давности, где на дорогих коврах, устилающих пол, стояли изящные оттоманки с разбросанными по ним бархатными подушками–муттаккя, а в арочных нишах были выставлены персидские кальяны и фарфоровые вазоны.

— Ага–начальник, и здесь никого…

Балагусейн проходит в глубину залы. К обгорелым останкам буфета, инкрустированного перламутром:

— Никого!

Никого. Но безошибочным чутьем поэта и морехода Идрис Халил чувствует то, что остается недоступным пониманию скуластого денщика, что–то неуловимое, разлитое в самом прогорклом воздухе комнаты.

Знаки присутствия. Знаки, скрытые за неприметными образами вещей, по которым можно определить, что ночные визитеры не только были здесь, но, возможно, все еще здесь, или же прячутся где–то совсем рядом. И чем больше среди копоти и мусора Идрис Халил находит эти тайные знаки, тем сильнее его захлестывает тревожное чувство, будто кто–то сквозь щели в обнажившемся скелете стенной дранки или из зияющих дыр на потолке, через которые на паркет узкими конусами подвижной пыли проливается солнце, напряженно следит за каждым его шагом, и этот неуловимый кто–то, хитрый, быстрый и таинственный, полон ненависти и нескрываемой угрозы.