Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 36

Но были у Цыферова и прекрасные вещи: «Влюбленный крокодил», «Приключения Лошарика», где есть легкость, временное пространство и главное — радость жизни. По некоторым сказкам мой друг совместно с Сапгиром делал сценарии для мультфильмов.

— Как вы вдвоем работаете? — недоумевал я.

— Очень просто, — хмыкал Цыферов. — Я пишу, а он добавит стишок и пробивает. У него связи, хе-хе. Режиссеры в детских театрах. А наши мультфильмы ставит Марк Качанов, дружок Генриха. В «Детском мире» его любит Асан Гольдфрельд… Сейчас Генрих пробился в театр «Сатиры». Там одни евреи. Мы с ним будем делать инсценировку по «Карлсону». Евреи молодцы, тянут друг друга. Зиновьев тянул Мандельштама, Гельцер и Ромм — Раневскую… Такая примечательность, хе-хе. А мы, русаки, топим друг друга. Ну и евреи топят нашего брата, ведь они отправили на тот свет и Есенина и Маяковского, и Клюева, и Гумилева, и Дворяшина, и Галанова — всех, кто выступал против них. Вот смотри, какой интересный фактик, — он достал старое издание Маяковского и прочитал стихотворение «Кристофор Колумб». — А теперь смотри — вот последний сборник Маяковского, оттуда уже выкинули строчки про евреев. Такой фокусик, хе-хе. Хитрый народец. Восхваляют Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, но они все мозговые, без души. Их поэзия холодная, стеклянная, хе-хе. Кстати, у Цветаевой мать была еврейкой. А к Ахматовой меня водил Сапгир. Злая тетушка. «Есенин плохой поэт, — говорила, — у него нет ни одной приличной строчки». А Есенин-то самородок. Лучший поэт России, после Пушкина… Она и Льва Толстого называла «мусорным стариком». Каково, а?! Злая тетушка. У нее и лицо хищницы. Хорошо ее приложил Бунин, «полумужик, полубаба», — сказал… Она поддерживает ленинградских евреев. Рейна, Кушнера, Бродского. У них тоже стеклянные вещицы, для избранных, хе-хе. Ну, может, на дне души у них что-то и есть, но душа-то не русская. Такое впечатление, что они живут не в России. Сапгир-то считает их гениями. Стеклянные гении, хе-хе! Полубоги кисельного цвета!

В общей сложности Цыферов написал шестьдесят пьес (Сапгир сочинил к ним стихи), но после его смерти (в сорок два года), Сапгир ставил на пьесах только свою фамилию. Дочь Цыферова Люся возмутилась. Сапгир начал выкручиваться:

— Понимаешь, если оставить две фамилии, то получишь только тридцать процентов, а так я получу больше денег и с тобой поделюсь.

— Мне не надо ваших денег, мне нужна фамилия отца, — твердо заявила Люся. (Кстати, благодаря ей, сейчас вышло несколько книжек моего друга).

Однажды Цыферов написал «Тайну запечного сверчка», где жук заползает в чужой мир (в это время произошли события в Чехословакии). И надо же! Неожиданно моего друга вызывают в КГБ, где чихвостят за «явную аналогию». По этому поводу мы устроили веселое застолье.

— Я думал, они будут меня шерстить за встречи с бабами, — смеялся Цыферов, — а они копнули глубоко… Скажу тебе, там не дураки сидят, университетские значки нацепили…

Кроме сказок Цыферов писал неплохие эссе о Моцарте, Андерсене, Братьях Гримм… После этих работ Цыферова все же решили принять в Союз писателей, но в нем взыграла давняя обида — он, гордый дядюшка, отказался.

В Детгизе не издали ни одной книжки Цыферова.

— Там одни евреи, — говорил мой друг. — Миримский, Арон, Либет. Они меня на дух не принимают. Отдают на рецензию Глоцеру из радиокомитета. Ничтожный типчик, хе-хе. Он еще критик по детской литературе! Ничтожества ведь всегда комплексуют. Сам-то он ни на что не способен… А главный их рецензент — Рахиль Баумволь. Она сделала все, чтобы меня не печатали. Говорит: «Цыферов сочиняет сказки в пьяном бреду». Полная чушь… А Либет скрывает свою ненависть к русским. Вежливо просит переделать. Раз десять. Потом поганка все равно рубит. Заболтает любой сюжетец. Ее издевательство многослойно, как отравленный пирог, хе-хе… И страшна она, вроде мордатой собаки моего соседа. Волчица в чепчике, хе-хе. С ней может спать только мужик под наркозом, хе-хе…

А. Барков рассказывал, как однажды в Детгизе К. Арон довел Цыферова до нервного срыва: «Зря немцы таких, как ты, оставили. Я тебя не пощадил бы. Ноги моей здесь больше не будет!». Такие вспышки у сказочника случались не раз. Когда А. Митяев (главный редактор «Мурзилки») стал разбирать его рукопись, Цыферов не выдержал: «Толя, пошел ты на х…!» — забрал папку и хлопнул дверью…

Первое время, когда я приходил к старине Цыферову, у соседей над его комнатой играл струнный оркестр.

— Обрати внимание, какие изысканные музыканты! Играют Моцарта, Вивальди. — Цыферов показывал на потолок и благоговейно улыбался. — Музыка самое высокое из искусств. Казалось бы, все просто — только вовремя нажимай на нужные клавиши, но чтоб это проделать, надо иметь слух, чувство ритма и прочее… Это тебе не кисточкой мазюкать, хе-хе.

Позднее выяснилось, что хитроумный сказочник нарочно все подстраивал: к приходу гостей звонил приятелям — «изысканным музыкантам» и те за бутыль «гамзы» играли на верхней лестничной клетке. Когда Цыферова навещали «девахи» и «мамзели» (его выражения), он, показушник, еще рассыпал на полу старинные монеты — для дополнительного эффекта. Попробуй не потерять голову от такой экспозиции! Ну и, само собой, мой друг дарил женщинам свои книжки (подписи разукрашивал виньетками, себя изображал слоненком). Я говорил ему:

— Мы все просто бабники, а ты мучитель-разрушитель женских сердец, комический злодей.

— Нет, я романтик, — смеялся Цыферов. — У меня благочестивая душа, хе-хе… Я давно готов к чистой, романтической любви, но все какие-то не те бабы попадаются…

Однажды я попытался влезть в его благочестивую душу и попросил в общих чертах описать женщину, которую он хочет встретить. Усмехнувшись, он подробно нарисовал женщину с гротесковыми формами и сотней достоинств — «с глазами, в которых цветут фиалки».

— …Но она будет неприступная, — расплылся Цыферов и объяснил, как будет ее завоевывать, «и это будет прикладным искусством», как в конце концов она станет покорной «киской» и у них начнется любовь «длинною в… два года».

— Почему так мало? — удивился я.

— Потянет к другой неприступной, хе-хе, — засмеялся Цыферов, балда. — Трудно побороть любопытство, — и дальше понес что-то опереточное. Рассказал о гражданской жене, «объемной» продавщице Гале, которая имела «твердый характер». — Она все хотела сделать из меня «пушистого и мягкого», но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю «Император», а его дружки кто как, одни — «чудом», другие — «чудовищем». От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. «В ее душе и бог и черт, — говорил Цыферов. — От меня, естественно бог, а черт — от Райки»).

У отпетого бабника Цыферова была туча романов, он попросту коллекционировал женщин — в записной книжке вел учет блондинок, брюнеток (рядом с телефонами делал заметки-памятки: «тонкая, зубастая», «хохотушка», «рыжая, с боль. ж.», «три Кати: Екатерина первая, Екатерина вторая, Екатерина третья»; после романа телефон вычеркивал — женщина как бы для него умирала и он отправлял ее в свой колумбарий). На любовном фронте Цыферов преуспевал как никто, а меня натаскивал:

— С женщинами, как и с выпивкой, нельзя делать резких движений. Выпивая, надо плавно повышать градус, а после выпивки, на другой день, понижать. Иначе случится приступ. Так и с женщинами. После блондинки нельзя сразу переключатся на брюнетку, надо немного покрутить с шатенкой, а то случится эмоциональный шок, хе-хе. (Кстати, женился он на рыжей).

Все вечера напролет Цыферов, «чтобы развеять хандру» (которая время от времени на него нападала) просиживал в ресторане Дома актера, охмурял театральных (и не театральных) девиц, причем сразу девицам представлялся «сказочником» (понятно, одно это слово приводило женский пол в трепет) и тут же красочно пересказывал что-либо из своих произведений (ему было достаточно прочитать одну короткую сказку, чтобы все женщины падали). В такие минуты казалось, что он и за сказки-то взялся, чтобы только охмурять девиц — как некоторые слаборазвитые поэты для этого стали бардами.

— У таких, как Генка, половой мрачок, — сурово брюзжал писатель Геннадий Снегирев. — Таких полно. Вон Стацинский (художник), Приходько… (действительно, первый хвастался своей «колотушкой», второй частенько юморил на тему секса — например, увидев Ново-Иерусалимский монастырь, произнес: «какой-то монструальный монастырь». Понятно, можно простить грубость, но не пошлость).

— Жизнь каждого талантливого человека, — сплошные бабы, — возражал Зульфикаров (я думал примерно так же, и естественно, свое неутомимое ухлестывание за девицами рассматривал как явный признак какого-то таланта).

В Дом актера Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперед по «Броду» (улице Горького), кадрил девиц (он был разведенным; бывшую жену называл «кассой взаимопомощи» — она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно («любовь втроем требует немало душевных и физических сил», — говорил, оправдывая свою творческую хилость). И все же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьет или имеет женщин, а по его работам, ведь в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать, я встретил Новацкого — он, уже пожилой, высохший, как мумия, вел под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы еще не иссякли).