Патрик Нит - Новоорлеанский блюз Страница 4

Фредерик Ленгфорд, увидев свою собственность мертвой, посетовал на свою опрометчивость и недостаточное внимание при совершении покупки раба и объявил стоявшим вокруг, что у парня, должно быть, было слабое сердце. Но Элизабет знала, что сердце у покойного было не слабое — оно было разбито.

Увы, Элизабет не выполнила обещания, данного Зикею. Оставшись вдовой после двух дней замужества, она не чувствовала большой ответственности за прошлое Зикея. К тому же она практически и не знала мужа; знала лишь то, что любит его. Поэтому все, что произошло с Зикеем, Мателой и Вачеке, было утрачено для истории — лишь некоторые смутные сведения о них можно обнаружить в замбавийских народных песнях, — а долг… он так и остался неисполненным на протяжении почти двух столетий. Но судьба, как известно, это ловкий обманщик, которому чуждо чувство времени и момента. Попадись ей на глаза… и она подцепит тебя на крючок, как рыболов рыбку. Даже через 200 лет.

КНИГА ПЕРВАЯ

ПОЛИФОНИЯ: одновременное звучание нескольких самостоятельных мелодических линий.

I: Один из оттенков черного

Монмартр, штат Луизиана, США, 1899 год

При крещении Лик Холден был наречен Фортисом Джеймсом. Его мать Кайен, у которой он был восьмым ребенком, нарекла его так, потому что это имя звучало сильно и уверенно. Черт возьми! Да он и впрямь должен был стать сильным и уверенным — так что все правильно.

Рождение Лика не принесло много радости. Отчасти потому, что он был уже восьмым ребенком; отчасти потому, что он был еще и «ягодичным» ребенком[1] и чуть не отправил на тот свет свою мамашу; а отчасти потому, что его папаша исчез неизвестно куда за шесть месяцев до его рождения. Но основной причиной того, что появление Лика на свет не вызвало особого ликования, было то, что это произошло в Култауне, районе Монмартра, в тот год, когда двадцатый век уже стоял на пороге — так что поверьте, это событие не явилось благом ни для кого, и меньше всего для самого новорожденного.

Спустя примерно десять лет, когда Лик впервые играл на трубе в группе музыкантов, идущих во главе погребальной процессии по кривым улочкам Култауна, он обратил внимание на то, как гнетущее настроение тех, кто провожал усопшего в последний путь, вскоре испаряется и начинается веселое празднество с танцами, регтаймом[2] или джазом (тогда такую музыку называли «джазм» — заимствуя второй слог из слова «оргазм»). Лику нравилось наблюдать, как солидные дамы крутят бедрами, отдаваясь во власть африканских ритмов. Но он постоянно терзался мыслью о том, нет ли во всем этом чего-то неподобающего и грубого. Он спрашивал об этом матушку Люси (свою бабушку), а она говорила ему:

— Эх, Фортис! Каждый хочет хоть как-то скрасить жизнь!

Но Лик не придавал большого значения сказанному матушкой Люси. У него было собственное объяснение происходящему — музыкальное сопровождение погребальной процессии вызывает в людях радость не от самой жизни, а от того, что она наконец-то закончилась. В этом была и правда жизни, и правда смерти для негра из Култауна.

Матушка Люси присутствовала при рождении Лика. Она держала дочь за руки и запихивала ей в рот лоскутки ткани, чтобы та стиснула зубы и не орала. Она перевязала пупок Лику и, колотя ладонью по ягодицам новорожденного, высекала в нем искры жизни, до тех пор пока он не заревел, да так, что затряслись деревянные перегородки их лачуги.

— Да, Кайен, легкие у парня что надо, — сказала матушка Люси; взяв Лика поудобнее, она отерла его нос, рот и глаза от слизи.

Чернокожие дети при появлении на свет бывают самых различных цветов и оттенков, от розового до темно-коричневого. Но Лик родился совсем черным с пухлыми губами, широким носом и гордым африканским лбом.

— Бедный парень, даже в полной темноте и без очков не ошибешься, назвав его негром, — воскликнула матушка Люси и разразилась смехом, похожим на кудахтанье.

В руках у матушки Люси неожиданно появилась бутылка с каким-то мутным пойлом, из которой она сделала несколько глотков. Затем, поднеся бутылку к губам дочери, налила немного напитка ей в рот, и тем, что еще оставалось в бутылке, полила послеродовые разрывы Кайен, а та вонзила ногти в руку матери, вытиравшей кровь. Итак, приход Лика в мир сопровождался криками: его собственным, Кайен и матушки Люси. Но громче всех кричал, конечно, Лик.

Но первым звуком, который остался в памяти Лика, был не крик, а пение. Кайен, проветривая две жилые комнаты их убогой квартиры, сажала его рядом с лестницей, и он смотрел через Канал-стрит, как его сестры стирали белье в канаве. От постоянной стирки и обмылков дешевого хозяйственного мыла, которое мать приносила из домов белых, куда ходила работать, их пальцы кровоточили. Они старались заглушить боль пением, а голоса у них были сладкие, как патока.

Когда дьявол вдруг потащит меня в адскую дыру,Поспешайте, выручайте, девочки, сестру.Не тащи сестренку, дьявол, отпусти назад.Ведь Култаун, где живем мы, это тоже ад.

Лику нравилось слушать, как поют его сестры. Он ничего не знал ни о дьяволе, ни об аде, а вот Култаун был его миром.

Однажды, когда Лику не было еще и девяти месяцев и он не совсем еще понимал разницу между руками и ногами, он дополз до лестницы и через дверной проем увидел, как работают его сестры. Ему понравилось смотреть, как двигаются вверх-вниз их головы и изгибаются шеи, когда они скребут белье и поют. Они были похожи на тощих цыплят, клевавших что-то в пыли на заднем дворе. Но звуки, которые издавали сестры, были намного приятней цыплячьего писка. Лик перегнулся через перила, чтобы получше рассмотреть своих сестер, но его маленькое тельце еще не овладело умением сохранять равновесие. С пронзительным воплем он свалился с лестницы и, пролетев головой вперед почти четыре ярда, свалился в канаву, подняв целую тучу брызг.

Услышав этот крик, Кайен пулей выскочила из квартиры и преодолела спуск по лестнице с такой скоростью, что ее юбка поднялась до самой талии. Выскочив на улицу, она увидела, что ее вторая дочь, Томасина, прижимает Лика к груди. Лик пару раз чихнул, он, видимо, слегка простудился, но серьезных ушибов у него не было. Однако это не помешало Кайен угостить всех своих дочерей тумаками, как будто в том, что случилось, были виноваты именно они.

Заслышав крики и шум, почти все соседи высыпали на улицу, чтобы поглазеть на бесплатное представление. Мужчины смеялись, называя Фортиса Холдена ныряльщиком и сравнивая его с подгулявшими белыми парнями, которые ради развлечения прыгали с пароходов прямо в глубокую воду Миссисипи; они рассказывали эту историю всем прохожим, окутывая их клубами табачного дыма и крепко держа за локти, словно те могли пуститься наутек. Женщины поплотнее закутались в шали и о чем-то тихо переговаривались между собой. Кто-то сказал, что это наверняка «небесная благодать». Другие, косясь на Кайен, шептали, что от всего этого попахивает колдовством. Но Толстуха Анни — признанный знаток в вопросах религии, поскольку ее муж служил у белого священника, — сразу внесла ясность.

— Это не колдовство и не порча, не-е-т! — объявила она. — Это везение. Просто ве-зе-ние. Кайен, твоему парню просто повезло, что он остался жив.

Когда Толстуха Анни изрекла это, стоящие вокруг женщины согласно закивали головами, то же самое сделала и Кайен. Но, глядя на своего сопливого сынишку с выпирающими ребрами и раздутым от голода животом, она, по правде сказать, не была уверена в том, что ему так уж сильно повезло.

Дело в том, что Лику, пока он не научился ходить, пришлось бы изрядно поголодать, если бы не старшая дочка Кайен. Ее звали Люси, в честь бабушки, но Лик никогда не называл ее иначе как Сыроварня. Когда Лик родился, Сыроварне было уже пятнадцать лет и она только что сама стала матерью, хотя с этим она, вероятно, сильно поторопилась. Сыроварню изнасиловал один из многочисленных дружков Кайен (хотя сама Кайен никогда не догадывалась об этом), и у нее родился мальчик, которого назвали Иисусом (как это имя пришло ей в голову?). Но Иисус не был желанным ребенком; в течение двух первых дней жизни из его груди вырывалось сиплое дыхание, похожее на мурлыканье кота, а потом оно прекратилось.

Что и говорить, Сыроварня чуть не лишилась рассудка, когда обнаружила рядом с собой мертвого Иисуса, который умер, пока она спала; два дня она не выпускала из объятий трупик своего ребенка. Кайен сама должна была родить со дня на день, поэтому она не обращала внимания на сверток, покоящийся на груди ее дочери, пока не почувствовала ужасающее зловоние.

И тогда Кайен послала за матушкой Люси, а та отвела свою внучку, все еще прижимавшую к груди тело ее мертвого правнука, к Толстухе Анни за благословением, поскольку не было смысла тревожить священника ради того, чтобы он благословил в последний путь того, кто не успел вкусить горечи земной жизни. Матушка Люси пообещала Сыроварне, что Иисус будет похоронен по-христиански, и отправила девушку домой к сестрам. После этого матушка Люси и Толстуха Анни привязали к телу ребенка два камня и отправили его на дно Миссисипи. Так было лучше для всех.