Патрик Нит - Новоорлеанский блюз Страница 5

И тогда Кайен послала за матушкой Люси, а та отвела свою внучку, все еще прижимавшую к груди тело ее мертвого правнука, к Толстухе Анни за благословением, поскольку не было смысла тревожить священника ради того, чтобы он благословил в последний путь того, кто не успел вкусить горечи земной жизни. Матушка Люси пообещала Сыроварне, что Иисус будет похоронен по-христиански, и отправила девушку домой к сестрам. После этого матушка Люси и Толстуха Анни привязали к телу ребенка два камня и отправили его на дно Миссисипи. Так было лучше для всех.

На следующий день родился Лик.

Сыроварня никак не могла примириться с тем, что крошка Иисус умер. А раз Сыроварня не могла примириться с этим, то и для ее тела это было неприемлемо. Груди девушки набухли так, что, казалось, вот-вот лопнут. А у Кайен груди были дряблыми и обвислыми от многолетнего кормления, и все ее тело было надломлено смертельной усталостью, так могла ли она допустить, чтобы пропадало хорошее грудное молоко? Поэтому день за днем Сыроварня выполняла обязанности кормилицы, и не только для Лика, но и для сестер. И ее тяжелые груди производили молоко в таком изобилии, что она могла от рассвета до заката кормить грудью все семейство.

Каждый новый дружок Кайен мог видеть Сыроварню, сидевшую в углу в кресле-качалке и кормившую грудью кого-либо из детей. Чаще всего Лика. Как-то раз некий Педдл Джонс, который был неравнодушен к Кайен, навестил ее после многомесячного перерыва. Он обратил внимание на то, как Лик вцепился губами и руками в сиську Сыроварни, а также и на выражение отрешенной покорности на лице девушки.

— Черт подери! — закричал Педдл Джонс. — Да у этой девчонки хватит молока, чтобы обеспечить сыроварню.

Вот откуда появилось это прозвище.

Сыроварня кормила своим молоком братьев и сестер (а если уж говорить всю правду, порой ее грудью насыщалась и мамаша) целых три года. В доме постоянно не хватало еды — обычным блюдом были соевые бобы, которые тушились в чугуне и должны были питать семейство в течение двух дней, — но когда положение становилось совсем отчаянным и Лик плакал от голода, Сыроварня доставала свою полную грудь. Но со временем — хотя Кайен никогда этого не замечала, да ей это попросту и в голову не приходило — Сыроварня начала чахнуть. Ее поблекшее лицо стало измученным, широкие женственные бедра исхудали, а ее большие красивые глаза подолгу оставались прикрытыми веками, совсем как у коровы. За два дня до третьей годовщины рождения Лика Сыроварня тихо умерла во сне. Когда Кайен увидела труп своей дочери, она с трудом узнала ее — почти ничего не осталось от прежней Люси — названа она была так в честь бабушки.

Лику Холдену не исполнилось еще и трех лет, когда старшей сестры не стало, но он никогда не забывал о ней. Через несколько лет, когда один белый богатей, угощая его выпивкой в одном из ночных баров Култауна, спросил, как это ему удается так брать верхнее «до», Лик ответил:

— Потому что меня хорошо кормили. Поэтому у меня такие сильные легкие.

— А чем же тебя кормили? — спросил белый.

— Сыром, — ответил Лик, широко улыбнувшись, а белый чувак подумал, что это какая-то негритянская шутка.

Хотя в семействе Кайен было восемь детей (после смерти Сыроварни осталось семь, и шесть осталось после того, как Падучий после множества падений свалился в конце концов по-настоящему) и они называли друг друга братьями и сестрами, но только Сыроварня и Томасина (для краткости ее звали Си-на) состояли в кровном родстве. Отцы остальных детей были словно вытащены наобум из карточной колоды.

Сыроварня и Сина были дочерьми Гарри по прозвищу Финка, сутенера с Канал-стрит с кривыми зубами, который мастерски владел бритвой и ножом. Хотя он напрочь пропал из поля зрения Кайен сразу же после рождения Сины, она, говоря о нем, все еще продолжала называть его «мой муж» и ожидала, что он со дня на день заявится к ним вместе со своим вздорным вспыльчивым характером, бритвой и финкой.

Следующие трое детей были отпрысками тех случайных партнеров, которым Кайен продавала себя ради того, чтобы в доме появилась хоть какая-нибудь еда. И все-таки время от времени она, пристально вглядываясь в детские лица, пыталась разгадать, кто их отцы.

Что касается Падучего, второго сына Кайен, было очевидно, что его отец — стопроцентный белый. Однако кто именно, было неизвестно, поскольку в те времена на улицах Култауна околачивалось несметное количество белых оболтусов. Нередко в самые тяжелые минуты жизни Кайен задумывалась, уж не послан ли полукровка Падучий ей в наказание за связь с мужчинами чужой расы, поскольку одного взгляда на этого парня было достаточно, чтобы согласиться с матушкой Люси, говорившей, что «на базар с таким товаром лучше не соваться».

Глядя на Падучего, когда он спал, матушка Люси обычно говорила, что она смотрит на лицо «самого спящего Бога», впрочем, никому и в голову не пришло бы оспаривать тот факт, что этот мальчишка был самым красивым ребенком во всем Култауне. Его кожа сияла, как только что облизанная ириска; его длинные руки и ноги были гибкими и изящными, как молодые ивовые деревца; мягкие локоны его волос пушились так, словно старались коснуться небес. Но стоило Падучему проснуться, он начинал изводить мать, разрывая ей сердце. Его черные, как ночь, глаза были безжизненные, а речь, разобрать которую могла только Кайен, звучала как бормотание напившегося до бесчувствия пьяницы.

Хуже всего было то, что Падучий не мог не падать. Он с трудом, спотыкаясь, делал несколько шагов, словно только что появившийся на свет жеребенок, а потом его скособочивало влево (всегда влево) и он валился на левый бок, как мешок с картошкой. А подняться на ноги без посторонней помощи он не мог и обычно долго лежал на грязном полу или в канаве, как перевернутый на спину жук.

В один из вечеров Кайен послала Падучего купить пару кусков угля с тележки развозчика на Канал-стрит. Причин для беспокойства у нее не было — она была уверена, что, если что, любой из соседей поможет ее сыну подняться. Но на этот раз Падучий упал конкретно — торчащий из мостовой зазубренный камень врезался ему в левый висок. Поначалу никто не обращал на него особого внимания. Все проходили мимо со словами: «Не берите в голову, это же Падучий. Я потом подниму его, вот только куплю малость угля». Но Крошка Анни (дочка Толстухи Анни) обратила внимание на то, что ноги Падучего не шевелятся, а его глубоко запавшие неподвижные глаза стали уже совсем безжизненными. Она позвала на помощь; прибежали мужчины и, толкаясь и суетясь, притащили тело Падучего в квартиру Кайен.

На похоронах было все как подобает: отчасти потому, что в Култауне похороны были, пожалуй, лучшим из развлечений, а также и потому, что Падучего знали все и его трагедия подтолкнула людей к тому, чтобы подумать о себе и о жизни. Но когда священник, произнося поминальное слово, начал говорить о мальчике по имени Якоб, никто из присутствующих не понял, о ком идет речь. Никто, кроме Кайен.

Якобу было тринадцать лет, когда он в последний раз упал на землю.

Следующими после Падучего в веренице детей были две девочки: Сестра, у которой так никогда и не было настоящего имени, и Руби Ли. Насколько помнил Лик, эти две абсолютно черные девочки, разница в возрасте между которыми была от силы десять месяцев, проводили целые дни в безделье и постоянно дрались между собой, как бездомные кошки. Но несмотря на это, они пошли по одной дорожке; в двенадцать лет они начали приворовывать, а к алкоголю и опиуму пристрастились раньше, чем у них начались месячные. Корисса, которая появилась на свет через три года после Руби Ли, была хрупкой на вид девочкой, которая постоянно, как пресноводный моллюск к свае, прилипала к маминой ноге. Частенько, когда Кайен случалось приводить на ночь клиента, Корисса спрыгивала со своей кровати, подбегала к постели матери и крепко обнимала ее ногу, не обращая никакого внимания на присутствующего мужчину. Обычно клиенты не замечали ее или просто не обращали на нее внимания. Нередко девочка залезала в постель и, уткнувшись в матрас, рыдала, и ее всхлипывания сливались со стонами матери и сопением клиента. Случалось, однако, что прилипшая к ноге женщины девчушка выводила клиента из себя, и он шлепал ее по заднице, а то и отшвыривал на другой конец комнаты. Особой свирепостью отличались белые клиенты, словно присутствие ребенка особо подчеркивало их грехопадение. Но Корисса никогда не плакала, потому что была намного сильнее и выносливее, чем казалась с виду.

По прошествии лет, когда Лику доводилось встречать молодую проститутку с разбитой губой, кровоточащим носом, но сухими глазами, он обычно тряс головой и думал: «У этой девочки есть что-то от Кориссы».

Отцом Кориссы был Косоглазый Джек, мелкий воришка, промышлявший в районе Сторивилль в Новом Орлеане. Это он изнасиловал Сыроварню (но об этом никому, кроме них двоих, не было известно). Через много лет Косоглазый все-таки получил по заслугам — его линчевала толпа белых молодчиков за то, что он, не в силах сдержаться, бросал слишком уж откровенные взгляды на белую леди. После рождения и смерти Иисуса Сыроварня так усердно молила Господа об отмщении, что наверняка именно благодаря ее молитвам Джек отправился прямиком в ад. Однако она не смогла узнать об этом.