Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат Страница 38

Мой звонок застал Джона дома. Он был не слишком занят (он читал: Джон всегда читал), и я назначил ему свидание в девять в Кафе Эйнштейн. Прежде, чем идти, я принял душ и вымыл голову (если быть точным, радостно взлохматил свой утиный пух). Потом, не одеваясь, смазал плечи кремом Биафин — молочно-белым, увлажняющим, смягчающим, идеальным при ожогах средством, которое оставила Делон. Я сжал тюбик, выдавил каплю, да, маленькую каплю, размером с горошину и круговым движением втер ее в красную, вздувшуюся кожу плеч, заставляя проникнуть глубже в эпидермис, затем осторожно надел рубашку. Я, в общем, неплохо справился; собственно говоря, и свечку в случае чего я тоже, наверное, себе поставлю. Но не будем из пустяка делать трагедию — я только обгорел. Я вышел за порог, проверил ключ и деньги (вот беспокойная натура) и, погрузившись в размышления, зашагал вниз по лестнице. На мне был летний пиджак, а сандалии, которые обычно носил на босу ногу, я дополнил парой белых носков, придав костюму местный колорит. Я стал теперь настоящим берлинцем. Если не брать в расчет акцент, конечно. Впрочем, меня никто не тянул за язык. Молчаливый берлинец — вот, кто я. На Арнхаймплац я сел в двухэтажный автобус и, предъявив водителю проездной, поднялся по лесенке, чтобы занять место на первом ряду империала. Поставив ноги на подоконник, я одиноко сидел в двухэтажном автобусе и наблюдал, как угасают над городом последние розоватые отблески вечерней зари. Автобус только что пересек железнодорожный мост на станции Халензее, и я пустился в путешествие по улицам Берлина, размышляя о будущей книге: в моих мыслях не было ясности и определенности, не касаясь подробностей, они бродили, скакали, мчались, парили, уносились вдаль, словно собираясь когда-нибудь после соединиться в неколебимом мраморе некоего идеального завершенного труда. Мечты, мечты.

Кафе Эйнштейн — снаружи оно выглядело точно как респектабельный буржуазный особняк с решеткой и крыльцом — в начале века было резиденцией одной великой актрисы немого кино (имя умолчу в память о ее таланте), а после войны сделалось известным кафе в венском стиле, в чьем антураже, да и в посетителях просматривались черты не столь германские, сколько сенжерменские. Это было приятное спокойное местечко, куда я с удовольствием заходил выпить стаканчик, на столике у входа лежали газеты на разных языках, их, защищая от воров, вставляли в длинные палки светлого дерева, которые, действительно, было трудно стащить. Когда в тот вечер я открыл дверь в зал, он был почти пустым и тихим; два-три посетителя, сидевших на диванах с чашкой кофе или стаканом вина, оторвались от газет и с вялым и брюзгливым любопытством смотрели поверх полукруглых очков, кто там пришел. Это был я, ребята. Я прошел, руки в брюки, по залу, где Джона явно не было, до двери в сад и стал спускаться по ступенькам. В саду при свете рефлекторов и фонарей человек пятьдесят наслаждалось особой мягкостью сегодняшнего вечера. Три или четыре проворных официанта с подносами в руках сновали между столиками, торопливо спускались и поднимались по лестнице в черных жилетах и белых фартуках, скрывавших ноги. Одни бежали навстречу друг другу по ступенькам, другие останавливались у столиков, раскрыв большой кожаный бумажник и собираясь дать сдачу. Джон — его столик стоял отдельно от других — читал, склонив над книгой лицо, сияющее легкой счастливой улыбкой. Он был в черной рубашке и с хвостом, что, в общем-то, меня порадовало: не придется весь ужин любоваться черной гривой, чья пышность подчеркивала скромность моего утиного пушка. Увидев, что я пришел, он закрыл книгу, мы пожали друг другу руки над столом, и пока я занимал место напротив, начали болтать о том-о сем. Я раскрыл меню и, вытянув ноги под столом, погрузив носки в гравий, отдался задумчивому созерцанию, не торопясь выбрать блюдо, продлевая чудное ощущение, сравнимое, пожалуй, с чувствами холостяка, перед которым открыты все возможности, а любые неожиданности вероятны. Выбрав Tafelspitz (на него так легко решиться), закрыв меню и положив его перед собой на столик, я оглянулся посмотреть, кто здесь сегодня: рядом с нами ужинали несколько молчаливых парочек; большая компания испанцев, одетых, как всегда, с той элегантностью, которую сегодня сохранили разве что в Италии, — сквозь гул до нас долетали обрывки энергичных фраз; чуть дальше, у крыльца в обществе загорелых молодых блондинок в черных платьях на бретельках сидели кружком несколько молодых людей, попивавших кофе и покуривавших сигары. Джон взял бордо, заказанное в ожидании меня, и хотел мне налить. Нет, я не пью, сказал я, прикрывая бокал рукой. Джон недоуменно на меня смотрел — бутылка зависла над бокалом, — я объяснил, что никогда не пью, когда работаю (ну надо же, тебе нельзя много работать, сказал он).

Нам принесли Tafelspitz — тонкие ломти говядины, отваренные в овощном бульоне, и два вида соусов — один подслащенный, с хреном, другой с кервелем — в маленьких серебряных посудинах, и слегка обжаренный картофель. Сначала я взял соус с хреном, а Джон с кервелем, потом мы обменялись соусниками, я взял бутылку и плеснул себе бордо (сказать по правде, мне сегодня едва ли удастся поработать). Поставив вино на место, я сказал, что перестал смотреть телевизор. Тут же Джон, который только-только приступил к Tafelspitz, резко наклонился к столу и, чтобы кусок не выпал на тарелку, быстро поднес пальцы ко рту, виной тому были не столько мои слова, сколько картофель, обжегший ему рот. Он взял из корзинки хлеб и, отломив кусок мякиша, наложил легким деликатным движением пальцев на губу, чтобы утишить жар. Давно? спросил он и, потрогав губу пальцем, поднес его к глазам с подозрительным и недоверчивым интересом (хотел бы я знать, что он рассчитывал увидеть). Вчера, сказал я, вчера вечером. Мне было довольно любопытно послушать, что он скажет. Ни слова не говоря, Джон потянулся за бутылкой и стал задумчиво наполнять мой бокал (когда он кончил, я изобразил неуверенное и туманное движение отказа), потом долил себе и отставил вино. Взял нож, отрезал кусок Tafelspitz и, полив соусом с кервелем, осторожно положил на язык. Я тоже месяца три не смотрел, сказал он. Все, кому я объявлял сегодня, что не смотрю телевизор — будь то Делон днем или Джон сейчас, — говорили мне, что тоже его не смотрят. Почти или совсем. Собственно, телевизор никто никогда и не смотрел (кроме меня).

Кстати, у Джона дома телевизора, действительно, не было. Но он все равно (рассказал он мне за ужином) читал в газете программу на неделю и смотрел особо интересные передачи, одалживая на вечер телевизор. Он, между прочим, установил, что люди довольно неохотно дают взаймы телевизоры; книги — пожалуйста, сколько угодно; берите, если нужно, диски, видеокассеты, одежду, все, только не телевизор. Телевизор — священная вещь, и всякий раз, как приходилось его просить, рассказывал мне, улыбаясь, Джон, на лицах хозяев обозначалась тоска, а когда Джон выносил из гостиной антенну и экран, дети со слезами на глазах искали утешения под крылом отца, который и сам не спускал печальных глаз с занятого проводами Джона, а потом, уныло опустив голову, провожал его до двери и наблюдал, как, медленно ступая под тяжестью телевизора, тот выходил на лестничную клетку, спускался, оборачивался поблагодарить и обещал вернуть сразу, как закончится передача. Во дворе Джон ненадолго ставил аппарат на землю, отдыхая перед путешествием с телевизором в руках, если же друзья, у которых он взял телевизор, жили далеко, Джон осторожно грузил его в прицепчик, приделанный к велосипеду. Он закреплял телевизор целой системой веревок и узлов, садился на велосипед и, медленно крутя педали, уезжал по велосипедной дорожке или по краю улицы; большой телевизор, обернутый для безопасности в старые тряпки и газеты, ехал позади, так что прохожие, увидев эту колымагу и не зная Джона, могли принять его за старьевщика, тогда как он, в действительности, был обыкновенным телезрителем.

Мы оба, Джон и я, покинули Кафе Эйнштейн немного навеселе. Джон только что уехал (я смотрел, как он садится на велосипед и растворяется в ночи), и я остался ждать такси на Курфюрстенштрассе в одиночестве. На противоположной стороне улицы под фонарем стояла амазонка в корсете, под тонкой сеткой шелковых чулок виднелись голые бедра и ляжки. Я постарался принять вид человека занятого, но, продолжая высматривать такси, время от времени поглядывал на эту полуголую девицу, стоявшую напротив меня и чего-то ждавшую в ночи, причем, хотя вино и ударяло немного в голову, особого физического влечения я не испытывал: не то, чтобы она казалась безобразной, не в этом дело, ее вообще нельзя было оценивать с позиций красоты. Безликое, безличностное воплощение своей профессии, вот кто она такая, просто тело, затянутое в корсет и вставленное в безнадежно холодную курточку красной кожи: волнующие и приевшиеся эротические ухищрения. Будь она чуть потолще, думал я, и оденься в обычную прозрачную ночную рубашку, не поручусь, что заострившаяся от вина стрелка либидо не потащила бы меня к ней на другую сторону, что я не перешел бы улицу и не предложил бы ей денег, чтобы минутку потереться об нее, потискать грудь, задрав рубашку, пощупать бедра и между ног. Теперь же я прилежно ждал такси. Какая пропасть, право, разверзается иногда между простым такси и сексуальными фантазиями, приходящими на ум, пока его ждешь. Бедра и между ног, черт побери! Неясно, кстати, почему бедра (между ног, это я понимал). Девица продолжала разгуливать передо мной, жуя жевачку: разворачивалась и возвращалась, помахивая сумочкой, болтавшейся на длинной позолоченной цепочке, этаким ридикюльчиком, в котором и умещались-то, наверное, только пудреница, пара жевачек да презерватив. У нее было довольно времени, чтобы изучить мои наигранно благопристойные повадки и фашистские носки с сандалиями, в конце концов, она кивнула и послала улыбочку с одного тротуара на другой. Поскольку я не ответил (при чем здесь я — я жду такси), она пожала плечами и пошла прочь, старательно вихляя симметричным задиком, чтобы я мог оценить все, что уплывало из-под носа. Ей пришлось почти сразу прервать представление, потому что на улице затормозила машина — виляя бедрами, девица вернулась обратно, подошла к дверце, согнулась пополам, чтобы засунуть в окошко, пришедшееся на уровне ее длиннейших сетчатых ног, верхнюю часть туловища и, не вынимая жевачки, принялась болтать с водителем. Дожидаясь такси и исподтишка наблюдая за этими двумя птичками, я пытался угадать, что так долго они рассказывают друг другу в темноте (получи я ответ на свой вопрос, думал я, я был бы разочарован, лучше было по-прежнему воображать непристойности, не опасаясь, что мерзкая реальность преуменьшит их похабство). Наконец, продолжая переговоры, она залезла в машину и решительно хлопнула дверцей. Машина медленно двинулась прочь, и я некоторое время провожал глазами ее сигнальные огни, растворявшиеся в ночи. Я все еще тщетно дожидался такси на Курфюрстенштрассе, с легкой грустью размышляя об уехавшей девице, о том, что она станет делать сегодня вечером и что делала днем. Ибо чем заняться проститутке между клиентами, если не телевизором?