Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики Страница 39

— Ты?! — спустя пару секунд. И не узнала сразу — и испугалась, что цветы ошиблись. Нет, не ошиблись. — Лавгуд, что с тобой?!

Он застыл в дверях, словно что-то мешает пройти дальше порога. Пальцами цепляется за дверной косяк, а рука вся в чём-то буром. Кровь, перемешанная с землёй. И одежда в таких же пятнах, только земли больше, точнее, грязи, будто он валялся в сточной канаве. Очки съехали набок, одно стекло треснуло.

— С очками что? — почему-то первым делом спрашивает Адель.

Он делает шаг вперёд и чуть не падает ей на руки. Адель прикасается к тёмному пятну на куртке — липкому, пахнущему металлом. Кровь. Много крови.

И тут Адель словно накрывает стеной боли — беспросветной, сплошной, синего цвета, с маленькими прозрачными капельками, похожими на дождь. Они шлёпаются на эту густо-синюю даже не стену — полусферу — и расплываются кружочками.

Прозрачными, как слеза, которая выползает из-под очков и прочерчивает дорожку по грязной щеке.

— Больно. Помоги, — говорит он, как ребёнок, упавший и ободравший в кровь коленки.

— Держись, — она еле доволакивает его до дивана. — Помогу, куда ж я денусь?

Рифлёная обивка дивана — чуть-чуть реальности. Она зелёная, зелёная, зелёная, чёрт возьми, почти как листья "мать-и-мачехи" и такая же ворсистая. Или как бархат штор. Тяжёлый, но домашний. Такой, чёрт возьми, домашний.

Адель насилу отталкивает от себя эту синюю стену и принимается лихорадочно шарить по полкам шкафчика с лекарствами. Банки-колбы и препараты — дезинфицирующее-заживляющее-восстанавливающее-укрепляющее. Нет лишних движений, и количества точно отмеренные — ни каплей больше, ни каплей меньше.

— На тебя напали? — Адель морщится, когда он дёргается под её рукой. — Потерпи, пожалуйста!

— Терплю, — послушно отвечает Лавгуд.

Лавгуд. Да, просто Лавгуд. Притащивший на первое свидание глиняный горшок с плотоядным любопытным цветком. Он чуть не разбил горшок и чуть не лишился пальца. Потом горшков стало два, потом три. Цветы полюбили Адель, а Адель полюбила цветы. А Лавгуд полюбил совершенно другую девушку. Он проучился два года на медицинском, а потом ушёл в журналистику.

Просто Лавгуд. И просто Дельфингтон. В университете все зовут друг друга по фамилии. Не разделяя на мужчин и женщин. Так проще.

— Ты не ответил, — настойчиво спрашивает Адель. Он, постанывая, переворачивается на бок и шарит в кармане. Кусочек блестящего металла. Всего лишь.

— Подумал, наверное, пригодится. Починить. Фотоаппарат разбился, — и вертит, вертит в руках сверкающую штуковинку, словно загипнотизировать хочет.

— Ты не мог бы всё же объяснить мне, — Адель отнимает у него детальку. — Как это понимать?

— Ведь война, Дельфингтон, — а она смотрит, не отрываясь, на слезу у него на щеке. — Она и до меня добралась.

— Просто лежи, — настойчиво произносит Адель, видя, что он порывается встать. — Война — не бродячий торговец, не ярмарочный зазывала и даже не волк. Насколько я понимаю, она не будет бегать за тобой в материальном обличии и уговаривать, чтоб ты не проходил мимо.

— Я завёл себе цыплёнка, — говорит он. А пальцы вздрагивают и перебирают что-то невидимое, словно всё ещё вертят металлическую штучку. — Знаешь, он такой маленький. Его здорово брать в руки, просто чтобы услышать трепет его сердца. Частый такой, а сам он — и весит-то не больше монеты — сидит у тебя в руках. У меня дома живёт цыплёнок, — повторяет он — и Адель понимает, что что-то произошло, может, этот цыплёнок умер? — Маленький. Понимаешь, просто прийти и услышать его писк. Это здорово, ты даже не представляешь, как. Приходишь, а он уже там, ждёт, и ты слышишь, как он пищит.

Лавгуд опускает голову на скрещенные руки, из-под очков течёт уже не одна слеза — он плачет, но не хочет, чтоб Адель видела это. Вздрагивающие пальцы — как барьер. Пусть обман, пусть иллюзия — что она не увидит, что большой, сильный мужик плачет и говорит о цыплёнке.

— Может, просто расскажешь мне об этом? Что с ним? — она спрашивает так мягко, что, кажется, слова текут — сквозь эти пальцы, сквозь грязную, в пятнах крови одежду, — прямо к сердцу.

— Ты знаешь, я его убил, — он поднимает на неё взгляд. — Не цыплёнка, нет. Просто какого-то парня, солдата. Я не хотел вмешиваться, бог мой, КАК же я не хотел, ведь я всего только газетчик…

— И вмешался, — говорит Адель. Снимает очки и прикусывает дужку.

— Вмешался, — отвечает он. Подтверждает, вернее, беспомощно глядя на неё. — Многие вмешались. Я просто старый идиот. А у него просто был в руках автомат, Дельфингтон, понимаешь. И он уже нацелил его на меня. Что мне оставалось делать?

— Что оставалось, то и сделал, да? У тебя сработал рефлекс.

— Я только потом увидел, что ему и лет-то… — тихо продолжает Лавгуд. — Он давал присягу режиму, он национал-монархист, в конце концов. Но лет ему не больше, чем моей дочери, понимаешь, Дельфингтон? Я не хотел, я не разглядел, так вышло… ну кто же мог знать, что так выйдет…

Адель сидит и слушает, вертя в руках очки. Грызть и сосать дужку, будто она из карамели сделана — дурная привычка, ещё со школы. Но зато она не курит.

— Понимаешь, я должен был это сделать, потому что он убил бы меня, если бы я не убил его. Но я не знал, что он так молод, клянусь, не знал, Дельфингтон, я только потом это понял. Тогда я был прав, и потом я был прав, а совсем потом оказалось, что я помню — и я не знаю, как с этим живут. Ты мне веришь?

Она кивает. Что толку, верит она ему или нет? Просто не надо было вмешиваться, сидел бы дома, как она, издавал бы свой журнал или что там — Адель не совсем уверена, что хочет вспоминать, что именно там было.

— Ты вмешался, — она со вздохом выпускает изо рта дужку очков. — Позволь спросить, зачем?

— Не знаю, — очень на него похоже. — Я старый дурак. Просто не смог равнодушно сказать "да" всему, что происходит.

Пламя свечи мечется от сквозняка, блики света пляшут на серебристых обоях. Колбы с растворами на столике — как драгоценные камни, сияющие изнутри каждая своим собственным неповторимым светом. Стена синей боли всё дальше, дальше, вот она исчезает совсем во мраке промозглой осенней ночи, растворившись в низком небе и смешавшись с клубящимися тучами. Но остаётся ещё нечто — то, что уже никогда не уйдёт, Адель чувствует это нечто — так же, как чувствует боль. Нечто? Трещина в стекле очков? Цыплёнок? Блестящая деталька с пятном крови? Дыхание ледяного шторма?

— Просто расскажи мне что-нибудь, — слова сами рождаются в голове, Адель даже не успевает остановиться, как произносит это.

И он рассказывает. Цыплёнок, цыплёнок, цыплёнок — всё опять начинается с этого цыплёнка, а потом много боли, и крови, и пепла, и смертей. Адель даже не знает, чьих смертей. Да и не всё ли равно — в смерти равны все. Расширенные зрачки, и безысходность, и безнадёжность на бесконечном пути в никуда.

Лавгуд держит её за руку, она чувствует, как вздрагивают его пальцы. Синий вечер заползает в комнату, но эта синева — уже не его боль, а покой — под яркими осенними звёздами на прояснившемся небе. Пахнущий опавшей листвой, жёлтой, как пух ждущего его цыплёнка.

Она провожает его утром, дав с собой пузырёк с лекарством, который он неловко суёт вверх дном в карман вычищенной куртки, и клочок бумаги, где записано, сколько капель и когда он должен принять. А потом Адель долго смотрит ему вслед, и крошечные листочки акации, которые срывает осенний ветер, залетают через открытую дверь и жёлтыми ноликами ложатся на пол…

Проходит время. Да нет, разве ж это время? И разве проходит? Пролетает. Она замечает это только по положению стрелок на циферблате часов. Сырой ветер срывает с акации последние листья и заметает их в щели между плитами дорожки. Около бордюров — горы ноликов, жёлтых и мокрых от осеннего дождя. Отживших короткое лето. Беспомощных в своём одиночестве на пути к смерти под холодным покровом зимы.

Дождь без конца — нудный, как скучный учебник. Когда знаешь, что книгу надо прочесть, хоть умри, и откладываешь до последнего момента, но всё равно читаешь и читаешь — до последней страницы, просто потому что надо.

Она успевает посмотреть на дождь краем глаза, когда выходит из дома, а потом быстро, чтоб не промокнуть, раскрывает старенький зонт и бежит в больницу. И чёрт с ним, что скучно. Некогда. Дождь дождём, работа работой. А вечером обратно — очередной бросок в обнимку с зонтом, чтобы не тратить время и не мокнуть. И вечера — нет, вовсе не похожи на такой учебник. Остаться одной, после всего этого, и прожить кусочек жизни только для себя. Ну, может, ещё для Чаки, цветов и самого дома. Остова корабля, зарывшегося носом в песок нейтральной полосы у подножия маяка.

Входная дверь в потёках воды. Не дождя — просто влага выступила каплями, собирается в струйки и стекает вниз.

— Стой, где стоишь, — Адель чувствует, как ей в спину упирается что-то твёрдое. Ствол автомата, похоже. — Не дёргайся. Никаких резких движений.