Людмила Коль - Земля от пустыни Син Страница 38

Ему не удалось побывать в Земле Обетованной, в земле, текущей молоком и медом, данной двенадцати коленам Израилевым, как не удалось побывать и матери. Впрочем, он даже не знает, хотел ли бы поехать посмотреть. Только посмотреть, не жить. Потому что — какая разница, в какой земле жить? Главное — сохранять в сердце память о ней, чувствовать, что ты вместе со всеми, прошедшими путь через столетия и земли, притесняемыми, изгоняемыми, но сохранившими в себе твердость духа и веру, знать, что ты несешь в себе частицу их всех.

Всеволод Наумович достает из шкафа сидур с молитвами на иврите и надевает талит, такой же, какой был когда-то у его деда.

Сейчас он исполнит торжественный обряд молитвы. Ему никто не помешает сейчас полностью уйти в себя и произнести священные слова, которые произносят евреи всего мира, где бы они ни находились: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и повелевший нам зажигать свечи субботы…»

После каждой молитвы он чувствует теперь, как в душе наступает необыкновенное просветление. А если кто-то что-то говорит, сам же и придумал. Потому что не было этого!..

Всеволод Наумович открывает глаза от непонятного беспокойства. Он один? Сколько он был в забытьи? Он так и не снял с себя талит.

В комнате темно. Всеволод Наумович машинально протягивает руку к столику, где должны стоять часы, чтобы посмотреть время. Но тут же рука падает на диванную подушку: он опять забыл, что неделю назад разбил их — утром привычно потянулся к часам и смахнул их на пол. Красивые были: большой вправленный в желтый металл круг из матового стекла, золотой циферблат и большие золотые стрелки. Подарок ему на шестидесятилетие. Пополам разбились. Можно было починить. Но Лена тут же сказала: «Выбросим в помойку, не люблю держать в доме битые вещи — плохая примета».

Свеча, которую он зажег еще днем, уже догорела. Включать свет не хочется. И Всеволод Наумович просто лежит с открытыми глазами и тяжело дышит, оттого что в груди заложило. Он пытается пальцами растереть грудь, чтобы снять спазм, и чувствует, что у него нет сил подняться. В голове у него слишком шумно, как будто работает какой-то агрегат, и слишком мутно — он никак не может собрать мысли воедино. Вечер. И уже время произнести Шма — самую главную молитву, которую он всегда произносит, отходя ко сну: «…да будет воля Твоя… чтобы мне лечь с миром и встать для благой жизни и мира…». Но что-то неясное бродит в сознании, расплывчатое, цепочкой перебирается от одного к другому. А о чем это — непонятно… Хаос какой-то, в котором мелькают неясные тени, силуэты людей, но он, сколько ни напрягается, не может никого узнать… Вот как будто кто-то знакомый… Кто же это? Сейчас он вспомнит… Но вот уже другой, третий… Квадраты солнца на свежевыкрашенном полу… Где?.. Так много разных… разного… кадр за кадром… Город, который веками всасывал, перемалывал, растворял… Как это было?.. Когда?.. В каком измерении?.. Дождь по водосточной трубе… лужей… у крыльца…

Он слышит, как за окном, где-то совсем близко, вдруг трепетно запела какая-то птица. Всеволод Наумович прислушивается: действительно или почудилось? Удивительно, думается ему, откуда такая переливчатая взялась? Затерялась, видно, когда другие улетали… Надо же! Пичуга зимой поет такими трелями… Так поют только летом… Только в его молодости так пели птицы… Замерзнет теперь… Нужно позвать кого-то, помочь…

— Глеб! — зовет он.

Всеволод Наумович ждет. Но никто не приходит на его зов. Надо ее подтолкнуть, чтобы улетала скорее.

— Гле-еб! — снова зовет он.

Но на зов его никто не откликается. Ведь Глеб давно вернулся с работы — он сквозь дрему слышал, как стукнула входная дверь. Что же это? Он так громко кричит, неужели не слышно? Птица ведь поет и поет. Замерзнет…

— Гле-еб!..

Всеволод Наумович делает усилие, чтобы подняться. Резкая боль швыряет его обратно на диван. От неожиданности у него перехватывает дыхание, глаза широко распахиваются: а-ах! Он чувствует, как сердце куда-то подпрыгивает, ударяется комом под самую челюсть, так что тело подбрасывает вверх, удар бьет в голову, отчего все мешается в сумасшедшей круговерти, стирается в неразличимую массу. Где это?.. Когда?.. Куда он?..

Всеволод Наумович хватает ртом воздух:

— Гле-еб…

Он так громко кричит… Почему никто не идет?..

Ведь эта птица… в его молодости… она слишком красиво поет… замерзнет…

2

Внизу портье с заученно-приветливой улыбкой кивает и здоровается:

— Mattina!

Костя отвечает тоже по-итальянски, с удовольствием произнося выученное недавно утреннее приветствие:

— Mattina!

Он протягивает пластиковую карточку-ключ и, перейдя на английский, просит поставить чемодан в камеру хранения до вечера.

— No problem!

Чемодан уносят, и Костя выходит из гостиницы.

Ну-с, решает он, напоследок еще разок пройтись по тем местам, которые особенно интересны, быстрым шагом, чтобы охватить все разом — чтобы запомнилось потом цельно и надолго.

В Италии он бывал уже не раз. Турин, Триест, Венеция — он ездил и в прошлом году, и два года назад: на переговоры, для подписания контрактов.

Но в Риме Костя впервые.

…о!.. сколько чувств тогда столпилось разом в его груди! Он не знал и не мог передать их; он оглядывал всякий холмик и отлогость. И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!..

«Да-да, сейчас — к Колизею!» — соображает он, подходя к собору Санта-Мария Маджоре. Отсюда рукой подать, вот сюда, чуть левее и — прямо по Виа дель Монте Оппио, ему десять минут пешком. Нет, он, конечно, много повидал, где только не был. Но когда стоишь на самом верху и смотришь вниз, туда, где проходили бои гладиаторов… Какая техника строительства! Как они все это сумели возвести в то время?!! Он не раз видел римские акведуки высотой с десятиэтажный дом. Но Колизей!.. Это ни с чем не сравнимо. Поэтому сначала туда.

Слегка морозно. День ясный, и улицы заливает мягкий солнечный свет.

Костино тело расслаблено и впитывает в себя утреннюю бодрящую свежесть.

Не хочется думать о том, что в Москве декабрь и в лучшем случае там сейчас идет противный дождь. Эта серая монотонно моросящая масса воды — вот что обычно встречает его, когда он прилетает. И хочется поскорее в машину — и домой… окунуться в мыльную пену…

А здесь — краски, музыка, итальянские песни слышны то там, то там, даже не улавливаешь, откуда раздаются; рыночная толкотня, крики торговцев и монотонно бредущая по одному и тому же маршруту масса людей, которые, не замечая и не задумываясь над этим, каждый день топчут миллионами ног останки былых цивилизаций — дворцы, колонны, храмы, арки, гробницы, статуи, — загоняя их все глубже и глубже; разрушают, чтобы создавать вновь — и снова потом разрушать… И так — веками, тысячелетиями…

Колизей — это главное!

…он уединился совершенно, принялся рассматривать Рим и сделался в этом отношении подобен иностранцу, который сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами, и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? — и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где портиком перед нестаринной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям…

Он опять купит билет и проделает весь путь еще раз. А уж после этого двинется дальше, посмотрит сверху на Форум, окинет взглядом раскопки. Потом — к колонне Трояна, оттуда — на Площадь Венеции. Обязательно пройдет к фонтану Треви, который возникает как по мановению палочки волшебника — из узкой, тесной пешеходной Виа Сан-Винченцо неожиданно обрушивается бурлящим каскадом. Он не может забыть этого поразившего его видения. Dio! Улочка вдруг открылась закрытой со всех сторон площадью — такой каламбур приходит сейчас Косте в голову, — и он оказался перед нефритового цвета, низвергающейся, клубящейся, дымящейся, бушующей, заворачивающейся белой пеной, подсвеченной в вечерней темноте со всех сторон прожекторами мощью воды. На мраморных ступенях просто хочется сидеть, ни о чем не думать и смотреть… смотреть… не замечая никого вокруг, кто точно так же сидит и смотрит… смотрит… не имея сил оторваться от этого очарования, когда вода поочередно бьет звонкой алмазной дугой. «Да, лучше Гоголя про это не скажешь», — думает Костя, проходя мимо Трояновых терм и сворачивая влево.