Геза Чат - Сад чародея Страница 36

[…]

Потом продолжаю читать «Одиссею». Для нее нужна солнечная погода и спокойное, светлое настроение. Стоит посмотреть на окружающих меня рядовых, престарелых ополченцев и офицеров, пребывающих в растерянности, оттого, что им не сегодня-завтра отправляться на бойню, пропадает и настроение, и аппетит. Я злюсь на судьбу и на человеческую глупость, породившие эту войну. Определенно, и наше, и немецкое правительство вели себя умно и ничего не провоцировали. То есть у них хватило ума, чтобы спровоцировать войну теперь, когда у нас есть надежда на ничью, как явно показывают результаты последних событий. С каждым годом такая перспектива становилась бы все менее реальной. Значит, «надо сражаться в полную силу». Сомнений в этом нет. И все равно, чувствую: должна была произойти какая чудовищная несправедливость, чтобы на поле боя погнали такой хилый человеческий материал. Нате — пожалуйста! Конечно! Грех и беда в том, что у нас призвали 85–90 %, а в Австрии — всего 20–40 %. Это и есть грех, то, из-за чего эти батальоны являют собой столь бесконечно печальную и макабрическую картину. У многих серьезный бронхит, ноги стерты, в мокроте кровь. Так все это долго продолжаться не может!!! Нельзя кастрировать целый народ. Если уже полмиллиона погибло, нельзя отдавать ради этой же цели еще полмиллиона наших людей. Лучше мир, любой. Или наоборот, любая победа при таких потерях — уже не победа, ею просто некому будет воспользоваться. […]

9 мая. Воскресенье. Во сне горячо спорил с неким военным врачом о том, можно ли считать морфинизм заболеванием. Он пытался доказать, что нет. Я же ссылался на первую часть служебной инструкции, где написано: «Тяжелое нервное заболевание». Морфинизм именно этим и является, тут и спорить нечего. Вопрос в том, м[орфинист] я или нет. В этом может убедиться любой, кто понаблюдает за мной в течение одного дня. Даже и это не обязательно. Достаточно посмотреть, как человек реагирует на инъекцию объемом 0,10-0,20 г. Сразу становится понятно, что объект исследования долгие годы живет с препаратом. В моем случае тому есть и отдельное подтверждение.

Дежё[19] намедни написал трогательное письмо о поездке к бабушке[20]. Решил для себя, что заберу бабушку к себе и поставлю на ноги, насколько это будет возможно. Стоит ей перейти на чуть более подходящий образ жизни, и организм сразу отреагирует и практически возродится, столько у этой чудесной старой женщины жизненных сил. Радость для души и хорошее питание — с помощью этих двух средств наверняка удастся снова привести ее в нормальное состояние. Бог даст — а я в этом уверен, — бабушка проживет еще лет 6–8, а то и все 11 (до 100 лет). Если сам буду жив к тому времени, моя задача всеми силами этому способствовать. У ее детей уже недостает для этой цели ни знаний, ни доброты высшего порядка. Они лишены и того, и другого. Ольга, правда, всячески уходит от этой истории, но я все-таки думаю, что она будет любезна и искренне ласкова с бабушкой, если та к нам переедет, ведь жена моя, в сущности, женщина добрая, терпеливая и тактичная. У нее один недостаток — слишком вспыльчивая и не умеет сдерживать себя. Но как человек с чувствительным сердцем она не сможет отгородиться от доброты, благородства и глубочайшей любви, исходящей от чудесной старой женщины; бабушкина любовь, словно теплая лавина, окутывает всех внуков и особенно меня, старшего сына ее дочери, — и мою жену, и всех моих будущих детей. Какое разочарование для бедной старушки, если я не подарю ей правнука! Какая горечь и печаль. Еще одно преступление жестокой войны, которая чуть было совсем не обрекла меня на гибель, вынудив увеличить дозы морфина и пантопона, и, словно неуправляемый поток, уносила меня все дальше и дальше от надежды на выздоровление и возможность зачать ребенка. Теперь осталось лишь одно — верить в то, что Бог бесконечно милостив, ведь он, похоже, простер карающую длань над нашими противниками, — нас-то он уже заставил расплатиться за все прошлые и будущие грехи. Как было бы чудесно и великодушно с его стороны, если бы он допустил, чтобы наши враги были совершенно уничтожены, а мы, исполнившись истинного смирения, дали бы им пример почитания божественных законов и, проявив христианское милосердие, свидетельствовали о милости, гуманности и истинной вере.

20 июля. Ночной сон. Отец с семьей живет в Сабадке, в доме П[иуковичей][21] Много маленьких комнат, но та комната, в которую приезжаем мы с Ольгой, убрана на манер пештской гостиной. Мы раздеваемся в темноте и чувствуем себя обделенными. Я еще хочу ться[22], но не получается — устраиваюсь в позу, но до проникновения (животом на женщине) засыпаю. Это все еще сон. Утром следующего дня брожу по городу. Натыкаюсь на отца с женой. Обращаюсь к ним с просьбой поговорить. Они соглашаются, но крайне неохотно. Идут вперед, где-то в районе улицы Аньош поворачивают, и, когда я дохожу туда, уже их не вижу. Наконец, в одном из домов (рядом с мясной лавкой) передо мной в низкие ворота проходит виноградарь, и говорит, что отец с женой здесь, и я могу тут поговорить с ними. Мне это крайне неприятно, но я все-таки проскальзываю сквозь увитую виноградом беседку, под сводами (унижение!) через ворота во двор, вымощенный камнем и длиной всего в два шага. Тут же появляется отец в сером халате в из темного проема дома, похожего на дверь в погреб, и ведет меня в сторону, по лестнице наверх. «Разве нельзя с тобой поговорить один на один?» — спрашиваю я. Он на это отвечает: «Пожалуйста, можешь говорить», — и вкладывает мне в руки два телефонных провода, один из которых трубка, а другой — микрофон, и с этим удаляется. Я же в последнюю минуту замечаю, что телефонный аппарат, который он занес в дом, рассчитан на четырех абонентов. То есть, они могут вдвоем слушать и разговаривать, я — только один. Ага, понятно. Они не хотят, чтобы их слова услышал кто-либо другой, кроме меня. Таким образом, хотя каждый их звук можно превратить в обвинение против них же самих, которое они не могли бы опровергнуть, все равно они делают так, чтобы то, что они говорят, нельзя было при помощи этого доказать. Но Дежё рядом со мной нет, чтобы помочь мне в аргументации, чтобы и он мог высказаться. За одно мгновение я понимаю весь ужас и греховность отцовской самоизоляции, которая порождает лишь новые и новые грехи, потом еще вспоминаю его движение — порыв уйти, когда он отдал мне телефон и поспешил обратно в дом (чтобы, не дай бог, не проговориться о чем-нибудь заранее!), и тут меня покидают силы, я выпускаю из рук проклятый телефон и начинаю громко плакать, рыдать — и своими причитаниями бужу Ольгу и себя.

Анализ сна: Полагаю, отец довел игнорирование своих отцовских обязанностей до предела. Та подавленная боль, которую до сих пор сознательно не констатировал: «У тебя нет отца, с которым ты мог бы доверительно и с любовью поговорить!» Жизненная польза: осознать, то есть прояснить в сознании подавленное отношение к отцу.

15 сентября. Сон. Спали в пансионе, в одной кровати, с большими неудобствами. Из-за тесноты страдал диспнозом[23]. Снилось, что Ольгу хочет соблазнить офицер, тот, что намедни окликнул нас на улице (я тогда был одет в гражданское, и он испугался, что мы будем расспрашивать Бикая, как человека, направляющегося на фронт; на марше Бикай тащил мешок с хлебом). Офицер этот успел добиться от Ольги одного свидания, и теперь пришел черед мне отомстить за оскорбление. Я дрался с ним. Потом, вместо меня, с ним дрался Дезире. Боролись в полную силу. Периодически устраивали перерывы на отдых, как в поединке по правилам. В какой-то момент я возликовал, привиделось, будто Дезире сильно ударил офицера и прижал за плечи. Победа казалась мне справедливой. Но потом я заметил, что все обстоит наоборот, офицер (невысокий, но мускулистый немец 40–42 лет) прижал к полу Дезире. Тут я, естественным образом, понял, что схватка не окончена. Поединок продолжился. В перерывах лицо Дезире менялось. Он превратился в смуглого еврейского юношу с красивым носом, раздетого по пояс. Тяжело задышал, сел. Его поддерживали, он словно ждал, что принесут воды освежиться. Лицо его не выражало недовольства, но видно было, что в победу он не очень верит. Как это бывает у хороших спортсменов (которые натренированы скрывать разочарование от предстоящего поражения).

18 сентября. […] Сон. (Под утро, в 4 часа). Неизвестное время (словно бы лето 1917 г.). Разыскиваю Ольгу в Паличе. Мы не живем вместе, но у нас связь. Ей надо приехать в Сабадку для оговоренного . Не приезжает. Я ищу ее. Брожу по женской купальне, где женщины уже заняли кабинки (в 11 утра, вроде бы, купальня начинает работу). Спрашиваю: где Ольга? Из кабинки выглядывает голова Маришки Б. (сильно постаревшей) и показывает: вон там, наверное. Или «Спроси Анту, она с ней говорила!» Подхожу к бассейну для совместного купания. Мужской бассейн теперь соединен с женским (NB: во сне фигурирует старая женская купальня). Рядом со мной вдруг появляется О[льга], совершенно обнажена. Я торопливо веду ее за собой, чтобы перейти в бассейн, а оттуда — на более мелкое, но заброшенное место на берегу озера. Там я планирую совершить коитус, сидя по горло в теплой озерной воде. У выхода из бассейна вместо лестницы — отвесно стоящая доска (шириной 70 см), мы поднимаемся. Внизу греются и курят мужчины, по пояс завернутые в покрывала. Я замечаю, что они смотрят на О[льгу]. Мы уже почти вышли из бассейна. Ольга замечает мужские взгляды и идет так, чтобы отвернуть свою п…у. Так они почти не видят ее. Я иду следом, словно прикрывая, и говорю: «Не могла рубашку взять». А она отвечает, мол, все равно сейчас уже придем, какой смысл. (Я за это на нее не сержусь). Потом теряю О[льгу]. Спрашиваю Анту, она сидит сидит где-то на деревянном полу, покрытом ковром, и говорит: «Кажется, видела, как она в 9 садилась (на трамвай) перед лавкой Йожефа Бауера». Я стою в растерянности, не знаю, что делать, срочно хочу о, но нельзя. На этом я просыпаюсь, и, поскольку сон не предоставил возможности (Слава Богу!) для эякуляции, довожу дело до конца в реальности.