Леонид Гартунг - На исходе зимы Страница 36

— В Ленинграде тебе приходилось бывать?

— Был в прошлом году.

— Валентинку нашу там не встречал?

Иван Леонтич, услышав, о чем речь, обернулся.

— Вот на пенсию выйду и к ней махну.

— Вы его слушайте больше, — сказала громко и отчетливо Анастасия Андреевна. — Буробит что ни попадя… Ты ездил в Ленинград? Нет, так и сиди помалкивай.

Лицо ее приняло лукавое выражение.

— Ой, я месяц провела, так извелась вконец. Сами посудите. Все на работу или на ученье, а я день-деньской дома. За час-два приберусь и опять делать нечего. Из окна гляну — машины да машины. На улицу выйти боязно. Попервости дома сидела, как щегол в клетке. Потом маленько насмелилась, по ближним магазинам ходить стала. Однако так и не привыкла. Людей шибко много, и все куда-то бегут. А ты идешь, идешь и не замечаешь, как тоже побежишь. Спохватишься — а я-то куда? Пойдешь степенно, а потом опять бегом. Где же старому сердцу такое выдержать? И еще деньги… Вы хоть на этот стол взгляните. Огурчики на своей грядке выращены. Молоко от своей коровы. Грибки в лесу набраны. Ягода сушеная — тоже. Да и картошка и капуста. А там все купи да купи. Редисочку какую-нибудь и ту негде вырастить. Сядешь есть, она в рот нейдет. Хоть и по государственным ценам, а коли все подсчитать, то начетисто получается. Или, к примеру, зять мой Андрей Викторович, внимательный такой мужчина, научный работник, Ленинград мне решил показать. Взял такси, повез, объясняет что к чему. Я все запоминаю, еду, а потом смотрю — перед шофером окошечко такое махонькое, и в нем красные и черные цифирки прыгают. Спрашиваю: «А это к чему?» — «А это, — зять объясняет, — стоимость проезда подсчитывается. Вот копейки, а вот рубли». И как сказал, мне уже никакого интереса ни к местам, ни к соборам. Терпела-терпела и, чувствую, больше мочи нет. «Стой, — говорю, — хватит». Зять встревожился: «Что с вами, мамаша? Или плохо стало?» — «Очень даже, — говорю, — хорошо. Только не могу я смотреть, как из твоего кармана рубли да копейки прыгают». Он меня уговаривать: «Вы не расстраивайтесь, смотрите в сторону». — «Все равно, — отвечаю, — не могу». Весь аппетит на езду пропал. Это вроде того, как если б ела, а кто-то сидел рядом и куски, что я в рот кладу, считал да записывал…

— Ну, поехала, — вздохнул Иван Леонтич.

— Не любо, не слушай, — привычно оборвала его старушка. — Не для тебя рассказываю.

Юлька задумчиво посмотрела в окно.

— Не понимаю, как может Ленинград не нравиться…

— Разрешите мне два слова.

Учительница выпила уже рюмку портвейна и расхрабрилась. Она поднялась и заговорила некстати быстро, словно боясь, что ее прервут.

— Мы все рады видеть в нашей среде писателя. И не просто писателя, а нашего писателя. Нашего собственного.

Старичок с мокрыми глазами подумал, что наступил момент, когда пора выпить. Опрокинул в рот стопку водки, крякнул и захрустел огурцом.

Учительница внимательно посмотрела на него, как некогда смотрела в классе на шалунишек.

— Да, нашего собственного. Мы вправе гордиться этим. Наше село подарило советской литературе такого писателя, как Вадим Тополев. А для нас он все тот же милый Илюша Потупушкин.

— Вере Никандровне больше не наливать, — сказал вдруг громко Иван Леонтич.

Старушка смутилась.

— Нет, я совершенно искренно…

— Продолжайте, продолжайте, — сказала Анна Леонтьевна, метнув в сторону брата гневный взгляд.

Учительница, ободренная Анной Леонтьевной, продолжала:

— Мы вправе гордиться и тем, что в его произведениях нашли отражение наши люди. Разве не близок нам образ сельской труженицы Глаши Коростелевой? С каким живым участием мы следим за ее судьбой на страницах романа «Хоровод». А ведь жизнь Глаши сложилась в некотором смысле трагично. Легкомысленный красавец Николай покидает ее с тремя детьми. Другая от такого удара, вероятно, пала бы духом, но не таков характер Глаши…

Иван Леонтич взглянул на учительницу и сказал:

— Вот что значит пить, не закусывать.

Анна Леонтьевна так и обомлела. Учительница смущенно улыбнулась и села, смутно понимая, что допустила какую-то оплошность. Всем было неудобно за Ивана Леонтича. Варя закусила нижнюю губу и опустила голову. Георгий еле сдерживал себя, чтобы не сказать грубость. Желая разрядить обстановку, Анна Леонтьевна предложила:

— Может быть, молодежь станцует?

Отодвинули стол. Юлька и Варя по очереди стали танцевать с Георгием. Один он был молодой на всех. Анна Леонтьевна наблюдала за Варей. Нисколько она не заморенная. И почему так могло показаться? Вот что делает с женщиной новое платье. Не узнать девчушку. Развеселилась, разрумянилась. Прямо красавица, да и только.

Когда музыка умолкла, Тополев шепнул Юльке:

— Давайте уйдем?

— Блестящая мысль, — улыбнулась она с готовностью.

После их ухода стало вдруг весело. Затянули песню. Анна Леонтьевна спохватилась, что куда-то исчезли и молодые. Накинула пуховый платок, вышла во двор. Они стояли посредине двора.

— Ты звезды видишь? — спросил Георгий, укрывая Варю полой пиджака.

— А почему мне не видеть? Ты не пей больше.

Георгий вдруг подхватил ее, поднял на руки.

— Ты моя?

— Чья же еще?

Анна Леонтьевна готовила Варю в дорогу и думала: «Добрая девка Гошке досталась. Кажется, повезло ему. Только бы не избаловалась одна там, в городе…»

Варила яйца, жарила котлеты, сметаны наложила литровую банку, орехов насыпала в мешочек, пусть там подружек угостит. На базаре-то двадцать копеек стакан.

Белья накупила нового, платье, свитер, две юбчонки, халатик бумазейный. Как раз к сроку шапочка меховая подоспела. Радовалась Анна Леонтьевна, что одела невестушку, как картинку.

В ночь перед отъездом молодые не спали, шептались. Анна Леонтьевна подошла к двери спальни.

— Хватит вам… Спите. Завтра рано вставать.

Они притихли. И стало жалко их Анне Леонтьевне, и уже раскаивалась, что помешала. Когда ж как не в последнюю ночку помиловаться. Скоро ль встретятся?

Утром Васицкий и Тополев зашли к Ивану Леонтичу подписать командировочные удостоверения. Едва они ушли, появилась Юлька.

— Вот, возьми характеристики, — пододвинул ей заготовленные конверты Иван Леонтич.

Юлька взяла конверты и сказала:

— У меня еще личное дело к вам… Иван Леонтич, я не хочу, чтобы для вас оказалось неожиданностью… Егор Егорович предлагает мне заведовать библиотекой…

Васицкий говорил иначе, но Юлька нарочно сгустила краски, чтобы старик энергичнее воспротивился ее назначению. Вчерашний разговор с Тополевым пробуждал в ней совсем другие надежды.

— Какой библиотекой? — спросил Иван Леонтич, выпрямляясь на стуле.

— Ну, вместо вас. Вы же скоро на пенсию уйдете? Так вот, он хочет, чтобы я вместо вас. Но я не могу. У меня мать больная. На кого я ее брошу? И вообще… Вы не давайте согласия. Ладно?

Иван Леонтич сидел, некоторое время ничего не отвечая.

— Что с вами, — спросила Юля, всматриваясь в его побледневшее лицо.

Он махнул рукой. Жест этот должен был означать: «Иди!» Юлька тихо вышла. В читальном зале ждала ее Варя.

— Возьми, — протянула ей Юля характеристику. — Давай прочтем. Конверты не заклеены.

— Я читать не буду, — сказала Варя.

— А я прочту. Что в этом такого? Вот, слушай:

«Еще ветер в голове. К людям незлоблива. Одна беда — читает мало. Все больше танцы и самодеятельность. Все недосуг за книги засесть, а для библиотекаря это грех смертный. Рисовать и красить любит — сядет, не оторвешь. А вообще при должном руководстве отлично работать может…» — Юлька усмехнулась: — Ну, намудрил. Кто же так характеристики пишет? В училище смеяться будут. Ну и черт с ними.

В дверях появился Васицкий.

— Девушки, мы сейчас едем. За вами машина придет к часам двум. Юлия Александровна, вы не забыли, что нам нужно будет продолжить разговор? Не прощаюсь, увидимся в отделе. Я на вас надеюсь.

И только он закрыл дверь, девушки услышали, как в книгохранилище что-то грузно упало и загремел опрокинутый стул.

Первая кинулась туда Варя. Иван Леонтич лежал на полу. Старика перенесли в другую комнату, уложили на диван.

Сбегали за Машей. Появилась Анастасия Андреевна. Иван Леонтич поманил ее пальцем. Она наклонилась к нему.

— Мне худо, — прошептал он. — Совсем худо.

Сердце болело, как свежая рана. Словно кто-то ударил ножом, и нож этот остался в груди, и мешает дышать. Настенька протянула стакан с лекарством. Какое лицо у нее — заботливое, встревоженное, а у него никакого чувства к ней: просто рядом старая чужая женщина. Есть она рядом или нет — совершенно все равно.

Ему удалось найти такое положение, при котором боль была терпимой, и он замер, стараясь почти не дышать. «Неужели это конец?» — думал он. Только-только собирался пожить для себя. Ведь, несмотря на возраст, он внутри своего изношенного панциря ощущал молодые, нерастраченные силы. Зачем же такая несправедливость? Кому помешало бы, если б он жил еще лет пять или хотя бы год. Год — это тоже очень много. Если разобраться, это огромный срок, можно многое продумать и понять. Если врачи не позволят ничего делать, а только смотреть и думать, все равно это величайшее счастье — смотреть и думать. Еще весну хочется увидеть. Зима на исходе, уже первые сосульки, и солнце светит совсем по-весеннему. Дождаться бы мая, увидеть, как из почек выкарабкиваются листья, как просыпается земля, узнать, кто родится у Вари, как дальше сложится у нее с Георгием, как пойдут дела в новой библиотеке, еще раз пройти дорогой через поле к логу, мимо осиновых колков — как хороши они в начале июня, когда листья чистые и все вокруг пахнет ими. Услышать птиц — о чем они кричат? Все о том же — о радости жизни… Он открыл глаза и увидел край стола и стопку новых книг и журналов, еще не обработанных. Он собирался заняться ими сегодня после отъезда девочек. Когда он теперь их прочтет? Может быть, и не прочтет, а так хотелось бы… Плохо дело, и дальше нечего ждать хорошего. Когда это было далеко, о нем как-то не думалось, а теперь оно стало совсем близким, и не думать о нем уже нельзя…