Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 36

— В курсе, как же, и ценю, — покивал Иван. Слышна была братия писательская, на всякие выкидыши околокультуры местной отвечали напористо, со знанием дела — и у Неяскина, еще при Базанове, и в той же «Вечерке», под орех порой разделывали. И догадка взяла, запоздалая. — Что, знаете о нем много? О крошке?

— Да уж знаю… — протянул с презреньем небрежным Новобранов, сигарету закурил, предложил и ему. — Нет? А мне помнится, что курили вроде б… Бывало, чего там. В десятом, на выпуске, он уже в своей кодле давно ходил, в потайной какой-то, ну и застукали их за грехом свальным — юбилей некий справляли так… в «девятку» или как там у них, не ведаю. И не кто-нибудь, а органы выследили их, содомитов, накрыли, шуму было… Мамашка и выгородила как-то его по связям своим, аттестат получил все-таки и слинял невесть куда. А некоторым условные дали, там и актеры развлекались, и с радио-телевиденья… вон откуда зараза шла, тогда еще. И года через три заявился опять, как ни в чем не бывало, в театрах отирался тут, в богеме всякой домодельной — ну мало ль чего было, скандального и прочего, всего не расскажешь. Жена у него тут где-то, сын уже большенький, олигофрен вот только… Знаю, хотя темнила он еще тот, с пацанства такой. Так ведь и ко мне даже клинья подбивать пробовал, уж не знаю, на что надеялся…

— На худшее в нас такие рассчитывают.

— Это-то да. Тогда еще, накануне путча с лебедями, подъехал: мы все, дескать, на грани шухера грандиозного, и надо выбирать — с кем дальше идти. Мол, только что с совещанья важнейшего подмосковного, с самим Яковлевым лично беседовал — о-о, какой мощный человече, какой ум!..

— Это с колченогим, что ли?

— С ним, иудой. Ну и понятно, чем у нас закончилось.

— Смотрите, Игорь, он с возможностями весьма немалыми. И способностями тоже.

— Зачищает биографию, думаете?

— А сатана его знает, — искренне, едва ль не с верой в помянутого сказал Базанов.

— Ну, это они в гостях незваных, а я — дома, нам и стены помогут, даст бог… Слушайте, Иван, тут проблемка одна: никак не уговорю никого из своих редактировать сборник этот, чтобы в формате альманаха будущего, регулярного, с рубриками соответствующими ну и прочим. Все где-то кусок хлеба с маслом зарабатывают, всем некогда, да и опыта журналистского нет… не возьметесь? Материалы собраны, а мы вам и за составление, и за редактуру заплатим, заработаете заодно; а удастся с ним — да хоть редактором станете, главным… Как, а?

— Интересно, — согласился Базанов; вот и дело, само ж напрашивается, и если бы еще свободным для него быть… — Только как вам сказать… подлечиваюсь я теперь. Раньше месяца вряд ли возьмусь.

— Так мы и не спешим! — воодушевился Новобранов. — В смысле не с чем пока, надо ж еще и башли добыть. Но вот если проектец дельный составить — и альманаха периодического, а не сборника — и калькуляцию хотя бы прикидочную подложить под него, то пробить его в управлении культуры попробую, есть там еще люди… Такой залудить альманашек, чтоб все в нем! — И встал, возбужденно заходил, ладонью воздух рубя, чуть не по пунктам и выкладывая, каким он видит его, мечту свою давнюю, по всему судя, расписывая. — …Ну что, беретесь?

— Можно, пожалуй… — И прикидывал уже, что реального получится из этой довольно-таки дилетантской мечты. — Давайте так: недельку на проект мне, обдумать же надо, тематику выстроить, а для этого материалы собранные заберу сейчас, не против? А еще и калькуляцию к нему набросать по издательским расценкам нынешним… И вот что: без имени моего. В списке волчьем я, дойдет до верхов — зарубят же.

Давно знал, кстати, как писатели относятся к ним, журналистам, и вполне-то понимал их, мягко говоря, нелюбовь и презренье, с преизбытком заслуженные, пусть даже и чохом, себя не исключая; но вот нес тяжелую папку, дело новое, на себя взятое, и не мог не думать, ощущенье перебороть, что все это хотя и нужно, не поспоришь, но второстепенное, неявного действия, неизвестно когда и как скажется… ну да, как солдат, которого с передовой отправили в тыл оружие, боеприпасы ли разгружать. Или даже в обслугу медсанбата, помогать врачеванью — в инвалидной команде будучи.

Нужное дело и… скучное, что ли, малодейственностью именно? Солдатское; а оно нигде не веселое, в газете тоже, ты-то знаешь.

Свернул в магазинчик небольшой продуктовый в переулке, издавна заходил в него, недорогой и с выбором неплохим. Присмотрел, что требовалось и по карману, пошел чек выбить и увидел, как у женщины, покупки с прилавка в сумку складывающей, упали и покатились два апельсина. За одним она присела, а другой подальше закатился, под витрину-холодильник, и он помочь решил, нагнулся за ним.

— Ой, спасибо… как это неловко у меня, уж извините!

И за все-то мы извиняемся, даже когда нас не просят, во всем готовы каяться… на этом и ловят? И дрогнул от неожиданности, разогнувшись: перед ним Елизавета стояла — еще просительными в извинении, неузнающими глазами серыми глядя, близкими:

— Вы?! А я так искала вас везде, звонила…

Он не сразу собрался, ответил, для него это еще большей, может, неожиданностью стало; она-то хоть искала, говорит, надеялась на встречу, а вот он как бы и забыл о существовании ее, о страдании, в искренности которого не сомневался ни тогда, ни — вспомнив — сейчас…

— Да вот, так получилось, в отлучке был…

В отключке, это-то верней будет; на самое необходимое разве что хватало да вот на какую-никакую теперь иллюзию будущего, руку вовсе не иллюзорно оттягивающую пакетом с рукописями, из которых, вполне-то возможно, и не состряпаешь ничего толкового… так себе, очередной какой-нибудь провинциальный междусобойчик литературный, затрат на себя не стоящий. Пока что не было будущего, а с ним и людей, которыми оно бы продолжилось, не считая круга близких, с кем предстояло мыкать эту и всегда-то большую, а теперь в некую зловещую степень возведенную неопределенность. И добавил:

— Господин случай выручает.

— Нет-нет, знаете, это… это Господь нас свел! Я искала ведь, это не могло же быть просто так. Я знала, что вы где-то здесь, рядом совсем…

Она почти шептала, на продавщицу оглядываясь и торопясь, и стеснительность эта, стесненность еще горячечней отзывалась в словах ее, в искренности, против которой не устоять было.

— И я рад… хотел, конечно, — солгал он, оглянулся тоже на скучающую, его и поджидавшую, кажется, продавщицу, других покупателей не виделось. — Давайте я возьму быстренько, а вы… подождете же?

— Ну конечно!..

Одета она была дорого и со вкусом, это он успел разглядеть искоса: в легком плаще тонкой светлой кожи, в кожаной такой же беретке, в сапожках, его бывшей зарплате эквивалентных должно быть, и с сумкой женской модной, о какой вроде бы и Лариса толковала некогда; как успел и подумать, что все на ней, разумеется, от благодетеля и шефа их общего — бывшего, увы, откуда еще. И что делает одежда с женщиной — это знают только они, а мужчина лишь видит. Но и какая непосредственность в ней — удивившая его тогда еще, во дворе воротынцевского дома, в тягости прощания, где опять же искренней самой, тоскующей надрывно она была…

В кафе ближнее зашли, она сок попросила, а он кстати оказавшийся здесь чай зеленый; и сидели, не раздеваясь, говорили — больше Елизавета, все еще счастливо глазами блестя, горячо и доверительно, будто они давным-давно и близко знакомы… В непонятном ему счастье, пришлось признать, и чем объяснить это можно было? Одиночеством ее, невозможностью с кем иным поделиться горьким своим, что скопилось за это тяжелое, все переменившее время, хотя и сорока дней-то, кажется, еще не прошло… или минуло уже? Но и горя того, памятного, надрыва он не слышал теперь в ней; оставалась скорбь, да, память горькая, почтительная к ушедшему, был он, Леонид Владленович Воротынцев, как местоименье с буквы прописной, о ком лишь с Базановым, наверное, и могла она вспоминать, но и только. А вот к нему, совсем нечаянно встретившемуся, откровенное виделось и живейшее… что, влечение? Оно самое, кажется, и одинокость в нем чувствовалась, тоска по человеку близкому, ему адресованная именно, в этом-то вряд ли он мог ошибиться, даже если бы захотел… Чем обязан, как говорится? И ему ли сейчас думать обо всем таком, что-то там желать, в отношения ввязываться — повязанному другим совсем…

— Но где же вы были так… так долго очень?!

Даже если глухим притвориться, что и делал он, все равно слышалось это явное — «без меня»…

— Так я же вроде вольный теперь. Вольноотпущенник газетщины, можно сказать. К матери ездил в деревню, к другу потом.

Нельзя и незачем было не соврать, как и не простить это слышимое, детское почти, обиженное:

— А я вам по новому телефону звонила, узнала в редакции, а он молчит и молчит… Думала: хоть бы автоответчик был!

Это у его-то, изолентой кое-как перемотанного?