Эдгар Вулгаков - Течение времени Страница 39

Примерно в первой декаде декабря заканчивалась первоначальная диагностика на работающем двигателе, и в мастерской почти до весны был чистый воздух: проходила разборка, мойка, дефектация деталей, оформление заказа на получение новых запчастей и прочая рутинная работа. Разбирали трансмиссию, мыли и дефектовали ее детали, старались добыть новые детали. Алеша написал пару статей в журнал «МТС» о недостатках и возможностях улучшения конструкции сельскохозяйственных машин. Его возмущал незначительный ресурс тракторов, определяемый прежде всего недостаточной прочностью и износостойкостью материалов, а также отсутствием их качественной обработки. В стране-победителе нарастала милитаризация промышленности. Все лучшие материалы и технологии уходили в военную промышленность, а гражданской доставались остатки.

Алексей считал, что у нас есть все возможности выпускать тракторы, которые работали бы без ремонта три-четыре сезона и больше, вот это был бы ресурс! Он возможен при применении технологии военных заводов, при гигантской экономии материальных ресурсов, которые уходят на непрерывные ремонты. По его мнению, промышленность выдавала сельскому хозяйству ни к черту не годную технику, брак в масштабах всей страны.

На это Костя, демонстрируя в улыбке белоснежные зубы и, как всегда, похохатывая, возражал:

– Главный тезис, на котором построили философию для нашего брата: ваше дело телячье – пожрал, и в хлев. А думают о вас в Кремле. Только там… – и он приставлял к виску палец, – не хватает винтиков. Середина XX века, а крестьянин не имеет паспорта, не может уехать в другой район, в другую область, он прикреплен навечно к месту своего рождения, как крепостной сто лет тому назад. Вот тебе и свобода!

Алеша молчал, представляя мысленно, как там, наверху, понимают их жизнь не выше поросячьих интересов.

– Костя, может быть, дело не в винтиках, может, они не заглядывают далеко, а живут, как Людовики: «После нас – хоть потоп», понимая, что с каждым годом мы все глубже тонем в противоречиях нашего общества, а выхода из этого положения не знают.

Но такие разговоры у них проходили с глазу на глаз, еще были свежи в памяти репрессии за подобные рассуждения, за инакомыслие. А может быть, они возможны и сейчас, кто знает.

Новый год отмечали в Кривом. Алеша привез свиные ножки и килограмм осетрины – это достал Костя по райкомовскому заказу, кое-что получила Леночка в заказе на работе, так что намечалось настоящее пиршество. Наташа должна была приехать с мамой, и, конечно, Танюшин дедушка с очередной игрушкой для внучки и подарками для домочадцев.

После Нового года началась экзаменационная пора у студентов, и Наташа была занята до 25 января – Татьяниного дня. На очередном Ученом совете ей дали полугодовой отпуск для завершения докторской диссертации и включили в план командировки – в Ленинград в Пушкинский Дом и на месяц во Францию. Творческая командировка за границу была событием исключительным.

Алеша по-прежнему жил на два дома и как-то, обнаружив в Леночкином хозяйстве немало толстых папок с материалами для диссертации, был весьма удивлен.

Леночка объяснила, что в первой папке хранятся материалы Александра Илларионовича со времен работы в эвакогоспитале.

– Он их диктовал мне, а когда безнадежно заболел, как-то позвал к себе домой и велел прочитать надпись на первом листе: «Елене Федоровне Лаврентьевой я завещаю эту папку с бесценными материалами полевой хирургии с уверенностью, что, став врачом, она обобщит их во благо медицины и в память о нашей совместной работе. Профессор Верховский А. Л.».

– А остальные папки?

– Это уже мой опыт, мои наблюдения, методики и размышления.

– Какая ты у меня молодец! Тихо, без шума и крика родила мне дочку и подготовила диссертацию.

Он обнял Леночку, поднял на руки и стал носить ее по комнате, как маленькую Танюшу. Алеша знал еще со времени их отпуска на Псе'ле, что Леночка работает над диссертацией. Но только сейчас он увидел результаты труда. Вот что значит жить на два дома и быть замордованным течением времени по временному, неправильному руслу семейной жизни. И снова, уже в который раз, он осознал цельность, собранность, волю и характер жены, лишь кажущийся мягким. Он не придавал особого значения тому, что с Наташей минувшим летом она говорила по-французски. Оказывается, проходила подготовку к предстоящим кандидатским экзаменам. Но почему, подробно рассказывая о больничных новостях и достижениях или трудностях в работе, она никогда не говорила о диссертации, почему? И он спросил Леночку:

– Почему?

Она, обхватив его за шею и прижавшись к нему, вдруг всхлипнула.

– Ты что, Леночка?

– Ничего, ничего. Это я так… все. Вот когда наконец мы будем вместе каждый день, тогда не будут возникать такие вопросы. Я боюсь за тебя. Волею судеб ты еще не нашел себя, а твои девочки все в диссертациях. Вот я и берегла твое самолюбие.

– Глупышка, мое самолюбие никак не может быть связано с вашими успехами. Наоборот, ты и Наташка вызываете во мне чувство гордости и радости за вас: вот вы какие у меня, вот какую я выбрал себе жену! А то, что я не пойду в гуманитарии, – это уже точно, хотя сердце от таких мыслей иногда сжимается. Буду инженером! Но я не думаю о диссертациях, диссертация для меня не самоцель, я инженер. А если зашла речь о диссертации, то к ней меня может привести или не привести моя будущая работа, только так!

В середине января, когда на выходные дни Алеша приехал в Москву, решили, что обратно в райцентр он вернется вместе с Наташей, которая намеревалась там завершить работу над брошюрой для Пушкинского Дома. До вокзала их провожала Леночка. Она пообещала тоже приехать вскоре дня на три – навестить, да и над своей диссертацией поработать.

В этот свой приезд Наташа поселилась в доме у Наталии Михайловны, в комнате, которую летом занимала тетя Груша. Алеша в половине восьмого уходил из дома, затем из своей комнаты выходила Наташа, и они с Наталией Михайловной завтракали в столовой. Там же обедали, а в семь вечера, когда Алеша приходил из мастерской, все вместе ужинали.

В хорошую погоду отправлялись на прогулку по тихому райцентру. Наташа брала Алешу под руку и увлеченно рассказывала о своей будущей книге.

– Алешка, мне так хорошо работается. Я подобрала обширный интересный материал, и он хорошо ложится в тему, вероятно, получится не брошюра, а монография. Посмотрим, как к ней отнесутся в Пушкинском Доме. А с тобой мне хорошо, правда, Алешка, хорошо. Вот гуляем перед сном, слушаем, как скрипит под ногами снег, приятный морозец, висит большущая луна и только беззлобный собачий перебрех нарушает тишину. Так было при Пушкине, так было двести лет назад, так было всегда. Но будет ли так всегда, дорогой Алешенька, вот о чем я всегда думаю, всегда. Что будет с нашей великой и убогой Россией? Как такое возможно: «великая и убогая»? Такой провал в культуре народа, такие жалкие деревни, почти как в прошлом веке. И тут же феноменальные достижения науки и военной техники на фоне ущербной жизни страны. Понимаешь, именно ущербной. В Москве только два зала, два! – в которых можно послушать симфоническую музыку. Я ведь читаю западную прессу, мне выдают. Сколько концертных залов в Париже, а в Нью-Йорке! Там почти каждый университет имеет свой симфонический оркестр. А у нас? Мы даже не имеем права об этом знать – глушат радио! Алешенька, нечем дышать, душно! Ты помнишь, кажется, после твоего выступления о Вагнере вспомнился Блок: «…и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи». Эти стихи я знаю много-много лет и только сейчас поняла, что в них гениально выражена вся суть России: спицы расписные, наверняка покрытые золотистым лаком, и грязь по самую ось. Вдумайся: спицы расписные и грязь. А когда выедут на хорошую дорогу, спицы очищать не будут – безразличные и ленивые, – так и поедут, так и поедут по бесконечно длинной дороге России, отставшей от Европы на века. Ты скажешь – у Блока здесь провинциальная Россия, хотя ты знаешь, что вся Россия провинциальна за исключением двух десятков очагов высочайшей культуры. Летом я поеду во Францию. А вдруг я там останусь, а? Что ты на это скажешь?

Больше не скрипел снег под ногами, перестали брехать собаки, все замерло во всем мире, и только луна освещала его безмолвие. Абсолютная тишина, или Алеша оглох после Наташенькиных слов? Душно, дышать нечем в этой стране, на родине, которую Алеша любит. И Радищеву было трудно дышать, и Пушкин кричал: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом…» Такая страна, где давят все, что не отвечает канонам кабинетной теории построения счастливой мифической жизни, где параноик создал гигантский аппарат надсмотрщиков и соглядатаев над народом, целые армии, которым все дозволено, где режим превращает их в бандитов, поскольку Конституция и законы – фикция. А «народ безмолвствует».

– Наташка, мы думаем с тобой одинаково. И Леночка, и Костя, и все, кому судьба России небезразлична – тоже. Что-то должно произойти в стране. Даже секретарь райкома, член Московского комитета партии, не местный, а присланный сверху, ожидает перемен и с нами, беспартийными (хоть я кандидат – это ничего не меняет), а с формальной точки зрения партии – безыдейными, в лучшем случае попутчиками-интеллигентами, заговорил откровенно. Разве такое было возможно год-два тому назад? Жалко только, что после операции его отсюда, видимо, заберут: на такой работе должно быть бычье здоровье. Мы живем в тоталитарном государстве, и об этом не забывай. Если ты останешься во Франции, то тебя и там найдут, чтобы другим неповадно было. Надо ждать перемен: скорее всего процесс будет поэтапным и растянутым во времени. Ускорить развал полицейской системы управления страной мы не сумеем. Сейчас каждый должен заниматься своим делом, честно. Работай здесь так же интенсивно, как и раньше. Пиши книги. Когда будет возможность, издавай их там, понимаешь, там, но не вступай в спор с аппаратом принуждения, отправят в места не столь отдаленные, сомнут. Итак, моя девочка, если я что-то для тебя значу, то выброси из головы намерение затеряться во Франции, найдут.