Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 37

— Так я же вроде вольный теперь. Вольноотпущенник газетщины, можно сказать. К матери ездил в деревню, к другу потом.

Нельзя и незачем было не соврать, как и не простить это слышимое, детское почти, обиженное:

— А я вам по новому телефону звонила, узнала в редакции, а он молчит и молчит… Думала: хоть бы автоответчик был!

Это у его-то, изолентой кое-как перемотанного?

— Моему не положено, статус не тот, — пошутил он, в самом деле виноватым себя чувствуя, ведь никак же не помог ей словом хотя бы пережить первые дни, и надо было как-то обойти, в шутку какую-никакую перевести все это. — Да навалилось всего, разгром полный, сами ведь знаете.

И она погасла тотчас, ему показалось — чуть не заплакала, глазами бродя потерянно по столу, губы задрожали; но пересилила себя, глаза подняла наконец, с какою-то виною непонятной и робостью, сказала тихо:

— Нет же, что вы… я знаю. Это все так ужасно, так… — И проговорила вдруг, попросила, умоляюще глядя серыми, опять полными слез глазами: — Не бросайте меня…

— Ну как можно, — малость даже и растерялся он, разве что расхожая фраза выручила; вот еще деточка-то, и что ей сказать теперь, пообещать? Что он вообще обещать может кому бы то ни было, даже себе самому? Но и жалко было ее, к тому ж и видно стало, что это невольно вырвалось у нее; угнулась в сумку, ища платочек: «Простите…» — слезку-другую вытерла, благо косметики не было, нечего размазывать, только чуть, может, губы подкрашены, сиротливой девчоночьей скобкой сейчас… И задело никак не шутя за сердце этой детской ее обидой на одиночество, ведь и сродной же, сам об это стекло мухой бьешься; и не выдержал, нашел через столик руку ее, отозвавшуюся, сжал легонько: — Ну же, ну… Вот ведь еще… н-незадача. И что мне с тобой делать?

— Все, — сказала она, слабо улыбаясь сквозь слезы.

Нет, она и в самом деле была странной же иногда в непосредственности своей, искренности, словно не замечая всеми принятых условностей в общении ли там, поведении, — правда, не тяготя особо-то этим других, безобидно, так узнавалось потом. Он подозвал официанта, сделал заказ; и она порывалась даже взять шампанское, так что он еле удержался от «мне нельзя», подозрительного во всех отношениях, Парамонов о том предупредил категорически, пришлось кое-как отговориться. Обедали, и она, успокоенная и ободренная, рассказывала, мило в глаза заглядывая, порою заглядываясь доверчиво, обо всем, а он только изредка что-то наводящее подбрасывал. Да, повторила, на том же месте осталась, там после всяких интриг и братаний, объятий с удушением — это они сами так говорят — какой-то старик в его, шефа, кресло сел, сухарь и ревматик, да и тот, говорят, промежуточная фигура; сокращения пошли, перемещенья, но пока удержалась на месте, а там неизвестно еще как будет, это сейчас везде так. С мамой живет вдвоем, та тоже за столом сидит рабочим, только вахтершей на проходной промкомбината, всю жизнь там в цехах проработала, а отец давно умер. После развода телефонисткой долго работала на междугородке, там неплохо платили, но АТС вводить стали, сократили… Развелись почему? А не знаю, обозвал дурой и ушел. Ну, дуреха я, наверное, хотя вроде все как надо делала. Это он после того, как… Как Максимку не спасли. Трое суток не спала возле кроватки его, нянечки в палате на полу мне постелили рядом, матрац положили, а я не могла, не хотела никак… И не виноват никто, болезнь такая. Нет, не буду больше, а то зареву…

А это мне подружка посоветовала на курсы секретарш-делопроизводителей пойти, привела туда. Мама с книжки сняла, чтоб заплатить, ну и пошла, там и помочь с трудоустройством пообещали, а я ж была уже секретаршей немножко, в девчонках еще; ну и вот… И не хочу говорить, нет, не надо, потом… Что у них за гарнир такой, сухой, я и то лучше варю…

Они договорились встретиться здесь же завтра, после ее рабочего дня. Она уже опоздала сейчас с обеденного перерыва, ему пришлось буквально прогонять ее, а Лиза счастливо, не помолодев даже — поюнев лицом, смеялась: «Да он, старпер, раньше трех с обеда никогда не… В завтра хочу, поскорей!..» И пошла наконец, у нее была легкая, балетная, носками несколько врозь, походка; потом через улицу, по которой одна за другой в обе стороны проносились машины, побежала с девичьей, потяжелевшей чуть грацией, на него все оглядываясь, улыбаясь, так что он в мгновенной за нее боязни заорал про себя: дура, нечего оглядываться! Незачем, на дорогу гляди — на дорогу!..

38

И все намеренья его на эти несколько дней, как и ненамеренья, впрочем, пошли прахом; другое дело, что и жалеть-то не о чем было в этом времяпровождении, ожидании первых и самых предварительных результатов, за коими последовать должны, по словам Парамонова, еще несколько циклов терапии, надолго залетел. Как, похоже, и с нею, то ли женщиной, то ли прямо-таки девочкой этой, странной же, беззащитностью своей обезоружившей, слабостью — и не меньше базановской, болезненной, что ни говори, чем своей. Да и не летаем-залетаем, а поветриями случая носит нас, заносит в непредвиденное, случайное в той же мере, наверное, как и неизбежное.

Сказать, что это все помимо воли его и желаний шло, — нет, так вроде и не скажешь. Но ведь и желанием не назовешь его уступки собственной слабине и нежданному влечению к нему женщины, в искренности которой сомнений не было у него. Все шло как будто само собой, под некий естественный ход вещей и событий подделываясь, и пришло к тому опять же, к чему не могло не прийти. Это он уже в постели с ней пытался себе не без иронии объяснить как-то, чуть ли не оправдаться перед собой, перед нею тоже, ничего-то не ведающей, на грудь ему в счастливой успокоенности прилегшей, даже придремнувшей, кажется, крепко его обняв… И не находил, да теперь и не хотел искать никаких оправданий тому, что случилось уже, довольно и одного, мужского… да, что хоть не опозорился.

А перед тем посидели немного в кафе и вышли бесцельно, в общем-то и никуда не торопясь прогуляться, поговорить, и он готов был спросить походя и малость погодя, где ее остановка, ну и проводить до нее, не больше. И все бы, может, так и было, хотя расспрашивала с участьем горячим, как же он теперь живет после развода-разъезда, неужель и прибирается сам, и готовит-стирает, ей это, дескать, как-то трудно представить даже в мужчине, и не очень-то скрывала желания увидеть «скворечник» его. Но разговор их завело в недавнее, конечно, прошлым еще не успевшее стать, никак не отболевшее. Иван рассказывал, как выходил на следователя даже, пытался хоть чем-то помочь ему; но и те, кто убил, и те, которые убийство покрывали, будто заранее осведомлены были обо всем, что сути дела касалось, выслеживали и на шаг вперед опережали в действиях — и Леонида Владленовича, да и его, Базанова, тоже…

А последовало то, чего и ожидать не мог. Остановилась резко, чистое, в осеннем холоде свежее лицо Елизаветы пятнами пошло, тонкая у нее кожа была, а потом бледностью взялось, ему показалось — упадет сейчас. Поддержал, и она уткнулась в ладони и то ль заплакала беззвучно, то ли дрожью мелкой бить ее начало, полустоном выговорила что-то, он и не понял. Переспросил, оглядываясь растерянно по улице, куда бы определиться с ней, озадачивала она, не соскучишься… ага, сквер тот, где газетку читал. И довел, усадил на скамейку, переждал, чтобы хоть сколько-нибудь успокоилась она. А Лиза, уставясь потухшими глазами перед собой, машинально платочек поднося к ним, сказала наконец голосом тусклым, убитым: «Ты не знаешь, я… я страшный человек. Да, страшный…»

Выяснилось не сразу, она путалась, перескакивала с одного, более позднего, на другое, что раньше было, с чего началось, плакать начинала, уже освобожденней, тише… На курсы секретарей человек к руководителю пришел, и вместе они отобрали, прямо на занятиях, пятерых кандидаток на одно хорошо оплачиваемое место, мол, а мужчин не брали, хотя на курсах едва ль не треть их было. Потом собеседовал этот тип с каждой в отдельности, выспрашивал все про все, прощупывал, как говорится. А через время некоторое с ним явился и тот, кто выбрать должен. И вздохнула судорожно, впервые на Ивана глаза подняла, усталые, никакие: «Он это был…»

«Да кто — „он“, черт возьми?..»

«Он, Владимир Георгич…»

И уже не странным было услышать дальше, как ее, выбранную, определили после курсов поначалу в торговую фирму, секретаршей к хозяину, с «подъемными», которые выложил сам Мизгирь, и приличной по нынешним временам оплатой в конверте — это когда они с мамой дошли уже до ручки, на хлеб с молоком оставалось от коммуналки. С обязанностями же, кроме прилежной работы, было сложнее, не сразу они предъявлялись. «Считай, что работаешь у него от меня. Притязаний всяческих не бойся, детка, ему я так и сказал: эта — не для тебя, не вздумай… В случае чего — мне скажешь, меры примем; да и вообще про дела тутошние, как работается, с людьми срабатывается…» И с души отлегло, этого-то она и боялась больше всего, на курсах об опасности такой меж девушек столько переговорено было. Хотя некоторым-то это не в опаску представлялось, а совсем даже наоборот…