Элиот Шрефер - Тусовка класса «Люкс» Страница 4

Вопрос был в том, куда переехать. Табита показала ему «чудную, полностью обустроенную квартирку» возле Грамерси-парка, которую нашел ей отец, агент по продаже недвижимости. Ною квартира очень понравилась, но он подсчитал, что, поскольку он должен отдавать кредит, платить за нее две тысячи в месяц будет просто не в состоянии. Тогда Ной решил воспользоваться объявлениями в газете «Виллидж войс». Большинство квартир из тех, что он мог себе позволить, находились в Бронксе, несколько в Гарлеме («особый шик этому району придает близость к Колумбийскому университету»), и еще предлагалась комната в плавучем доме в районе Хобокена, штат Нью-Джерси. В результате Ной переехал в Гарлем.

Это, конечно, был колоссальный минус: Ной понимал, что стать частью высшего мира, на который он работал, можно было лишь будучи человеком респектабельным. Но он не обладал ни состоянием, ни особой общительностью – ничем иным, что ценилось на Манхэттене.

Отец Ноя умер задолго до того, как Ной стал настолько взрослым, чтобы понять, что он за человек, и скромная пенсия подарила его матери возможность не работать, а ее сыновьям – необходимость существовать на полторы тысячи в месяц. Мать рассказывала Ною, что деньги дали ей ощущение свободы, возможность заделаться «джентри». Не обременяя себя практическими надобностями, она сосредоточилась на придуманном ею маленьком мирке. Ей, женщине, одержимой литературой девятнадцатого века («Я бы стала профессором, – говорила она, – если бы только окончила школу. Но это я как-то упустила»), ее положение казалось завидным – в собственных глазах она была героиней романа, может быть, Пипом у Диккенса или Изабеллой Арчер у Генри Джеймса. Для всего остального мира она была чуть ли не нищей, чем-то не намного большим, чем придорожный мусор. Она переехала в Виргинию, в городок, где была государственная школа, купила сборный домишко (она именовала его не иначе как «коттедж», хотя его привезли из Алабамы упакованным в полиэтилен, причем алюминиевые щиты противно звякали один об другой), и приобрела под него маленький участок земли возле местного водохранилища. Водохранилище было, словно ресницами, окаймлено рощицами, которые сделали детство Ноя по-настоящему волшебным.

Дальше мать Ноя занялась самосовершенствованием, что в ее понимании означало читать книги, плавать в водохранилище, сочинять пламенные письма в защиту окружающей среды и учить детей помогать ближнему и думать не только о себе.

Мальчишками Ной с Кентом радостно бегали за матерью по лесу. Ной мастерил поделки из трубок, остававшихся от рулонов бумажных полотенец, что стояли у них под раковиной; Кент пополнял свою коллекцию желудей. Вскоре Ной сам стал активно читать. Начал он с «Кролика Питера» и «Ветра в ивах», кульминацией же стали две недели, когда во втором классе у него была ветрянка и он прочел все четырнадцать книг про волшебника из страны Оз – по одной в день. В десять лет он решил, что теперь будет читать только «взрослые» книги, и, проникшись «Драмой одаренного ребенка» доктора Уорда, торжественно спросил мать, может ли быть так, что он толком не научится быть хорошим сыном и при этом не будет иметь собственных желаний.

И в самом деле, первый бунт состоялся, когда ему было шестнадцать – стычка за право постригаться у парикмахера, а не на заднем дворе, как обычно; в семнадцать он отстоял свое желание подрабатывать после школы в бакалейной лавке, и наконец, после успешно проведенной летом 1999 года кампании, осуществил прорыв к телевизору. Кент все это время оставался на заднем плане, пожиная плоды Ноевых баталий.

В средних классах у Ноя появилась тенденция начинать разговор с вопросов типа «А ты знаешь, что Аляска была куплена из расчета девятнадцать центов за квадратную милю?», и вскоре он обнаружил, что по выходным остается вовсе без слушателей. Однако к старшим классам ему это надоело, и он сумел придать собственной эксцентричности налет таинственности. Немалым подспорьем служили его высокий рост и фигура, в которой где надо было широко, а где надо – узко. Из школы он стал все чаще возвращаться с девушками, читал им стихи собственного сочинения про «истерзанные розы» или «несбыточные грезы». Потом он стал закатывать вечеринки, когда его мать уезжала на конференции защитников прав животных, и тем окончательно упрочил свою популярность. Поэзия сдала позиции, уступив место рок-н-роллу. Он стал (и сам это понимал, упиваясь собственной испорченностью) этаким пижонистым нахалом: терся среди девчонок, плевал на своего скучного братца и знать не хотел тех немногих ребят, с которыми прежде дружил. В университете его прежнее и последующее «я» переплавились, как ему нравилось думать, в классного парня, не забывшего, что такое борьба.

Как бы то ни было, напомнил он себе, он уже закончил учебу и теперь лишен счастливой возможности думать только о себе.

Двадцатичетырехлетние, если у них на плечах восемьдесят одна тысяча долга и при этом они стараются еще посылать деньги домой, не играют в самоусовершенствование. Они этим живут. Они выживают.

На Парк-авеню запахов никогда не бывало, даже ухоженные нарциссы выглядели ненатуральными, словно голограмма. В Гарлеме же в разгар лета запах асфальта напоминал запах кошачьего корма: смесь засохшей слюны и испарений от раздутых пакетов с мусором, приглушенная ароматами городского смога. Квартира, на которой в конце концов остановил свой выбор Ной, была грязной комнатенкой («Обустроенная! – напомнил он себе. – Грязь прилагается!») под самой крышей многоквартирного дома.

Парадный вход был почти что музейный: тяжелые обшарпанные деревянные двери, средневековый портик. Абрис соседних домов выглядел четким и изящным; все были с затейливо украшенными входами и неоштукатуренными кирпичными стенами. Портили впечатление неоновые вывески по всему зданию, набросанный на тротуарах мусор и маслянистые лужи.

Деревянные планки, которыми был выложен пол Ноевой квартиры, за годы долгой службы почернели, искривились и стали напоминать узловатые пальцы ведьм. Окантовка по периметру жестяного потолка цветом походила на тыкву, лишь кое-где пробивался язвами переливчатый голубой. Стены недавно выкрасили в глянцевито-белый цвет, и они лоснились, словно свежераспечатанная офисная бумага. Слой краски, впрочем, был очень тонким и ничуть не скрывал потеки воды под самым потолком. Казалось, комнату только недавно осушили, а до этого она представляла собой большой аквариум.

Летом крыша раскалялась, и в маленьком квадратном, почти вовсе не обставленном, помещении становилось примерно так же, как в микроволновке. Читая рекламку фитнес-клуба, Ной снял и отбросил рубашку. Она приземлилась туда, где намечалось поставить кровать, хотя воротник почти коснулся местоположения будущего стола, а рукав зацепил посеревшую керамическую ванну. Комната была чрезвычайно маленькой. Ной прочитал листок, сидя на краешке ванны.

В голове его забрезжила счастливая мысль: те дни, когда он не работает до четырех часов, он мог бы проводить в спортзале! Ной накачает мускулы, приобретет солидность. По утрам станет заниматься боксом, а после обеда поднимать тяжести вместе с местными ребятами, изящно скользить по бегущей дорожке, затем примет душ и отправится преподавать. Приблизившись к пропорциям любимых киногероев Дилана, он с еще большей легкостью завоюет расположение своих учеников. Это стоит денег, и он может себе это позволить, если перейдет на овсяные хлопья.

«Гарлем-Фитнес» отыскался за дюжиной растрескавшихся заплесневелых ступенек в подвале доминиканской пивнушки на углу Сто сорок пятой улицы и Бродвея. Покрытые резиной ступени словно таяли под жарким полуденным солнцем, и когда Ной пробирался по ним, его кроссовки издавали чавкающий звук. Когда дверь за ним захлопнулась, он по-прежнему мог слышать уличную перебранку на испанском и восторженные крики играющих в мяч детей. Ной проследовал сквозь насыщенный бактериями спертый воздух, в котором десятилетиями скапливались испарения. Открыв вторую дверь, он попал в комнату, где все бухало и скрипело, а так называемые качки, крякая, вскидывали над головой тяжеленные железяки.

Над столом склонился крупный темноглазый мужчина; он постукивал себя по бицепсам пластмассовой ручкой и забавлялся со стереосистемой. Музыка – сплошь Шер и ритмичное бульканье, что-то вроде того техно, что крутят в каком-нибудь гей-баре в Канзасе.

– Чего скажешь? – спросил мужик.

– Здравствуйте. Я просто хотел вступить, – сказал Ной.

– Да-а? Ну-ка, подойди поближе.

Мужчина уставился в глаза Ною. Ной глуповато улыбнулся и ни с того ни с сего занервничал. «Вступить?» Можно было обозначить это как-то попроще. Он вдруг пожалел, что надел футболку с шутливой надписью «Принстонский спортфак» и пару месяцев назад покрасил рыжими концы волос. Здесь все парни были в майках-«женобойках», а волосы, похоже, мазали кухонным жиром, а не дорогим гелем известной марки.