Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики Страница 38

Но я не собиралась забивать на человека, который когда-то спас мою шкуру, вытащив на себе из огня боя. К тому же слово "лазарет" теперь действовало на меня, словно магнит.

Я вздохнула — и направила свои стопы в ту сторону, откуда ветер доносил запах хлорки и лекарств…

По ходу пьесы, я знала точно, что именно порадует Берц, и не собиралась быть неблагодарной беспамятной скотиной.

Я снова вздохнула и налепила на гранитную стену кругленькую наклейку, с которой глядел чёткий профиль фиолетовой барышни с виноградной гроздью…

"Ну у тебя и имя", — говорит ей как-то коллега.

О, да. Чумовое имя, особенно для благопристойной больницы патриархального городка. И особенно для смутного времени. Для всего вместе. Ну, это уж они напридумывали не пойми что. Кто-то сказал первый, да так и пошло. Вообще-то её зовут Адель. Доктор Адель Дельфингтон — обычно это произносится зану-у-удным голосом, а указательный палец при этом поправляет съехавшие на нос очки. Конец фамилии — вообще словно нехилый насморк начался. А сокращённо — Ада. А ещё сокращённее — Ад. Буквой "А" ведь зваться не будешь. Доктор Ад. Чёрт возьми, ну как смешно! Верх остроумия. Просто шутка года, не иначе. Обхохочешься!

Но если только про себя, да и то — больно надо. Никому не должно быть дела, что именно ей смешно, а что нет. Кто-то обидится, кто-то не так поймёт — люди вечно всё понимают не так — и пошло-поехало. Кому от этого лучше? Уж точно не ей.

Нет, увольте. Она просто не хочет никуда вмешиваться — ни сейчас, ни когда-либо вообще. Никуда, начиная от мелкого недоразумения между коллегами — и заканчивая политикой, на которой все словно помешались. Если бы хотела, то уж точно работала бы не здесь. Как вот если бы всё-таки решилась научиться плавать, то непременно научилась бы. И вообще, с чего взяли, что городской больнице в заштатном городишке должно быть какое-то дело до политических игр? Лично она просто занимается тем, что лечит людей. Не спрашивая, кто они и откуда. Конечно, если бы захотела, то спросила бы, о чём речь! Но зачем? Люди людьми, политика политикой.

Нет, она НЕ БОИТСЯ кого-то о чём-то спросить. Вот, пожалуйста, может и спросить. А может и нет. Это её личное дело.

Вся политика где-то там, словно за стеклянной стеной. Врывается, конечно, периодически — хоть бы даже передовицами из утренней газеты. И что теперь? Жизнь на этом не кончается, по крайней мере, не должна. Потому что пройдёт и это. Конечно, Адель иногда читает первые полосы газет, вернее, проглядывает по диагонали — просто чтобы быть в курсе того, что происходит. Будь её воля, она запретила бы эти газеты, да и газетчиков к чёртовой матери. Сборище идиотов. Не объективную истину отражают, а суррогат из пропаганды вперемежку с розовыми соплями. Чтоб романтики всякие читали — и, конечно, выбор делали. Ну, нет! Это к кому угодно — только не к ней. Романтично, дальше некуда — не делом заниматься, а силой доказывать не пойми что не пойми зачем. Смотреть со стороны интереснее. Смешно иногда. Как будто опыт в пробирке. И боль человеческая — накрывает порой так, что, кажется, не вынести. И она всегда разного цвета, как растворы в хрустальных флаконах.

Это нейтральная полоса, до которой долетает лишь шум прибоя и дуновение ветра с той или с другой стороны. А прозрачная стена — это стекло-линза на самом верху башни над этой полосой. Длинная песчаная коса, выдающаяся далеко в море. А в конце косы — что там? Маяк, наверное. Старый как мир. Она сидит над снятым с какого-то разбившегося о скалы судна свитком, потемневшим от старости. Смелого судна. Глупого. Её работа — бесконечная, как этот свиток. Длинный список — поблёкшими чернилами по шершавой поверхности. Потрескивает свеча в позеленевшем подсвечнике, и едва доносится грохот шторма о скалы. Он где-то там, далеко — и хорошо. Ведь она никогда не умела плавать…

Эк фантазия разыгралась! Вовсе не прибой, откуда тут взяться прибою? Всего только нудный осенний дождь.

Хотя она любит старые рукописи. Исчерченные выцветшими чернилами — неизвестно кем, когда и где.

Промозглая осень тоже где-то там, наверху — Адель и её-то видит мельком, только когда с негодованием замечает на полу грязные следы с влипшими в глину жёлтыми листочками акации. Интересно, почему именно акации? Наверное, когда-то глаз один раз зафиксировал эти листочки, и теперь всё ярко-жёлтое, перемешанное с глиной, — это акация. А ещё, может, потому, что такие кусты растут около её дома, и она к ним попросту привыкла.

К вечеру больница замолкает. Адель со вкусом потягивается — накрахмаленная одежда приятно хрустит, как снег зимой. И так же приятно пахнет — свежестью. Хватит. Домой. Кофе. Камин. И книга. И тишина. Ти-ши-на.

Смена закончилась, и круглые плафоны под потолком гаснут один за другим. Адель, чуть не приплясывая, движется к выходу и мгновение спустя уже стоит под моросящим дождём. Чудесный день, чудесный вечер. Наконец-то всё кончилось. Устала, да. Ещё минуту назад она переодевалась, ощущая под пальцами полированную дверцу дубового шкафа для верхней одежды, и краем уха слушала, как двое коллег режутся в "морской бой". Порой они входят в раж, и крики: "Е-один — убит, Дэ-четыре — ранен" разносятся чуть не по всему зданию, нервируя пациентов.

— До свидания, — вежливо говорит Адель с некоторым сарказмом, просто ради того, чтобы сказать. Она знает, что её сейчас вряд ли кто-то услышит.

— Же-шесть. — Язловецкий отменный семьянин и превосходный врач — а пятерню во всклокоченную шевелюру запускает, как школьник. Романтик, чёрт возьми!

— Не попал! Ноль! — радостно вопит второй, размахивая очками.

Вот интересно — в столице слышали, что ноль? Ещё ж не все знают. Вот ведь, в крестики-нолики ещё сыграйте, затейники!

Адель выходит на улицу, с облегчением оставляя всё это за спиной. До завтра.

Дорожка к дому еле видна в сумерках. Плитки обледенели, того и гляди поскользнёшься и упадёшь носом в землю. Она — да и носом в землю? Смешно. Адель улыбается и сходит с дорожки на газон. Уже видны тяжёлые зелёные шторы в окнах — такие уютные, домашние. Чаки — певчий кенарь — наверняка опять расплескал из поилки всю воду, а цветы тянутся изо всех сил, пытаясь заглянуть в его клетку и страшно завидуя. Справа… о, нет… вот чёрт! Только не это! Адель поправляет очки, с негодованием насаживая их на нос, будто они виноваты во всём, что она видит. Голые ветви кустов смяты и поломаны, один мусорный бачок перевернут, и содержимое наполовину вывалилось на землю. Вот зараза! А всё было так хорошо!

Вечер перестаёт быть просто вечером, и она ненавидит это его идиотское превращение в Дурацкий Вечер. Как приговор, чёрт возьми. Кому тогда нужен Дурацкий Камин и Дурацкий Кофе?! И даже Чаки?

И это просто из-за поломанных кустов. Нет, так нельзя, с этим надо что-то делать. Пусть будет потом. Всё — на потом. За последнюю неделю на неё и так свалилось слишком много. Адель открывает дверь и входит. Всё как всегда. Как всегда — да не как всегда. Её раз-дра-жа-ет сломанная акация, потому что она должна быть непременно целой, и бачок должен стоять на своём месте. Вечно что-то случается, когда рассчитываешь всего лишь на спокойный вечер с книгой. Хорошо, всё завтра, ведь она уже решила.

Чаки начинает весело подпрыгивать в клетке, а потом и вовсе вспархивает и повисает на решётке, уцепившись лапками за прутья. Опять разлил всю воду из блюдечка. Цветы на подоконнике с тихим шорохом просыпаются. Любопытные. И наверняка жутко хотят что-нибудь съесть. Вернее, кого-нибудь, и желательно живого.

Адель опускается в кресло и вытягивает ноги. Сейчас. Совсем чуть-чуть. Крошечный кусочек вечера — на то, чтобы не думать вообще ни о чём.

Тихий шелест… шорох… Нет, не цветы. Адель как раз открывает глаза, чтобы увидеть что-то тёмное за окном. А потом светлое: совсем рядом — чьи-то пальцы. Сжимаются в кулак, медлят секунду, словно сомневаются. А потом кулак стучит по стеклу, и оно почему-то отзывается звоном металла. Кольцо на пальце, вот оно что. Цветы вздрагивают и шарахаются от окна. Вместе с горшками соскочили бы с подоконника, если бы могли. Адель и сама вздрагивает, она никого не ждёт. Хотелось бы посмотреть на человека, который бы не вздрагивал вечерами от неожиданного стука в окно, особенно в её положении.

Да, но ей-то нечего бояться? Или есть чего? Адель сама не знает. Она просто врач на нейтральной полосе. За стеклом-линзой маяка, в компании старой рукописи. Разберутся и без неё. Тем более, что может сделать она — не военный, не политик, не чиновник?

Цветы вдруг начинают размахивать листьями так, что на подоконнике поднимается маленькая буря. Адель вздыхает — кто-то знакомый, значит. О вечере с книгой придётся забыть.

— Ты?! — спустя пару секунд. И не узнала сразу — и испугалась, что цветы ошиблись. Нет, не ошиблись. — Лавгуд, что с тобой?!