Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 37

— А почему Реджи вдруг этим озаботился?

Она искоса улыбнулась, скривив губы книзу, и сказала что-то такое насчет того, как старые дома плющом приплетают владельцев.

— Это я озаботилась. Гебе, видимо, непонятно, что, когда Реджи утонул, хозяйкой усадьбы стала я. Как раз на прошлой неделе мне сообщили, что я ее полная и законная хозяйка. Я тут же поехала в Банахер, поглядеть на «свой» дом. (Глаза ее увлажнились.) На дом, который Ана с усмешкой называла Обителью Предков. А я горжусь, что она моя. Хотя рассудок и подсказывает мне, что нельзя возвращаться. Что никому не дано пережить заново раннее счастье. Но уж как-нибудь, — сказала она на свой решительный манер, — я и забыть сумею, и припомню то, что надо. Я все время соображала, как бы это привести в порядок несколько комнат и жить в них летом. Это же мое детство. И я кругом благодарна. Я все там люблю! У тебя тоже ведь есть такие же детские воспоминания?

Есть у меня такие же? Всего-то и припоминалась то ли знакомая, то ли вычитанная из книжек река, небольшой приток ее Великой Реки, струящийся через мое сознание где-нибудь в Лимерике. Или, может быть, в Клэре?

— Нет у меня ничего, — шептал я, и наше дыхание смешивалось, — никого нет под стать твоему речному богу, только есть река, вроде твоей, устремленная в Атлантику, река блуждающая и бесшумная, как быстрая форель или стрекоза, а потом вдруг вспрыгивающая, вроде лосося, в солнечных брызгах, глотающая мальчишеские белые тела, хвастливые выкрики, визг, галдеж. Дороги, как у тебя, прямые, известково-белые, и многие сотни квадратных миль равнины к северу и к югу, а там — камышовое, илистое, наводняемое устье, где она сливается с морем, как и твой бог.

— Вот бы мне тогда знать тебя!

— Мне бы тогда тебя знать! А ты бы хотела, — спросил я, — чтоб мы оба снова стали такими же юными?

Я заметил, как напряглись ее нижние веки: этот сигнальный прищур мне скоро стал хорошо знаком. Она повернулась на спину. Глаза ее заволокло. Она сердито и решительно возразила:

— Нет! Всегда лучше жить нынешним, а не былым днем. Чем прекраснее прошлое, тем дороже за него расплачиваешься. Какого, спрашивается, дьявола зрелость всегда недостойна юности?

Я взбеленился. Мне нельзя было в это поверить. Я сказал ей, что она мелет вздор. Очень многие в старости едва ли не счастливее, чем в юности. Что она девчонкой слишком напряженно или слишком расслабленно мечтала — это ее дело. Идеалисты всегда в дураках — и часто озлобляются. Позабавилась со своим речным богом, а теперь хочет подбросить мне его под ноги, точно банановую шкурку, чтобы я с размаху грохнулся навзничь. Легко ранимая мужеподобная женщина-девочка, она сама частенько оскользалась и падала навзничь; так и случилось тогда над озером: я разбранил ее, она прижалась ко мне заплаканной щекой, и нас захлестнуло таким приливным валом неистовой страсти — причем она выказала совершенно неожиданный животный пыл, — что я, поскольку страсть заведомо бывает односторонней и эгоистичной, а настоящая любовь всегда самоотверженна, я потом долгие месяцы сомневался в чистоте моего к ней чувства. И уверился в нем лишь в тот день, когда, при вовсе негаданном и совсем нежелательном посредстве ее мужа, у меня вдруг пропала всякая оглядка и осталась одна жуткая тревога за ее достоинство, которому угрожало его корыстолюбие.

По разным документам устанавливаются точные даты. Ана умерла 8 ноября 1970. Когда, семь месяцев спустя, в июне 1971, мы с Анадионой и Лесли открыли галерею «Анна Ливия», на продажу предлагались шесть его скульптур, десять картин Анадионы, десятка два полотен пяти молодых ирландских художников и три произведения внушительной ценности, образчики континентального искусства из собрания Лесли: бронзовая статуэтка Джакометти, бронзовая же — Модильяни и шестидюймовая восковая фигурка балерины, abbozzo [32] Дега. Ясно было, что если у нас купят хотя бы один из этих трех шедевров, то мы продержимся еще год, пусть даже ничего больше не продадим; так оно и случилось в первый и во второй год, после чего Лесли выставил еще Джакометти и еще Дега.

У всякого, кому за тридцать, наверняка засели в памяти пережитые когда-то нестерпимо постыдные мгновенья, и каждую зиму они оживают и ноют, точно старые раны. Такой болезненный рубец стыда оставило мне то утро — понедельник, 7 августа 1974 года, неделя Конской выставки, — когда я вскрыл письмо от клиента, которому годом раньше так удачно продал нашего первого Дега. Он писал, что переселился в Вашингтон и показал фигурку экспертам из Смитсоновского института. Они заверили его, что это подделка: Дега никогда с воском не работал. Каковы будут мои намерения? Помню, я медленно поглядел через комнату — или через салон, как выражался Лесли, — на нашего нового Дега. Глядя на него, я подумал, что и правда проще простого подделываться под художника неповторимого стиля. Нынче кто хочешь изготовит тебе отличного Пикассо, Джакометти, Модильяни, Уайета, Поллока или Дали. Я взглянул на второго нашего Джакометти. О таком говорят: «Это и мальчишка может сделать!» Мальчишка-то не сделает, а опытный скульптор отлично подделает.

Я сразу позвонил Лесли. Он повел себя в точности, как я ожидал. Он разволновался. Он яростно выкрикнул, что это его первого обманули, когда он покупал Дега в Париже. Я спросил его, как нам быть с американским клиентом, и он заявил, что это типичный случай caveat emptor [33] и что если дело дойдет до суда, то распорядители галереи должны плечом к плечу отстаивать друг друга — то есть мы с Анадионой должны отстаивать его.

Дурная это была осень. Когда я сказал Анадионе, густая краска медленно, словно наполняя сосуд, залила ее лицо от подбородка до бровей, а на лбу выступили капли пота; потом сосуд опустел, а ее лицо мгновенно стало мертвенно-серым. Ноги под нею подкосились, она села на стул. В этот миг ей пришлось признать всю ту правду о Лесли, которую она, должно быть, давно подозревала. Она сказала:

— О суде и речи быть не может. У меня есть кой-какие сбережения. Я расплачусь с клиентом.

После долгих перекоров она разрешила мне притвориться перед Лесли, будто я морочу клиенту голову: даже таким образом вовсе избежать неприятных сцен было нельзя, но можно было умерить их пафос.

— Только вот поверит ли он нам? — спросил я.

Она угрюмо посмотрела на меня.

— Он всегда верит тому, чему верить удобнее всего. Важнее другое — сможешь ли ты после этого с ним работать.

Я покачал головой, взял и сжал ее руку.

— Единственно важно — сможешь ли ты после этого с ним жить.

Она обратила на меня тусклый взгляд. (Очень серьезная или очень взволнованная, она обычно выглядела глуповато.)

— Мне повезло. Мои бедные покойные тетушки, наверно, приглядывают за мной. Поеду поживу до осени в Угодье. А там посмотрим.

Совсем без задней мысли; в отличие от матери, у нее не было драматического таланта — чересчур прямодушна; и все же я расслышал в этих словах приглашение.

На той же неделе она самолично вступила во владение Угодьем ффренчей. Я отвез туда ее и Нану, рыженькую десятилетнюю девочку, которая была в восторге: целое путешествие с приключениями! — и провел там несколько дней, помогал хоть как-то благоустроить три комнаты и кухню. Август выдался погожий, и никаких неудобств мы не испытывали. Обедать и за покупками ездили в ближние городки Бирр и Баллинасло. Возвращались оттуда ввечеру, и окутанный темнотой высокий старинный дом не казался ни ветхим, ни покинутым: только фары вдруг высвечивали заколоченное окно или покоробленный шифер на крыше пристройки, и мне обычно думалось, что, поезди она сюда лет десять, она бы этот дом наверняка обжила, хотя совсем поселиться в нем не смогла бы. Но в те блаженные дни никто из нас так далеко не загадывал, разве что у девочки были какие-нибудь такие мечтания.

Анадиона пробыла там до поздней осени. Вторым ее домом усадьба не сделалась, зато служила ей постоянным прибежищем до самой смерти мужа. Она почти сроднилась с нею: отчасти потому, что чувствовала себя последним представителем рода ффренчей, отчасти же потому, что была там так счастлива в отрочестве. С этим неуютным старым домом связаны многие счастливейшие дни моей жизни.

Счастливейшие? «Счастливей тогда? — вопрошал мистер Блум от лица всего человечества. — Счастливей теперь?» У меня сохранилось любовное письмо, которое я оставил ей, уезжая, в тот августовский вечер, на вершине взаимного обожания. Очаровательное письмо, и она была им очарована.

Моя любимая, сегодня перед сном ты найдешь этот сложенный вчетверо листок у себя на подушке, в «нашей» комнате, и ты улыбнешься, правда? Мне так нужна эта улыбка твоих милых, прекрасных, исплаканных глаз. Спи, моя ненаглядная Анадиона. Пусть тебе снится, как я люблю тебя. Как лежу у твоих ног. И помни во сне, что ты моя любовь. Помни, что я не могу жить без тебя. Что я о тебе все время думаю. Пусть тебе снится даже, что я пишу тебе и что ты, перед тем как заснуть, нашла у себя на подушке этот листок, что проснулась — и сон оказался явью; спи, я целую твои маленькие ножки и твои большие глаза. Твой влюбленный Биби.