Жан-Мари Леклезио - Танец голода Страница 4

Никогда Этель так ни с кем не разговаривала. Ей вдруг показалось, что она стала свободнее. Она смеется, рассказывает анекдоты, припоминает какие-то детали из детства. Говорит о своих планах, задумках, о бальном наряде, вытаскивает из кармана жакета рисунок: «Синее платье, пояс с блестками, юбка из черного атласа, а сверху фиолетовая туника или блузка с золотой вышивкой, а может, кружевная туника или, вот, лучше — черная атласная блузка с тюлем». Ксения разглядывает рисунок. «Что ты думаешь?» Подруга молчит, и Этель продолжает: «Золотые „лодочки" — или нет, может, это будет чересчур вызывающе?» Она взволнована, словно уже представляет Ксению моделью, примеряющей все эти наряды. «Знаешь, ты красивая, мне хотелось бы увидеть все это на тебе, я бы рисовала платья для тебя».

Она воображает Ксению одетой в цвет электрик, длинные золотистые волосы падают на обнаженные плечи, маленькие изящные ручки до локтей затянуты в черные перчатки, на ногах — кожаные сандалии, вроде тех, что носили в Спарте, только лакированные, как туфельки для маленьких девочек. Обе смеются, встают и идут по ковру из опавших листьев, воображая, что это красная ковровая дорожка Дома моды. Забывают обо всем на свете: о тяготах жизни Ксении, о том, что она и ее сестра прозябают в нужде; Этель — про ссоры между отцом и матерью, про слухи о связи отца с Мод и про господина Солимана, лежащего в постели одетым, словно он собрался в путешествие. Этель слышала, как служанка Ида говорила матери, что каждое утро он просит, чтобы его одели и зашнуровали ботинки, потому что знает, что скоро умрет.

У них появилась привычка приходить сюда почти ежедневно, после уроков. Чтобы оставаться с Ксенией, Этель пришлось немного соврать. Она сказала, что ходит к подруге и помогает ей делать домашние задания по-французскому. Ксения никогда не приглашает ее к себе домой. По правде говоря, Этель даже не знает, где она живет. Пару раз, когда они вместе доходили до улицы Вожирар, Ксения небрежно указывала куда-то рукой: «Я живу вон там».

Этель понимала: подруга не хочет, чтобы она увидела нужду, в которой пребывает ее семья, их жалкое обиталище. Однажды, рассказывая о доме, в котором они живут, Ксения, посмеиваясь, сказала: «Знаешь, наша квартира похожа на сарай, такой маленький, что каждое утро приходится скатывать матрасы, иначе не пройти».

Этель стыдно, что она богатая, живет в большой квартире на первом этаже; что у нее своя комната с дверью на террасу, откуда открывается вид на цветущий сад. Она завидует Ксении, ее сестре — ведь они спят вместе, — их тесному жилищу, шуму голосов, постоянному беспокойству о завтрашнем дне. Она воображает себе что-то авантюрное: нехватку денег, поиск средств к существованию. Время, которое девочки проводят в садике на улице Арморик, — особенное. Сидя на изъеденной жучком скамейке, они болтают, не чувствуя холода. Когда идет дождь, они раскрывают зонтики и прижимаются друг к другу. Если Ксения приходит прямо из дома, она приносит чай в бутылке, обернутой куском шерстяной ткани, и два серебряных стаканчика — без сомнения, отголоски былой славы семьи Шавировых. Этель нравится горячий, немного терпкий, бодрящий чай. Они смеются, порой их смех становится сумасшедшим. Чтобы соответствовать подруге, Этель однажды тоже принесла чайничек в китайской корзине для пикника — тетушка Виллельмина привезла ее с Маврикия и подарила племяннице. Ксения в восторге от красной драпировки и пиал, но ванильный чай кажется ей слишком слабым, и она корчит гримасу. «Тебе не нравится?» — спрашивает Этель с замиранием сердца. Ксения смеется: «Всё в порядке, не переживай, но лучше я буду пить свой чай, я его принесла, как обычно». Этель забывает про свою неудачу. Это «как обычно» — бальзам для ее души, оно означает, что их встречи будут продолжаться; она чувствует такую благодарность, что на глаза набегают слезы, и, чтобы Ксения ничего не заметила, она отворачивается.

Понемногу Ксения рассказывает о своей прежней жизни. Этель не просила ее об этом. Она понимает, что Ксения начала рассказывать отнюдь не потому, что решила пооткровенничать с ней, — с ее стороны это выглядело как драгоценный дар, сделанный ради их дружбы. Она говорит о большом особняке Шавировых в Санкт-Петербурге. О праздниках, которые они устраивали, — туда мог прийти любой человек: богач, крестьянин, солдат, ремесленник или художник. Она рассказывает с жаром, словно сама была на одном из таких праздников, хотя все это происходило до ее рождения, до революции, когда ее отец и мать только поженились. Тогда они верили в идеал, в наступление новой эры. Думали, что будут жить вечно. Ксения принесла пожелтевшую испачканную фотографию, — при взгляде на нее казалось, будто само время хочет стереть из памяти ту эпоху. На снимке Этель увидела мужчину с длинными волосами и романтической бородкой, жгучего брюнета в элегантном костюме. Рядом с ним — мать Ксении, красавица с короной светлых волос, в длинном белом платье с вышивкой на корсаже. «Ее зовут Мартина, — объяснила Ксения. — У нее такой наряд, потому что она из Литвы, а там девушки так ходят». Позади молодоженов можно было различить декорации фотоателье — греческий храм, висячие сады. Возникало ощущение вечного лета.

Ксения немного помолчала. Обычно ее лицо было бесстрастным, с застывшей улыбкой, она старалась всегда сохранять это выражение, но тут вдруг склонила голову на плечо Этель и сдавленным голосом, не контролируя свой акцент, произнесла: «Так сложно жить…» Между бровей у нее появилась складочка, серо-синие глаза затуманились. Она торжественно продолжила: «Жизнь порой такая сложная…» Этель сжала ей руку и обняла ее. Она понимала, что ничего не может ответить. Ее собственная жизнь, пропасть, растущая с каждым днем между отцом и матерью, ссоры из-за денег, вполне ощутимая угроза постепенно дойти до крайней нищеты — ничто по сравнению с трудностями, которые пережила Ксения: трагическая смерть отца, переезд вместе с матерью и сестрой в Германию и, наконец, прибытие во Францию, в этот огромный, сумрачный и холодный город, где им приходится вести жизнь, полную забот. Стала бы Этель меньше восхищаться Ксенией, лишись та своей тайны, окутывающей ее детство, все ее нынешнее существование? Со стороны Этель подобное сомнение было, конечно, слабостью, она прекрасно это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Неужели любовь питается подобными химерами, разве это чувство может быть таким неискренним? Иногда Этель казалось, что она стала игрушкой своих иллюзий или этой девочки, в характере которой сочетались печаль и насмешка, наивность и цинизм.

Понемногу Этель стало ясно, что Ксении нравится доминировать и смотреть на дружбу с ней как на игру. Вскоре Ксения рассказала ей о своей матери — та работала портнихой в швейной мастерской, и о сестре Марине, подверженной приступам безумия и постоянно угрожающей самоубийством; глаза ее наполнились слезами, но, выйдя из лицея, она — то ли сожалея о своей слабости, то ли натолкнувшись на некоторую холодность со стороны Этель и избегая оставаться с ней наедине — пошла по улице, взяв за руку другую девочку. Этель замерла на месте, спрашивая себя, что такое она могла сказать или сделать, чтобы заслужить подобное обхождение…

Она вернулась домой и заперлась в комнате, отказавшись от еды. «Что с ней?» — спросила мать. Александр решительно ответил: «Девочка влюбилась, вот и всё». Этель услышала его слова через дверь и замерла на месте. Ей хотелось крикнуть: «Вы ничего не знаете, ничего не понимаете!» Позже она разобралась, что именно гложет ее сердце. Простая ревность. Ксения напоила ее этим ядом. Но она разозлилась и на саму себя. Ревность, ну конечно же! Банальное чувство. То же самое, что грызло, душило ее мать из-за певицы Мод, чувство, более подходящее юной модистке, бесприданнице, жертве! Она почувствовала тошноту. Потом, выходя из лицея, она опять встретила Ксению, прекрасную как ангел, с глазами цвета морской сини и волосами медового оттенка, заплетенными в косу, перевязанную черной бархатной лентой. Ксения была в новом платье с поясом, расшитым блестками; как ни в чем не бывало, она обняла Этель: «Видишь? Мама сшила платье, которое ты тогда придумала!» Этель почувствовала себя глупой и почти пьяной от счастья, как будто в ее тело влилось что-то горячее. Она немного отстранилась — получше рассмотреть платье Ксении: «Оно тебе очень идет». И больше ничего не смогла сказать.

И так, совсем неожиданно, они стали лучшими подругами на свете. Больше не расставались, всегда были вместе. Вставая утром, Этель испытывала счастье, зная, что сегодня встретит Ксению. Она простила ей всё. Тетушки жаловались: «Ты больше нас не навещаешь, надеемся, ты не сердишься?» Прежде Этель каждую субботу ненадолго забегала к ним во второй половине дня, между уроками религиозного воспитания и фортепиано. Словно ураган, она влетала в старенькую квартиру господина Солимана, которую тогда занимала тетя Виллельмина, целовала почтенную даму, проглатывала бисквит и чашку ванильного чая, а потом, прыгая через несколько ступенек, чтобы не ждать лифта, уносилась по лестнице прочь. Теперь она прогуливала уроки фортепиано, чтобы встречаться с Ксенией на Итальянском бульваре. Вдвоем они шли глазеть на витрины. Ксения казалась старше своего возраста, ей даже нравилось, что мужчины обращают на нее внимание, и Этель это очень забавляло. «Ты видела? Нет, ты видела, как он посмотрел на тебя? Этот старый пошляк!» И вдруг раздражалась: «А этот господин, сейчас я скажу ему пару ласковых! Смотри, он все идет за нами, как собачонка! Ему, наверное, больше делать нечего!» Ксения была довольна, но ее улыбка ничего не значила. О подобных вещах она говорила снисходительно, как бы давая понять, что знает о мужчинах многое — о том, что они ценят, об их фривольностях. Однажды она даже сказала Этель: «В глубине души ты очень наивна». Этель почувствовала себя уязвленной, она хотела что-нибудь ответить, но не придумала, что именно. Она не наивна, это неправда. Может, надо рассказать Ксении о маме и папе, их ссорах, о Мод и месте, которое эта женщина занимает в жизни их семьи, неуклонно приближающейся к краху? Но все это было столь не похоже на трагическую судьбу семьи Шавировых, что Этель никогда бы не рискнула сравнить себя с Ксенией.