Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 36

Особенно мы сдружились с Молли С. Силкин, дочкой почтмейстера, речь которой была прямо-таки вавилонским смешеньем языков; отец ее до тонкости знал личную жизнь всей округи и не делал из нее тайны, а Молли злорадно посвящала нас в чужие секреты, не очень-то нам понятные; и еще — с Юной Т. Уилиэн, дочкой Джея Т. («Т.» — то есть трактирщик, в отличие от Джея В., то есть ветеринара.) Юна дала мне впервые отведать виски, это в одиннадцать-то лет, — она перепробовала все бутылки и бутылочки на отцовских полках. Потом, я слышала, она постриглась в монахини сурового ордена, Бедных Клар, кажется. Еще были две могучие сестры Фаллон, близнецы Флорри и Фанни, к своим четырнадцати годам неутомимые гребцы, мастерицы плавать и нырять. Никто в Банахере не знал ни слова по-французски: монашки все были из крестьянских семей. Ездила я не верхом на лошади, а на старом чугунном велосипеде марки «Пирс», ирландского образца 1910 года. Стоило, конечно, только намекнуть Ане, и она сутки спустя прислала бы мне первоклассного скакуна. Но что же мне было — предавать Юну Т., Молли С. С., громадину Флорри и толстуху Фанни из-за какой-нибудь лошади? И так-то уж в самые дождливые дни Гэсси, тетя Мона и тетя Мара пускали меня в школу не иначе, как в их древней колымаге. Я не смела отказываться — и Гэсси поджидал меня с экипажем у крыльца Обители Предков, а Мона и Мара высовывались с зонтиками из окон; после занятий он час в час подъезжал к монастырским воротам, и я отбывала домой под хохот и улюлюканье Фанни и Флорри, Юны Т. и Молли С. С.

— Ну, и что же ты там делала?

— Делала? То есть как это? То есть что заполняло мою жизнь? Ее заполняла радость, о которой старый дуралей Реджи даже не упомянул. Я влюбилась. В реку. Я плавала, каталась на лодке, удила рыбу и, прежде чем покинула тамошние края, прошла по ее берегам с ружьем и собакой и проехалась по ней из конца в конец на паруснике шаннонской конструкции, дощанике с опускным килем и мачтой, воткнутой в переднюю банку. Когда-то, до Рождества Христова, Шаннон считался богом: великий западный путь, лесное пограничье, змей драконьих размеров, чутьем пробирающийся к Атлантике.

(До чего же верно я окрестил ее про себя викингом в юбке! Ей и нужно было родиться викингом.)

— А почему их звали тетя Мона и тетя Мара?

— Это мне объяснили в самый первый вечер. Тетя Мара сказала, что ее имя — уменьшительное от Марианы из баллады Теннисона «Мариана с одинокой мызы», где несчастная девица дни и ночи напролет высматривает в окно своего возлюбленного, а тот ника не приходит, и она вечно вздыхает: «Мне жизнь постыла, его все нет и нет, ничто не мило, скорей бы умереть!» Тетя Мара, старая, толстая и расплывшаяся, продекламировала эти строки замогильным голосом и подмигнула мне, приглашая рассмеяться. И тогда, и потом мне это не стоило никакого усилия. Тетя Мона сказала, что ее имя — уменьшительное от Моники из «Исповеди» святого Августина. Реджи заявил, что это вздор, что ее назвали Моной в честь древнеирландской королевы. Потом я иногда задумывалась, уж не донимало ли моих бедных старушек сексуальное голодание. Так или иначе, но что Реджи полагал уберечь меня здесь от перенасыщенной сексом атмосферы Гштада или Иден-Рока — это он был умишком не крепок. В конце первой недели выдались очень теплые дни, и Гэсси ради меня повез нас всех троих по окрестностям. За какой-нибудь час мне показали три родовых поместья, а вернее сказать, оплетенные колючей проволокой ворота трех родовых поместий: в одном случилось убийство, в другом кто-то покончил с собой, а третье лет шестьдесят тому назад спалили, и обо всем этом говорилось так невнятно, что я и в десять лет чувствовала тут сексуальную подоплеку. Энтони Троллоп пожил в Банахере и написал роман под названием «Макдермоты из Балликлорана». Жгучий боевик! И немудрено. Представляешь себе унылую, плоскую пустошь между Лох-Ри и Лох-Дергом?

— Нет. Звучит не очень-то заманчиво.

— Еще бы! А для меня изумительно. Так изумительно! Я как сейчас помню это первое сентябрьское воскресенье. Мягкий солнечный день после дождливой ночи. Воздух сладкий, как колодезная вода. Деревья клонятся под тяжестью опадающей листвы. Все звуки приглушены. Облачный навес медленно смещается с запада на восток. Распахнутое пространство. Я же истомилась в городском заточении! Ты посмотри на любую мою картину — увидишь, сколько там пространства. Сырые низины. Холодные зимы. Есть одно стихотворение о руинах Клонмакнойса, они от Банахера всего за десять миль птичьего полета вниз по реке. «Прекрасный град святого Киерана, край мирных вод и влажных красных роз». Каждую зиму красноносая Юна Т. декламировала: «Край мирный — вот и влажный красный нос». Река медлительно петляет, образуя несчетные островки. Зимние паводки. Летние старицы. На Большом канале — шлюзы, подымающие или опускающие уровень воды на фут-другой, — миль за пятнадцать друг от друга. Дороги прямые, как выстрелы. Из окна спальни мне были видны два холмика на востоке и два пригорка на юго-западе. По-местному — горы. Но я всегда смотрела поверх них. В пространство.

Тетушки предоставили меня самой себе. То есть они, конечно, были донельзя рады слышать о любых, о самых пустячных моих происшествиях, но гордость не позволяла им ни о чем спрашивать. А впивали они каждое мое слово. Их жизнь была во мне. Волнительно? Да нет! Скорее утолительно. И вот до сих пор, если я расстроена или не спится, я переношусь туда, в речной покой, в тишь, нарушаемую только шуршанием лодки по мелководью или шелестом понурых камышей, камышей всегда бурых, обещающих три фута надежной воды, а потом уже ил. Я лежу в лодке и не вижу берега, но вдыхаю запах невидимых луговин. За ресницами плывут и плывут усыпительные облака.

Я могла бы, кажется, сказать и говорю иногда, что эти годы близ Банахера — самые счастливые в моей жизни. Это неправда. Иначе бы все мои годы с тех пор никуда не годились. Нет, бывали у меня радости глубже, ярче, увлекательней, но Банахер был моей первой непрерывной радостью, и если нынче кому-то понадобится, чтоб я забыла это невозвратное прошлое, то с ним погибнет часть моего сознания и половина моего сердца. А ты спрашиваешь, что я там делала!

— Ты Ане-то хоть что-нибудь об этом рассказывала? Она догадывалась?

— Догадывалась? Знала! Она приезжала. И была в ужасе. Так и сказала. Но, увидев дикий испуг у меня в глазах, она все поняла. Ана, как ты прекрасно знаешь, была женщина пылкая, темпераментная. И очень умная женщина. Вообще замечательная. Если мне это нужно, пусть так и будет. Ну хорошо, лошадь мне не нужна, не хочу — не надо, а если парусную лодку… И лодка тут же появилась. Она повидала Юну Т., Флорри и Фанни, повидала Молли С. С. и сказала мне: «Ах, бедняжки! Вот она, Ирландия. Хоть бы одной ногой на земле! Никакого будущего. Все пойдут в монахини». На четверть она оказалась права. Каникулы мы с нею провели вместе. В войну не попутешествуешь, да и рано было мне путешествовать, зато уж после войны куда она меня только не повезла. В Рим, во Флоренцию, в Мюнхен, в Неаполь, Афины, Париж. В Байройт, на возобновленный Вагнеровский фестиваль. В Лондон — театры, галереи, опера, кино и все на свете. Когда я училась в Тринити-колледже, у меня была своя квартирка. А потом она отправила меня в Париж заниматься живописью. Я ей очень за многое благодарна. И по гроб жизни — за то, что она оставила меня в Угодье ффренчей, оставила в моей жизни ту улицу в Банахере, отлогий подъем к дому приходского священника; и оставила меня с моим речным богом. В Банахере я обогатилась.

(Да, обогатилась: сокровищами памяти, мне навеки недоступной.)

— И обратно не возвращалась?

— Когда тетя Монни умерла, тринадцать лет назад, я была в Париже. Я прилетела на похороны, а лучше бы не прилетала. Все, кого я знала, повыходили замуж далеко на сторону или ушли в монастырь. Тетя Мара не вставала с постели. Дом еле-еле сохранял «былое благоприличие». Гэсси искалечен артритом. В России до революции были такие усадьбы, я читала. Затерянные в дальней, необъятной русской степи. Или на американском захолустном Юге. Да это, наверно, везде бывает. Себя изводят, лишь бы продержаться. Снашиваются, как старая шляпа. Для меня это был роковой год, потому что здесь, в Ирландии, мы встретились с Лесли. И в наш медовый месяц умерла тетя Мара. Реджи унаследовал усадьбу, но что тут было делать: ну, поселил в ней сторожа и починил крышу. Дом по крайней мере уцелел.

— А почему Реджи вдруг этим озаботился?

Она искоса улыбнулась, скривив губы книзу, и сказала что-то такое насчет того, как старые дома плющом приплетают владельцев.

— Это я озаботилась. Гебе, видимо, непонятно, что, когда Реджи утонул, хозяйкой усадьбы стала я. Как раз на прошлой неделе мне сообщили, что я ее полная и законная хозяйка. Я тут же поехала в Банахер, поглядеть на «свой» дом. (Глаза ее увлажнились.) На дом, который Ана с усмешкой называла Обителью Предков. А я горжусь, что она моя. Хотя рассудок и подсказывает мне, что нельзя возвращаться. Что никому не дано пережить заново раннее счастье. Но уж как-нибудь, — сказала она на свой решительный манер, — я и забыть сумею, и припомню то, что надо. Я все время соображала, как бы это привести в порядок несколько комнат и жить в них летом. Это же мое детство. И я кругом благодарна. Я все там люблю! У тебя тоже ведь есть такие же детские воспоминания?