Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 35

— Не то что уверена, мам, — убеждена! Я нагрузила свое жизнеописание оригинальными и живописными фактами и поступками. Развила две идеи, одну из которых считаю гениальной: «Что делать с жакетом зимой?» Нужно ли носить его с теплым свитером, с большим шарфом, с кардиганом, небрежно завязанным вокруг талии, или, наоборот, вписать его в шерстяной плед, чтобы получилось нечто вроде пальто? Жакет зимой — настоящая головоломка. В нем одном мерзнешь, а если носишь под пальто — жарко. Надо придумать что-то новенькое. Утеплить, не утяжеляя силуэт, и сделать легче без риска подхватить воспаление легких. Я развила эту идею, сделала наброски. А еще мисс Фарланд положила на меня глаз, так что меня выберут, будь спокойна!

— А когда будет известно?

— Второго января… Второго января мой телефон зазвонит, и я узнаю, что принята. Если бы вы знали, в каком я возбуждении! Мне осталось десять дней, чтобы придумать идею, буду кружить по Парижу, липнуть носом к витринам и наконец найду идею, гениальную идею, которую останется только воплотить в жизнь… Крибле-крабле-бумс! И вот я — королева Лондона!

Она вскакивала и слегка подпрыгивала, чтобы подчеркнуть свой оптимистичный настрой и хорошее настроение.

— Сегодня вечером, чтобы отпраздновать, я приготовлю для тебя яблочный мусс! — объявила Зоэ, одернув маечку со Снупи, подаренную Гортензией.

— Спасибо, Зоэ! А дашь мне рецепт? Я приготовлю его для парней, с которыми снимаю квартиру. Им есть за что на меня злиться…

— Да-да! Конечно! — завопила Зоэ — она была счастлива приобщиться к жизни Гортензии в Лондоне. — Ты скажешь, что это я, ладно? Скажешь им, что это я дала рецепт…

И она помчалась в свою комнату за драгоценной черной тетрадкой, чтобы начать великое дело — изготовление яблочного мусса.

— Ох, мам! Я так счастлива… так счастлива! Если бы ты знала! — Гортензия потянулась и вздохнула: — Хочется, чтобы уже скорее наступило второе января…

— Но… вдруг ты не выиграешь конкурс? Нельзя так увлекаться…

Снисходительно улыбается, пожимает плечами, поднимает глаза в потолок и тяжело вздыхает:

— Как это «не выиграю»? Это невозможно! Я окрылила эту женщину, я ее заинтриговала, растрогала, населила ее одиночество великой мечтой, она через меня увидела себя, вновь пережила свою юность, надежды… И я сдала ей безупречное жизнеописание. Ей остается просто выбрать меня! Я запрещаю тебе сомневаться, ни единой негативной мысли, не то ты меня заразишь!

И она отодвинулась от матери вместе по стулом.

— Я говорю это из соображений предосторожности… — извинилась Жозефина.

— Ну и ладно! Не говори так больше, не то принесешь мне несчастье. Мы не похожи, мам, не забывай об этом, и я не хочу быть на тебя похожей… в этом, — добавила она, чтобы смягчить грубость своих слов.

Жозефина побледнела, резко выпрямилась. Она успела забыть, какая решимость свойственна Гортензии, какая она цельная натура, как все вокруг нее кипит и бушует. Дочь идет по жизни с волшебной палочкой в руке, а она, Жозефина, ковыляет, как подраненная жаба.

— Ты права, солнышко мое, ты выиграешь… Только мне страшно за тебя… Это материнский инстинкт.

Гортензию передернуло при этих словах, и она поспешила сменить тему. Так даже лучше.

— Как поживает Ифигения? — спросила Гортензия, скрестив на груди руки.

— Хочет сменить профессию.

— Надоело жить в привратницкой?

— Скорее боится, что надоела в роли привратницы и ее выставят за ворота, — ответила Жозефина, радуясь каламбуру, который Гортензия даже не заметила.

— Надо же! А почему?

— Она считает, что какая-то женщина метит на ее место… Завтра она вдет устраиваться на работу к врачу: отвечать по телефону, записывать посетителей, распределять дела на день… Она отлично для этого подходит…

Гортензия зевнула. Ее интерес к судьбе Ифигении иссяк.

— Что-нибудь слышно от Анриетты?

Жозефина покачала головой.

— Ну и к лучшему… — вздохнула Гортензия. — После того, что она с тобой сделала!

— А тебе она не звонила?

— Нет. Видно, ей не до того. А еще какие новости?

— Я получила письмо из Китая от Милены. Хочет вернуться, спрашивает меня, могу ли я помочь… То ли найти ей работу, то ли поселить у себя…

— Ну и наглость!

— Я ей не ответила…

— Еще бы! Пусть сидит и не рыпается, а нас оставит в покое.

— Ей, должно быть, одиноко…

— Это не твоя проблема! Ты не забыла, что она была любовницей твоего мужа? Нет, от тебя с ума можно сойти! — Гортензия сурово посмотрела на мать. — А как новые соседи?

Жозефина начала что-то говорить, но тут на кухню ворвалась Зоэ, вся в слезах.

— Мам! Я не могу найти мою тетрадь с рецептами!

— Ты везде посмотрела?

— Везде, мам! Ее нет! Она пропала.

— Да не может быть… Засунула куда-нибудь и не можешь вспомнить.

— Нет, я везде искала, везде! Меня это уже выводит из себя! Я все складываю, как мне удобно, а Ифигения все рушит, все перекладывает, и я ничего не могу найти…

Глаза Зоэ были полны слез, в них светилось такое отчаяние, такая мука, которые невозможно унять словами.

— Да найдется она, не волнуйся…

— А я знаю, что нет! — закричала Зоэ еще более пронзительно. — Она ее выкинула, она все выкидывает! Я сто раз ей говорила, чтобы она ее не трогала, а ей по фигу! Она со мной обращается как с ребенком… Мам, это так ужасно! Я сейчас умру!

Жозефина встала и отправилась искать сама.

Но напрасно она поднимала матрас, отодвигала кровать, рылась в стенном шкафу, перетряхивала постель, переворошила кучу трусиков и носков — черной тетрадки нигде не было.

Зоэ сидела на ковре, плакала и вытирала нос майкой со Снупи.

— Я всегда кладу ее на место, на письменный стол. Если не уношу на кухню… Но потом опять возвращаю… Ты знаешь, как я ею дорожу, мам! А теперь ее нет! Ифигения выбросила ее, когда делала уборку.

— Ну нет же! Это невозможно!

— Возможно, как раз возможно, она такая безжалостная!

И Зоэ вновь разрыдалась. Она всхлипывала, как раненое животное, которое бьется в последних судорогах, ожидая неминуемой смерти.

— Зоэ, умоляю тебя! Не убивайся так! Найдем мы твою тетрадь!

— Если она не найдется, я никогда в жизни больше не буду готовить! — вопила Зоэ. — И я останусь без воспоминаний, без прошлого, потому что они в моей тетради! Вся моя жизнь!

Гортензия наблюдала это бурное горе со смесью сочувствия и раздражения.

Ужин прошел в гробовом молчании.

Зоэ роняла в тарелку слезы, Жозефина тяжко вздыхала, Гортензия никак не комментировала происходящее, но явно не одобряла сестру, устроившую сцену из-за какой-то тетрадки с рецептами.

Они едва поклевали петуха в белом вине, приготовленного Жозефиной в честь приезда Гортензии, и отправились спать, разговаривая вполголоса, словно вернулись с похорон.

С того дня, как Жозефина поужинала с Гастоном Серюрье и он поведал ей, что авторские отчисления существенно сократились, она стала плохо засыпать. Она переворачивалась с боку на бок, принимала удобные позы, совала руку под подушку, зажимала одеяло между ногами, а в голове плясали безумный канкан цифры, предрекая крах. К ней вернулся страх нищеты. Старый приятель, которого Жозефина как будто навсегда изгнала из своей жизни. И теперь она слышала приближающийся яростный стук его деревянных башмаков.

Жозефину накрыла первая волна паники.

Она пошла в кабинет, достала банковские бумаги, принялась считать и пересчитывать, сбивалась, начинала сначала, потом наконец вернулась в постель, снова встала, чтобы заново все посчитать, потому что забыла включить налог на жилплощадь… Не исключено, что придется продать квартиру, переехать в более экономное жилье… У нее хотя бы есть хорошая квартира в хорошем районе. Недвижимость, которую можно продать. Да, но ведь у нее кредит… А еще обучение Гортензии, квартира Гортензии плюс каждый месяц деньги на жизнь Гортензии… Она не говорила об этом с Серюрье. Никогда бы не осмелилась.

Некоторое время ей удалось не думать о деньгах. Это была чудесная передышка. Своего рода роскошь. А сейчас вновь подступает страх…

По поводу Зоэ она никогда не беспокоилась. Только мысль о Гортензии наполняла ее страхом. Она не сможет покупать ей красивую одежду, заставит переехать в квартиру подешевле, помешает осуществлению ее мечты… Невозможно! Она любовалась энергией и честолюбием дочери. Чувствовала себя в ответе за ее шикарные привычки. Она никогда не умела противиться ее желаниям. И теперь расплачивается.

Жозефина набрала в грудь побольше воздуха, говоря: «Мне нужно только сочинить сюжет и приняться за работу. Один раз у меня получилось…»

Но новая волна паники накрыла ее, сокрушая все на своем пути. Железные тиски впились в грудь. Она не могла дышать. Ловила ртом воздух. Хлопала себя по бокам. Принималась считать, чтобы успокоиться, выровнять дыхание. «Раз, два, три, ничего не выйдет, хоть умри, четыре, пять, шесть, что мы будем есть, я мечтала, что со всем справлюсь, два года провела в иллюзорном покое, десять, одиннадцать, двенадцать, библиотечная крыса не может этим заниматься, я не писатель, нет, не писатель… Крыса, которая добывает себе пропитание среди пыльных стеллажей, уставленных фолиантами. Серюрье сказал, что я писатель, чтобы подбодрить и заставить работать, но сам в это не верит ни минуты… Он ведет такой разговор со всеми своими авторами, за обедом в том же самом ресторане, неспроста он знает меню наизусть…»