Мартен Паж - Быть может, история любви Страница 4

Разобрав и рассортировав бумаги и письма, он в самом изящном стиле написал заявление о разрыве арендного договора на квартиру. Виргилий не считал себя ипохондриком, однако в последние годы частенько подмечал кое-какие подозрительные симптомы, и порой даже думал, что недалек его смертный час. Так что у него скопилась небольшая коллекция завещаний. Он распечатал последнее из них (добавив от руки пожелание, чтобы его прах был развеян в женской раздевалке бассейна в Отей) и положил в конверт, который поставил на камин.

~ ~ ~

Даже если вас сразила самая страшная болезнь, врачи не уделят вам и десятой доли того внимания, которым пользуются вирусы, инфекции и тромбозы. Тело — это всего лишь футляр, дающий возможность биологам, рентгенологам и хирургам соприкоснуться с самыми восхитительными созданиями на земле: бактериями и другими микро чудовищами — убийцами столь изощренными, что на их фоне самые современные изобретения выглядят смешно. Человек, несмотря на все достигнутые им успехи в почтенной области деструкции, несмотря на прирожденный талант ранить, осквернять и разрушать, остается всего лишь дилетантом. Его методы настолько грубы, что их глупо даже сравнивать с безграничной изобретательностью болезней. Нашей цивилизации придется еще пройти немалый путь, прежде претендовать на статус эндемии.

Виргилий не выносил больниц. Очень показательно, что там, где полагалось спасать людей от смерти, до такой степени не хватало красоты и жизни. Эстетическое чувство страдало не просто так: этот преступный архитектурный стиль воплощал определенное отношение к человеку, и Виргилию оно не нравилось. Он стал обходить стороной медицинские учреждения для простых смертных, как только банковский счет предоставил ему такую возможность. Конечно, он был целиком за коммунальное обслуживание, за участие государства в экономике и за высокие налоги, однако вел себя скорее как аристократ индивидуалист, чем как антиглобалист.

Он запретил себе быть покладистым пациентом: посещать лечащего врача, брать направление в рентгенологию для банальных обследований, предъявлять социальную карту и карту взаимного страхования. Его церебральные нарушения треовали особого подхода — мягкого и сердобольного. Это уравновешивало церебральные поражения. Когда человек готов расстаться с некоторой суммой, врачи принимают его гораздо быстрее, к тому же относятся к больному, как к самим себе, то есть с нежностью.

Центр рентгенологии располагался в Маре, в двух шагах от музея Карнавале. О лучшем соседстве Виргилий не мог и мечтать: этот музей хранил всю историю Парижа — от обломков Лютеции до искусства модерна. Медицина всесильна, когда к ней примешивается особое снадобье — плоды человеческого духа. Молекул фармакопеи мало, курс лечения должен включать также гомеопатию типа мраморного Вольтера руки Гудона, картин Фрагонара или же сюиты Баха для виолончели.

Фасад центра рентгенологии был великолепен. В каждой конструкции Виргилию чудилась поэма; он замечал ассонансы, кольцевые рифмы, цезуры, текучие строки; он улавливал композицию и ритм. Иногда произведение архитектуры оказывалось грубым. Но в тот день он обнаружил волшебную поэму тесаного камня, скульптурных фризов и балконов. Строители и обитатели чувствовали прекрасное. При виде этого фасада Виргилий испытал подъем. Ему стало лучше.

Чтобы справиться с внутренней дрожью, он сунул под язык анксиолитик. Страх не прошел, но немного поулегся в душе. Виргилий сжимал коробочку с транквилизаторами в кармане куртки. Он толкнул дверь.

— Добрый день.

Ассистент, выучивший список пациентов назубок, обратился к Виргилию так, словно тот был постоянным клиентом, пришедшим в парикмахерскую. Это было приятно. Виргилий чуть-чуть разжал кулак с лекарством. Презрев приличия, он пожал ассистенту руку. Пусть на всю жизнь запомнит его рукопожатие, его мудрый и печальный взгляд.

Войдя в помещение, он не уловил специфического больничного запаха, лишь волшебный аромат кофе и роз. На стенах — черно-белые клише с изображениями животных африканской саванны. Напротив регистратуры — стоящие полукругом кресла, обтянутые малиновой тканью, — нечто вроде гостиной; на низеньком столике — россыпь журналов по искусству и антиквариату. На полке за стойкой регистратуры выставлены фотографии цветов в горшках.

— Я пришел немного раньше, — сказал Виргилий. — Лучше поймать это на начальной стадии…

Он постучал пальцем по голове. Ассистент улыбнулся и предложил подождать в холле. Виргилий сел и принялся листать журнал, посвященный заалтарным украшениям и другим произведениям церковного искусства.

Врач, высокая женщина в белом халате и рыжих кожаных сапогах, появилась через несколько минут. У нее были светлые глаза. На губах — розовая помада. Все в ее лице источало доброжелательность — ямочки на щеках, ресницы, нос, высокий выпуклый лоб. Каждая линия ее тела так и светилась добротой. Она говорила об обследовании как о простой формальности. Такая приветливость немного напрягала. Казалось, при одном ее появлении любое событие теряло важность; даже весть о скорой кончине в ее устах наверняка лишилась бы своего трагического смысла.

— Я не хочу, чтобы мою жизнь поддерживали искусственно, — заявил Виргилий, идя за ней по коридору.

Воображение уже нарисовало ему тело, простертое в белизне больничной койки, трубки, торчащие изо рта, носа и вен, урчащие машины вокруг, аппарат искусственного дыхания, электрокардиограмма, родители у изголовья, ваза с цветами.

— Это всего лишь обследование, с вами ничего не может случиться.

Стеклянная перегородка разделяла томограф и компьютеры. Доктор подробно объяснила, как работает томограф. Виргилий ничего не понял, однако, слушая, как она на словах разбирает аппарат по винтикам, немного успокоился. И даже сделал попытку убедить ее в необходимости обшей анестезии. Она решила, что он шутит. Он не настаивал.

Томограф нравился Виргилию. Обнаружив перед собой новый предмет, он тут же начинал думать о том, как его можно разрекламировать. Это была своего рода профессиональная болезнь. Ни у кого нет дома такой нужной вещи. Хорошая рекламная кампания и запуск в массовое производство могли бы изменить ситуацию.

Медбрат зашел в отсек вместе с Виргилием и помог ему устроиться на банкетке. Потом ввел ему контрастное вещество. Тем временем доктор, желая помочь Виргилию расслабиться, излагала историю изобретения сканера. Образованные врачи-гуманисты в нашем мире почти перевелись, но эта была из их числа. Она находилась за стеклянной перегородкой и говорила в микрофон. Над томографом был установлен небольшой репродуктор. Ее голос лился в холодную комнату, повествуя о жизни Годфри Хаунсфилда, гениального мастера на все руки, ученого без степеней, чудака, одержимого изобретениями. В начале 50-х годов он устроился в английскую компанию ЭМИ, производившую электронику и грампластинки. Там он сумел доделать первый в Англии транзисторный компьютер. Это был подвиг, однако новаторская машина никого не заинтересовала. Из-за коммерческого провала его отстранили от работы и перевели в центральную исследовательскую лабораторию. Как раз тогда один из клиентов ЭМИ группа «Биттлз» прогремела на весь мир и принесла компании немыслимую прибыль. Руководство, ошеломленное столь внезапным золотым дождем, оставило своего ученого-безумца Хаунсфилда в покое. Он получил возможность делать, что хотел, без оглядки на время и деньги. И Хаунсфилд трудился над своими изобретениями, не покладая рук. И вот, — заключила врач, — он сумел добиться нужного ему результата: соединил рентгеновскую трубку для Х-лучей с компьютером, обрабатывающим собранную информацию. Иначе говоря, он изобрел томограф. Эта история понравилась Виргилию: по силе и красоте она не уступала античному мифу: будто чудесная музыка на краю могилы.

Виргилий понимал, что за работой его мозга наблюдают, и из глубин его сознания стали выплывать сексуальные фантазии. Он гадал, видно ли это умной технике. Жар лизнул его голову и лицо. Волосы чуть шевелились. Столь активное внимание к нему со стороны людей и машин было лестным. Он чувствовал себя важной персоной. Он думал о том, сколько лет понадобилось, чтобы изобрести этот аппарат, он думал об инженерах, о врачах, о смертных муках Мари Кюри, что изучала радий в ангаре парижской Школы физики и химии без всякой защитной одежды.

Когда обследование было закончено, медбрат проводил Виргилия в соседнее помещение. Доктор прикрепила снимки к негатоскопу. То, что он увидел, напоминало абстрактную живопись. Свет придавал серым формам бархатистости. Виргилий уставился на темные глыбы и провалы. Термит-энцефалофаг прогрыз ходы в его мозге. Это конец, подумал Виргилий и опустил голову на руки. Во рту пересохло, в висках стучало, глаза застилал туман.