Валерий Митрохин - Афорист Страница 38

Интеллигенты — санитары своего времени.

Телефонный звонок:

— Автор, хочешь, я скажу тебе, что с тобой?

— Скажи на милость, скажи!

— Ты раздавлен обществом. Оно не выносит тебя. Не печалься, так было со всеми твоими предшественниками, мир людей не терпит оригиналов.

Это и не роман вовсе. Романы бывают между мужчинами и женщинами. И не книга это. Книги пишут графоманы. Это письмо в форме книги. Письмо Господу Богу, то есть моему читателю, с которым нас разлучили тёмные силы. Я сообщаю Ему, что со мной происходит. Докладываю, что я по–прежнему служу только Ему. Я агент Его. Сообщаю обо всём, что творится на земле. Я без устали пишу и не получаю ответа.

Да! Вся наша жизнь театр. Вся наша жизнь — враньё. Лживый, потому что бездарный провинциальный театр. Земля наша — далёкая периферия. А человечество — недалёкий деревенщина. Ну что с него взять?!

Пожалейте его!

Пожалейте нас!

Детей наших невинных!

И я услышал в сердце своём: «Все вы дети мои окаянные».

На старости лет я брошу сочинять. Влюблюсь в молодую женщину, уговорю её последовать со мной в деревню. Там, собрав силы, сделаю ей прекрасное дитя. Наговорю ей небылиц, потому что могу не успеть насладиться этим процессом до конца — прорастанием моего чада из почки в плод. Хотя если Бог будет милостив, я ещё поскриплю и полюбуюсь светом заката.

А сейчас, пока полдень, я тороплю эти свои строки, ибо со всех сторон, словно богатый град, окружён я беспощадными полчищами. Это наступают на меня мои извечные враги — идеи, сюжеты и замыслы, бороться с которыми и победить которые, значит — как можно скорее обратить в слово.

Моя последняя женщина в ответ на празднословия в адрес моей старости и её молодости будет отвечать — тверда, как бриллиант: «Я люблю его!»

Буду я старым. Морщинистым. Неловким. Но никогда не буду стариком.

Чтобы она всегда могла с гордостью сказать: «Он самый лучший!»

Так я пророчествую. Но я пророчу самому себе и никому больше.

Я отвечаю только за себя. И если я ошибусь, то ошибусь для себя. И если я обманываю, то лишь себя одного.

О том, что с нами происходит на самом деле, раньше прочих догадалась Рэн. И чём не преминула поделиться со своим патроном. Однако Пиза, несмотря на свой практицизм, отреагировал не сразу.

Только гибель сестры и племянницы отрезвили его, заставили вспомнить то, о чём ему исступлённо лепетала девственница, теперь уже мнимая.

— Это конец. Всему конец.

— Любишь ты это слово. Оно так многозначно, не правда ли?

— Не надо бы так шутить, милый. Возможно, и это опасно.

И Пиза — человек действия — тут же перевёл на счёт кафедрального храма баснословную сумму.

Конечная — конечно, я! Тойфель Кар.

Вирусы, бациллы и прочие губительные микробы — воплощённое зло мира. Это одна из самых изощрённых форм нечистой силы. Их мириады, невидимых вредоносных, а то и смертельных бесов. Гений.

Из хаоса:

— Бог нас всё–таки накажет?!

— А ты думал, на пушку берёт!

Из монолога под бокал бузы:

— Ничего не хочу знать, ни в чём поэтому не участвую. Обхожу десятой дорогой всякие там пикеты, сходки, митинги, манифестации с демонстрациями. Но даже при таком своем поведении вынужден много видеть и знать, а ещё больше слышать. Из–за чего у меня постоянно плохое настроение. Мне кажется, если такая жизнь продолжится, я сойду с ума.

Есть такие. Всё вроде при них. Обычно это мужчины. И ростом вышел. И лицо красивое. И фигура что надо, а вот веет от него тоской — зелёной, тягучей. Зазеваешься рядом с таким — устанешь, словно из тебя высосали сквозь трубочку–соломинку хорошую дозу крови.

Прежде всего, любите детей! Это даст вам силы любить друг друга. Из детей, которых любят, вырастают люди. Гений.

Две бритоголовые лесбиянки, заголяясь до узких плавок, нараспев говорили пошлости. А у подножья помоста, на котором они извивались, толкалась жидкая масса подростков, подвывающих от возбуждения.

Автор (сам себе):

Семивёрстова проклинают как сделавшего первый выстрел.

Но ведь это несправедливо. Он только ответил на раздавшиеся раньше выстрелы.

Знаешь, что говорят аборигены: тот, кто стрелял в наше знамя, и есть наш враг.

Что теперь говорить. Теперь всё покатилось и, пока не докатится, не прекратится.

Хаос — отнюдь не руины. Прекрасен хаос бытия! Гений.

Литература не в состоянии достичь соответствия этому великолепию. Но попытка воспроизвести его небывало обогащает её.

Ангел, сошедший с неба, имел ключ от бездны и большую цепь в руке. Он схватил и сковал на тысячу лет дракона, змея древнего, который есть дьявол. Сатана. И низверг его в бездну. Запер там и запечатал выход, чтобы не мог он обманывать народы, доколе не окончится тысяча лет, после чего дракон должен быть освобождён на малое время.

Ещё увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить. И увидел я души тех, кто был обезглавлен за истину об Иисусе и слово Божие. Эти не поклонялись зверю и образу его и не приняли на чело и на руку свою клейма зверя. Возродились же они и царствовали с Христом тысячу лет. Прочие мертвые не возродились к жизни, пока не окончится та тысяча лет. Это — первое воскресение. Вторая смерть не властна над ними. Они будут священниками Бога и Христа, будут править с Ним тысячу лет.

По завершении той тысячи лет, сатана выйдет из темницы и начнет обольщать народы, рассеянные на четырех углах земли Гога и Магога. Соберет их на брань. И числом их будет, что песка морского.

Пройдя всю землю, они окружили стан святых и возлюбленный Богом город. Но ниспал огонь с неба и пожрал их.

Сатана же, прельстивший этих людей, был брошен в озеро огненное и серой кипящее, туда, где уже находились зверь и лжепророк. Где мучаются все они и день, и ночь — веки вечные.

И вновь я увидел большой белый престол и Сидящего на нем. В присутствии Его земля и небо исчезли бесследно. А мертвые — малые и великие — встали перед престолом. Там лежало несколько раскрытых книг. И еще одна — книга жизни.

И судимы были мертвые по написанному в книгах тех по делам их.

Море отдавало мертвых, что были в нем. Смерть и Аиды отдавали мертвых, которые были в них. И судим был каждый по делам своим. После чего смерть и ад низвергнуты были в огненное озеро — это вторая смерть.

Кто же не был записан в Книге жизни, тот был брошен в то озеро огненное.

Не отбивайся, сам бей! Пиза.

Посреди города — знойного, полудневого — огромный косматый старик. У него безумно голубой взгляд. У него огромные небесные глаза. Он опирается жилистыми руками на палку. И смотрит прямо тебе в глаза. Так заглядывали в объектив камеры ребятишки на заре кинематографа.

— Видели бы вы мою Ва. Она такая, такая… Словом, когда идёт, то, кажется, вот–вот переломится в поясе. У неё талия. У неё рост. А походка! Волосы цвета огня, глаза, как лес.

Семивёрстов мог говорить и говорил без устали.

Чужие обходили заросшего стариковскими сединами Чемпиона стороной. А те, кто знали его, делали вид, что внимают ему.

— Скоро каникулы, приедет. Сами увидите, что это за чудо, моё чадо.

Поэзия — это чреда ошибок и заблуждений.

Проза — только невольная ложь. Автор.

— Призываю вас всех к подвигу любви! — кричал сумасшедший на площади.

Душа стала страданьями уязвлена (авторство неизвестно).

Август кончиться не успел. Тойфель Кар.

Среди ночи усталый голос бубнит что–то маловразумительное. Большое женское тело вокзала ни днём, ни ночью не знает отдыха. Это оно время от времени жалуется невнятным голосом. А мы иногда думаем, что это объявляют нам время прихода и ухода поездов.

Пур — Шпагатов повсюду видел фаллические символы. Особенно его занимали всякие шпили: башни, вышки. Видимо, отсюда преобладание змеев и всяческих пресмыкающихся гадов в его детских сказочках.

Кто–то из критиков обозвал Шпагатова бабой (ударение на последнем слоге). Наш Пур так обиделся, так оскорбился, что даже в суд пошёл подавать. Но потом передумал. Видимо, победило рациональное в нём.

Главное для меня — это избежать эсхатологичности. Автор.

А Винодел между тем продолжал свои телефонные беседы:

— Лично я свое будущее знаю. Мы с хозяином договорились. Он согласился с тем, что и потом я останусь при нём. Как? Очень просто. Я стану воротником. То есть буду, как и теперь, обнимать его, то есть сидеть у него на шее. Ха–ха–ха! Остроумно? Ты находишь? Мне приятно, что ты оценила.

Не морализируй хотя бы в литературе. Винодел.

А я всё время спрашиваю себя, зачем ты стрелял?