Сара Уотерс - Бархатные коготки Страница 39

Страница была оторвана от одной из невзыскательных театральных газетенок, статья называлась «Романы в мюзик-холле». Слова эти были взяты в рамку, которую поддерживали херувимы, под ними имелось еще три-четыре подзаголовка, вроде «Бен и Милли объявляют о помолвке», «У бродячих акробатов намечается свадьба», «Умопомрачительный медовый месяц Хэла и Хелен Харви». Никого из этих артистов я не знала и не стала задерживаться на их похождениях, потому что в самом центре статьи помещалась колонка и фотография, в которую я тут же впилась взглядом.

«Батлер и Блисс, — гласил заголовок, — самая счастливая пара новобрачных во всем театральном мире!» На фотографии красовались в свадебных нарядах Китти и Уолтер.

На миг я остолбенела, потом положила ладонь на страницу и вскрикнула — резко, отчаянно, точно бумага была горячая и обожгла мне руку. Крик перешел в низкий прерывистый стон, который длился и длился, пока я сама не удивилась, как мне хватает дыхания. Вскоре с лестницы послышались шаги, через дверь до меня долетел испуганный и любопытный оклик миссис Бест.

Тут я притихла и немного успокоилась; мне не хотелось пускать ее к себе, делиться своим горем и выслушивать бесполезные слова утешения. Я крикнула через дверь, что ничего страшного не случилось, просто мне приснился дурной сон. Послышались удаляющиеся шаги. Я снова обратила взгляд к газете, лежавшей у меня на коленке, прочла заметку под фотографией. Там было сказано, что Уолтер и Китти поженились в конце марта и провели медовый месяц на континенте; что Китти сейчас временно отдыхает, но осенью собирается вернуться на эстраду — с совершенно новым номером и Уолтером в качестве партнера. Прежняя ее партнерша, мисс Нэн Кинг, было сказано далее, во время выступлений в театре «Британния» в Хокстоне внезапно заболела, а теперь строит планы новой, сольной карьеры…

Когда я это прочитала, мне до одури захотелось — не стонать, не плакать, а смеяться. Зажав рот руками, я удерживала смех, словно рвоту. Мне было страшно: я не смеялась уже целую вечность и знала, что мой хохот окажется ужасен.

Успокоившись, я снова обратилась к газете. Сперва мне хотелось уничтожить ее — порвать в клочки или смять и бросить в огонь. Но теперь я чувствовала, что не решусь от нее избавиться. Отчертив ногтем края заметки, я медленно и аккуратно разорвала бумагу по образовавшимся линиям. Остатки газеты я бросила в камин, но колонку со свадебным портретом Китти и Уолтера положила себе на ладонь — бережно, как крылышко бабочки, которое боишься замусолить. Немного подумав, я подошла к зеркалу. Между стеклом и рамой имелся зазор, и туда я вставила краешек вырезки. Она села прочно, и я получила возможность сравнить фотографию со своим отражением, которое в этой крохотной комнате было видно в зеркале, под каким углом ни посмотри.

Меня, наверное, немного лихорадило, но в голове, впервые за полтора месяца, прояснилось. Я поглядела на фотографию, потом на себя. Я исхудала и побледнела, под распухшими, красными глазами виднелись тени. Волосы, которые я прежде так любила укладывать в гладкую, лоснящуюся прическу, отросли и свисали грязными прядями, губы были чуть ли не до крови искусаны; неопрятное платье под мышками потемнело от пота. Это они меня такой сделали, думала я, вот эта улыбающаяся пара с фотографии!

И впервые за эти долгие мучительные недели мне пришла другая мысль: какая же я дура, что им это позволила!

Я отвернулась и крикнула Мэри. Она прибежала бегом, запыхавшаяся и немного испуганная, и я сказала, что мне нужны ванна, мыло и полотенца. Взглянув удивленно (прежде я ни о чем таком не просила), Мэри ринулась в подвал, и тут же по ступеням застучала ванна, которую она волоком тащила наверх, в кухне зазвенели котелки и чайники. Вскоре, потревоженная шумом, явилась из своей гостиной миссис Бест. Выслушав объяснение, что мне вдруг захотелось принять ванну, она побледнела и затряслась: «О, мисс Астли, неужели это так уж необходимо?» Не иначе, ей пришло в голову, что я собираюсь утопиться или вскрыть себе вены в ванне.

Но я, разумеется, ничего такого не сделала. Целый час я просидела в клубах пара, глядя то в камин, то на фотографию Китти и осторожным массажем, при помощи мыла и фланелевой мочалки, возвращая жизнь своим ноющим конечностям и суставам. Я вымыла себе волосы, прочистила глаза; за ушами, под коленками, в локтевых впадинах и между ног я терла так долго, что кожа покраснела и ее закололо иголками.

Под конец я, наверное, заснула, и меня посетило странное, тревожное видение.

Мне пришла на ум одна женщина из Уитстейбла, старинная наша соседка, о которой я не вспоминала годами. Она умерла, когда я была еще ребенком, совершенно неожиданно, от странного заболевания. Врачи сказали, у нее затвердело сердце. Внешняя его оболочка потеряла эластичность, клапаны обмякли, сердце стало работать с перебоями, а потом и вовсе остановилось. Кроме легкой усталости и одышки, ничто не говорило о болезни; тайно, шаг за шагом, осуществляло ее сердце некий роковой замысел — и наконец перестало биться.

Эта история поразила нас с сестрой до глубины души. Мы были здоровые, ухоженные девочки; мысль о том, что один из наших органов — наиболее важный — может отказаться от своих предписанных природой обязанностей, восстать против человека, ополчиться на него, — эта мысль нас ужаснула. Неделю после смерти соседки мы не говорили ни о чем другом. Ночью, в постели, мы трепетали, потными пальцами ощупывали свои ребра, ловили едва слышный пульс, опасаясь, что его ненадежный ритм собьется или замедлится; мы были уверены: и у нас, как у нашей бедной, ни о чем не подозревавшей соседки, в нежных потайных глубинах груди сердце потихоньку твердеет и твердеет.

И теперь, пробудившись в остывшей воде, в бесцветной комнате с фотографией на стене, я поймала себя на том, что упорно ощупываю свою грудную кость, ища за нею плотнеющий орган. На сей раз, однако, мне показалось, что я его нашла. В самой середине меня скопилась темнота, тяжесть, тишина — об их зарождении я прежде не догадывалась, но с ними мне сделалось спокойней. В груди ощущался тугой болезненный узел, но я не корчилась в муке, не покрывалась, как прежде, испариной; нет, я скрестила руки на ребрах и любовно обняла мое темное, уплотнившееся сердце.

Может, именно в эти минуты Уолтер с Китти бродили по улицам Франции или Италии; может, он склонялся, трогая ее, как я трогала себя; может, они целовались, может, лежали в постели… Об этом я думала уже сотни раз, плача и кусая себе губы, но теперь я глядела на фотографию и чувствовала, что горе мое застыло, как застыло сердце от ярости и обиды. Они шли вместе, и весь свет им улыбался! Они обнимались на улице, и прохожие смотрели весело! Я же все это время жила тусклой жизнью червя, лишенная радостей и покоя.

Мокрая, не обращая внимания на брызги, я встала из ванны и снова взяла в руки фотографию, но на сей раз смяла ее. Вскрикнула, сделала шаг — я уже не металась в отчаянии по комнате, я словно бы пробовала свои новые члены, чувствуя, как во всем теле играет жизнь. Распахнула окно и высунулась в темноту — в лондонскую ночь, что никогда не бывает непроницаемой, с ее звуками и запахами, от которых я так долго себя отгораживала. Вернусь, думала я, в город, вернусь на свет божий, слишком долго они держали меня взаперти!

Но как же испугали меня наутро суетливые и грязные лондонские улицы, как ослепили и оглушили! Я прожила в Лондоне полтора года и считала его своим домом. Но прежде я ходила по городу пешком с Китти или Уолтером, а чаще не ходила, а ездила в каретах и кебах. Теперь же, хотя я ради приличия позаимствовала у Мэри шляпку и жакет, у меня было такое чувство, словно я пробиралась по улицам Клеркенуэлла голой. Частично мои страхи объяснялись тем, что за каждым углом мне мерещился кто-нибудь из моей прежней жизни, а то и того хуже — сама Китти, улыбающаяся, с Уолтером под руку. От страха я спотыкалась и шарахалась в стороны, навлекая на себя еще худшие, чем раньше, насмешки и ругательства. От этих жгучих, как крапива, выкриков меня бросало в дрожь.

И, как в прошлый раз, на меня глазели, меня окликали — дважды или трижды даже хватали за руки и лапали — мужчины. Этого тоже не случалось в моей прежней жизни; наверное, чтобы идти без помех, нужно было нести в руках ребенка или поклажу, иметь озабоченный вид или смотреть в землю. Я же, как было сказано, ступала неровно, глазела по сторонам, и в этом мужчинам чудилось приглашение…

Приставания я воспринимала так же, как ругательства: меня трясло. Вернувшись к миссис Бест, я закрыла дверь на замок, легла на вонючий матрас и расплакалась. Я думала, мне открывается новая жизнь с новыми надеждами, но город, вместо того чтобы приветствовать, меня оттолкнул. Хуже того, он меня напугал. Как я это выдержу, думала я. Как буду жить? У Китти теперь был Уолтер, Китти была замужем! А я осталась бедной и одинокой, и некому было обо мне позаботиться. Я была одинокой девушкой в городе, расположенном только к джентльменам и их возлюбленным, в городе, где на одинокую девушку все таращились.