Валерий Митрохин - Афорист Страница 37

— Что хорошего в нём? Чернильный.

— Чернилами написаны все книги мира. Что касается моих героев, то я их всех люблю одинаково.

— Одинаково любить невозможно. Даже к детям у родителей отношение разное.

— Это в жизни. А в литературе автор любит всех своих детей безумно.

Мы — народ перелетный. И у нас есть права — птичьи (из статьи Хакхана).

Гиацинтовая — называл он свою жену. Со стороны это было незаметно, на сам Бабуш знал: она сильнее его. Он в полной её власти.

Сора всегда была хорошо защищена. Ещё в детстве она была уверена в том, что ей никто и ничего не может угрожать.

Отец–иностранец нередко наезжал в Цикадию. Помимо игрушек и валюты он привозил дочурке всякие диковины. А однажды подарил электронного ангела–хранителя. Крошечный робот–кукла помещался в кармане или в сумочке. В случае нападения достаточно хозяйке было вытащить свою «Барби» и нажать ей на животик, как мизерный страж начинал стрелять глазами во все стороны, поражая в радиусе трёх метров парализующим низкочастотным излучением.

Воздействие такой обороны Бабуш испытал на себе, когда познакомился с будущей женой. Сначала он, конечно, полез к ней вовсе не для того, чтобы потом жениться. Просто увидел чернокожую и решил попробовать ещё и такого экзота в юбке. И тут же получил по мозгам. Да так чувствительно, что потом два дня голова кружилась. И, несмотря на такой отпор, стал ходить за девчонкой. И доходился до того, что, в конце концов, попробовал, чего хотелось.

— Ну, рассказывай, Бабуш, — устало и чуть слышно произнёс Яков — Лев, — как тебя угораздило сотворить такую глупость?

Жестокие глаза Бабуша вдруг померкли и стали беспомощно голубыми:

— Так это… я, в общем–то, не собирался. Нечаянно получилось.

— Оружие, из которого ты это сделал, вычислили.

— Не может быть. Я ведь из него не стрелял. Я его дома оставил.

— Только не надо, Бабуш! Ты же знаешь, что Яша этого не любит.

— Ну, точно!

— Мать и дочка были убиты из твоего нагана. Козёл! Мне об этом сообщил мой человек оттуда. Ты пошёл на мокрое дело, не поставив об этом в известность меня. Я не знаю и знать не хочу, сколько тебе заплатили. И кто заказчик. Но отныне я не хочу знать и тебя.

А Бабуш вспомнил. Он всё вспомнил и догадался, но не стал рассказывать боссу, потому что знал: Яков — Лев не пощадит и её.

Её, свою шоколадку, он и любил, и жалел. А ещё больше любил и жалел малышку, которую она родила вскорости после того, как…

Господи! Как бесстрашна и жестока эта блудница! На последнем месяце собственноручно пришить двух человек. Но почему она сделала это из «меченого» нагана? И ещё вопрос, который Бабуш так и не успеет у неё выяснить: почему Сора не сказала своему верному Бабушу, что вместо своего «Магнуса» она взяла этот, зарегистрированный наган.

— Иди, сдавайся, тварь! — ровно и негромко сказал Яков — Лев.

— Я бы домой хотел заглянуть!

— Никаких домов! Во–первых, запишут тебя с повинной. Во–вторых, надо поскорее остановить это гражданское кровопролитие.

— Разве всё это из–за меня?

— Ну ты и тупой! Ты убил женщину с дочкой. Её родичи замочили художника, потому что на него подозрение пало. Дальше пошло–поехало. Цепная реакция. Ты хоть разумеешь, что это такое?

— Но почему на художника?

— Потому что в руках у мёртвой мамы нашли рисунок этого аборигена.

«Какая изощренка!» — про себя ещё раз воскликнул Бабуш.

— Иди! А ребята посмотрят за тобой. Проводят до самых дверей правосудия. И не вздумай сглупить! Мало тебе не будет. — Яков — Лев неожиданно вскочил и, подбежав к Бабушу, привстал на цыпочки и сверху вниз ударил того кулаком по темени, словно молотком.

Бабуш упал без звука.

— Везите его на место. Сдайте прямо в руки. Там ждут и знают.

На площади стола — роскошной клумбой плов источал ароматы сытости.

— Ты думаешь, я твой шурин. Увы, это не так, Пиза!

— Пойдём лучше ко мне, я угощу тебя чем–то вкусненьким.

— Нет, Пиза. Я не чемпион больше. Я — совсем не то, что ты думаешь.

— Успокойся! Ты Мур Семивёрстов — мой любимый друг и родак!

— Я ходячий ад. Это из меня они высаживаются в Цикадию, телопроизводители, окаянцы. Никто не подозревает, как много их теперь тут. А знаешь, зачем они здесь? Никто не знает, а вот мне известно. Идёт эвакуация.

Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Автор неизвестен.

Вражда вредна. Она разрушает всё: землю, народ, язык нации. Гений.

Новорождённый младенец и в самом деле растёт не по дням, а по часам — особенно впервые несколько дней.

Внешне это всё люди, а внутри ничего человеческого. Это уже ангелы в телесной одежде. Другое дело, какие ангелы: светлые или тёмные.

Слишком уж нас много. Так много, что мы не в состоянии убрать за собой все экскременты. Мы сеем в дерьмо и навозом удобряем. Мы закапываемся в собственный тлен, когда умираем. Мы и живём всё короче, потому что отравлены собственным трупным ядом. Гений.

В конце концов, он побил его. Всю жизнь мечтал. Потому что был бит всеми с младых ногтей. И всем прощал, кроме одного. Несколько раз в течение лет пытался на нём отыграться. Всё тщетно. Ибо даже в подпитии, даже в положении риз Терентий был ему не под силу. И вот лежит старый человек, словно спелёнатый по рукам и ногам. А бить его рука не поднимается. И не потому, что поверженный лежит, а потому что злость иссякла. И всё–таки он ударил его. Насилуя себя, ударил и заплакал. Потому что Терентий даже не пошевелился, потому что не почувствовал боли, ибо вообще ничего больше не мог чувствовать.

У пивной стойки:

— Ну что там у тебя? Яблоко! Оно вкусно, — говорит твой герой. А что ему ещё можно сказать? Ведь женщина, которая преподнесла сей плод, смотрит, ожидая слов. Каких–нибудь. Заговори с ней, и не успеешь опомниться, как на руках у тебя появится иной плод: крикучий. Всё время источающий тёплый сок. Ева дала Адаму яблоко. Такой избитый в литературе приём. А чего–то пооригинальнее, новенького ничего придумать нельзя.

— Ладно! Лучше скажи, где пропадаешь?

— Я пропадаю в «Ночном доме» у Пизы.

— И что ты там забыл или потерял?

— Почти всё.

— У тебя была квартира?

— Была и есть. Но мне в ней одиноко. В ночлежке много шума и еду готовить не надо.

Одиночество — удел неспособных любить. Автор.

От крика августовского сверчка под утро повевает холодком. Гений.

Явился блеск хрустальный под светлый плеск воды. Гений.

Творец знает всё. Однако, чтобы и в малости не ошибиться, он создал Богочеловека Иисуса.

Ему поручил Владыка суд над людьми, ибо кому во Вселенной лучше знать, что такое боль и страсть, горе и мука, радость, и счастье, и прочие человеческие возможности, как ни сыну Божьему, родившемуся от женщины и умершему человеческой смертью. Взяв на себя грехи земные, Христос в то же самое время принял на себя и право судить и миловать нас за грехи наши.

Творю, прислушиваясь к Тебе. А если ошибаюсь, Отче, прости! Если плохо слышу Тебя, очисти мой слух, чтобы мог я слышать только Тебя и славить лишь Твоё только Имя!

Из разговора:

— У меня вырезали серёдку. Я без сердца. Я не живу с тех пор. Я витаю. Я фантом, а не человек.

Я всюду и нигде. Я не помню ничего, кроме того, что они сделали с Тамой. Я не знаю никаких законов, кроме закона подлости. Я исполнил его. И ухожу. Куда? Меня это не интересует. Мне всё равно, что будет со мной потом.

У змеи большое тело и маленькая голова. Гений.

Это случается, быть может, с той или другим. В лодке или на пустынном пляже. В рыбацкой хате или в высотном доме. А возможно, одновременно и там, и здесь, и всюду, и вчера, и сегодня, и всегда. Время и место действия — постоянны — земля и вечность.

Она не хочет. Он же рвётся в бой. Противостояние длится. Но недолго. Вот уже сброшены последние покровы. Лёгкий вскрик. Тут — переросший в стон освобождения. Там — терпеливое молчание и только. Или… Это бывает у всех одинаково, хотя всякий раз у всех по–разному. Не в деталях суть. А в извечном начале, длящемся бесконечно. Или перерастающем в продолжение и достигающем взлёта, в котором больше нет ничего — ни времени, ни гравитации, поскольку в нём — всё сразу: и конец, и начало, и бессилие, и мощь, и счастье, и чувство утраты. В нескольких мгновениях — всё! Так бывает, но только в том случае, если соединяются он и она. А они соединяются всегда, всюду, беспрерывно…

О, как мы радуемся друг другу, когда любим взаимно!

Никогда не забуду её, не забываю — мою нагую, чистую, первую. И вторую, и третью, и всех остальных, которые любили меня, которых любил и я. Потому что это была всё та же, всегда одна и та же — единственная, присновечная. Я так её знаю! До самой тайной жилочки, бьющейся в самом тайном месте её тела. Я так за всё время своего существования изучил её, так привык к ней, что не хочу, не желаю иной, иначе. Я имею силы не только любить её, но и делать ей больно, зная, что и она имеет силы простить мне и то, и другое. Я имею силы простить ей все свои из–за неё огорчения и утраты. А измены не в счёт, ибо все они никакие не измены вовсе, ибо изменяет она мне только со мной. Хотя поначалу могло показаться, что делает она это с другими. Именно это чувство и удержит нас от смертельной опасности слияния с существами из иных миров, несовместимых с нами, чуждыми нам, прежде всего, биологически. Вся наша долгая земная история, с самого начала которой мы уже были и которую прошли и проходим дальше — есть та самая школа верности друг другу и нашему Богу.