Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 37

В Дом актера Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперед по «Броду» (улице Горького), кадрил девиц (он был разведенным; бывшую жену называл «кассой взаимопомощи» — она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно («любовь втроем требует немало душевных и физических сил», — говорил, оправдывая свою творческую хилость). И все же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьет или имеет женщин, а по его работам, ведь в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать, я встретил Новацкого — он, уже пожилой, высохший, как мумия, вел под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы еще не иссякли).

Выпивал Цыферов часто, но немного; никто не видел, чтобы он накачался сверх меры; незадолго до смерти, когда у него появились болезни, он вообще завязал с выпивкой и во всем остальном установил для себя щадящий режим.

Довольно часто Сапгир таскал Цыферова (раза два и меня) на неформальные выставки художников. Выставки устраивались на квартирах диссиденствующих интеллектуалов и, понятно, публика там собиралась отборная — среди них почти не было русских. Помню холсты Рабина — пьяные русские мужики валяются в грязи перед кабаками. Несмотря на это измывательство над Россией, Цыферов общался с неформалами. Он вообще старался быть левым оригиналом — так был противоречив в своих взглядах, а порой и в работах. Правда, однажды на свой день рождения выгнал Рабина из квартиры. Тот принес в подарок имениннику свою очередную абстракцию. Цыферов уже был под парами и заорал:

— Ты, гад такой, живешь в России, дышишь русским воздухом, пишешь русскими красками, а картины носишь в американское посольство, продаешь по триста долларов! Пошел на х…! (Кстати, Рабин хранил брюки Сапгира, говорил: «Это панталоны гениального поэта»).

Частенько Цыферов заходил к режиссерше Ануровой, у которой собиралась еврейская богема.

— Я там вылечиваюсь от хандры, — объяснял. — Они меня принимают за своего, говорят: «Ты наш, ты как пчела, от всех берешь понемногу». Чего я беру? И сам не знаю, хе-хе.

Справедливости ради замечу — после его смерти режиссерша немало сделала, чтобы собрать и сохранить его рукописи, при этом называла сказочника «гением».

Как-то я сказал Цыферову:

— С одной стороны ты не любишь евреев, с другой — липнешь к ним.

— Не я липну, а они, — засмеялся мой друг. — Понимаешь, они всегда липнут к талантливым. А их бабешки стараются опутать талантливого русского, затащить его в загс, взять его фамилию. Знаем мы эти штучки, хе-хе. Я романился с еврейками. Помню, была одна. Ее единственным достоинством была роскошная задница… И была еще одна. С большим бюстом. Но у нее были огромные плечищи. Вообще узкие плечи и большая грудь крайне редко бывает у женщин, но это самый смак, такие — сногсшибательные красотки… А вообще я всяких бабцов люблю. Сегодня говорю им комплименты, а завтра получаю алименты, хе-хе!

У многих крупных художников голова варит как надо и просто пухнет от замыслов, они вечно спешат, боятся, что не хватит жизни для воплощения своих планов. У Цыферова не было никаких планов — сюжеты он черпал из того, что ему попадалось на глаза, с чем сталкивался в жизни. Он ходил по улицам неторопливо, еле передвигая ноги-ходули, заложив руки за спину, демонстрируя величественное спокойствие. В старомодном костюме, со сбитым набок галстуком и развязанными шнурками — он выглядел человеком «со странностями», попросту ненормальным или прилично «принявшим на грудь» — и, как все чудаки, сразу притягивал к себе внимание. (Кстати, ему было все равно во что одеваться; временами демонстрировал «элегантную нищету», но даже драный свитер носил, как королевскую мантию). Бывало, идет по улице, все пристально рассматривает сквозь толстые стекла очков, посмеивается, бормочет — на ходу сочиняет сказки. Увидит цветущие липы или старинную ограду во дворе, особняк с облупившейся штукатуркой или бездомного бродягу — тут же сочиняет сказку; ему все служило зацепкой для фантазии. Он помещал в сказку все, что его окружало, одушевлял все предметы. Глядя на него, я думал — готовность к чудесам рождает чудеса, и вспоминался Ж. Амаду, который говорил: «Я праздношатающийся зевака, болтающийся по улицам, наблюдающий за людьми, черпающий сюжеты».

Когда мы с Цыферовым бродили по улицам (а я к нему сильно привязался и радовался каждому дню, проведенному вместе; он был старше меня на шесть лет и был гораздо образованней и начитанней), он постоянно обращал мое внимание то на увядающие каштаны и тут же, на ходу, сочинял сказку и брал с меня слово, что завтра же сделаю к ней иллюстрации и напечатаю в АПН; то на «подходящее место для свиданий», то на собаку, которая стояла у светофора и переходила улицу вместе с людьми, то на ссорящихся супругов — и сразу представлял их семейную жизнь, вплоть до словечек, которыми они перекидываются. Однажды в каком-то дворе заметил кота — судя по замызганному виду, подзаборного.

— Возьму-ка его, надо подарить одной грудастой мамзели, она въезжает в новую квартиру, — пробормотал. — Будет жить в королевских покоях. Может, напишу о нем сказку. Назову его, бедолагу, в твою честь, вы чем-то похожи, хе-хе (имелась в виду моя бесприютность)…

Он попытался поймать кота, но тот дал деру. Его знакомая лишилась благополучия, а я не стал прототипом сказочного персонажа.

В другой раз мы увидели старика нищего, и Цыферов объявил, что старик наверняка бывший моряк. И с чего взял? Никаких морских примет у нищего не было. Чтобы проверить его домыслы, мы подошли к старику. Неожиданно он заговорил по-английски; потом перешел на русский. Он оказался бывшим матросом, который долгое время жил в Англии…

Ну и конечно Цыферов не упускал из поля зрения ни одну женщину… Прогулки с ним были, без преувеличений, жизненным университетом, он из любой ситуации устраивал приключение. Я вспоминал где-то вычитанную фразу: «великое познание людей приобретаешь на улице», и думал — необыкновенное вокруг нас случается каждый день, надо только уметь видеть. И теперь, по прошествии многих лет, для меня с именем Цыферова, честное слово, связана радость, праздничное настроение.

Чем еще запомнились наши прогулки, так это щегольским бахвальством Цыферова. Заметив красивый особняк, он непременно приосанивался:

— Когда-то я в нем жил. Снимал комнату у одной жирной мамзели, хе-хе.

Стоило мне кивнуть на красивую женщину, как он поворачивался, вытягивал шею, прищуривался:

— По-моему, я с ней спал… Забыл имя, хе-хе…

На улицах Цыферов не только черпал сюжеты, но и настраивался на творческий лад. А мне объяснял:

— Чтобы показать свою писательскую мощь, я должен испытать отвращение, например увидеть свалку, хе-хе… Или втюриться в какую-нибудь бабу. Тогда точно напишу первоклассную вещь… Вон Витька Новацкий. Пока не натр…я с женщиной всласть, за работу не садится… Мужики все делают ради восхищения баб. Не только пишут сказки, статьи там (дальше он все свел к тому, что секс — главный регулятор творчества).

Конечно, Цыферов был чудак и его мир отличался чудаковатостью, зато ему никогда не было скучно.

Возвращаясь к сказкам Цыферова, надо все-таки признать, что он первым «осовременил» традиционный жанр, а как известно, первооткрывателям всегда приходится трудновато.

Понятно, сказка это мечта; Цыферов, как многие себялюбцы и пресыщенные бабники, в свои фантазии вносил идеализм — мечту о счастье, настоящей дружбе и любви… И понятно, в творчестве выглядел, как наивный романтик, а в жизни, повторяю, с друзьями выступал как едкий насмешник (с немалым набором подковырок, шпилек, коварных вопросиков), а с женщинами — как опытный, изощренный ловелас (с еще большим набором способов обольщения). Каким-то непонятным образом в нем, чертяке, сочетались волшебство и житейская реальность, причем в равной пропорции.

Одно время, очевидно тоже для «дополнительного эффекта», чудило Цыферов вдруг начал коллекционировать лестницы. Откуда-то притащил складную стремянку, купил игрушечную пожарную лестницу; на столе из спичек собрал какие-то ступени (нормальному человеку не понять то, что у чудаков в порядке вещей). Кстати, будучи рассеянным, Цыферов вечно терял нужные вещи (часы, авторучки), но страшно берег ненужные (ту же игрушечную лестницу).

— …Ты уж не рехнулся ли? Решил забраться на облака? — спросил я, заметив его лестницы.