Анатолий Сульянов - Долгая ночь в Пружанах Страница 4

— Не хотел никого убивать! Не хотел! А ён, зараза, идеть. Что же мне оставалось делать? Бежать? Куды, когда броневик стоит с пулеметами. Мозги, наверно, заледенели, оттого и дурь лезла в голову. Видать, во мне страх засел — стал всего бояться. Подумалось, офицер идеть за мной. Снова спужался! Не хотел я ни стрелять, ни убивать. Но что мне делать? Сидеть и ждать, пока меня сцапают?

— Но одного же ты убил! Мало?

— Там, в той драке, сам черт не разберет, кто курок–то нажал. Я не убивал! Не мог я убивать — я же с бабушкой Богу в церкви поклялся не убивать. Она говорила, что об этом в Священном Писании прописано. Бог–то наш против убийства.

— Карабин сам, что ли, выстрелил?

— Не нажимал я курок! Не нажимал! Там тады трое за карабин хватались!

Солдат, похоже, и в самом деле не стрелял, кто–то из троих в борьбе случайно нажал на курок. Поди теперь разберись, кто? Следствие разберется? Разумеется, оставшийся из тех двоих, конечно, будет утверждать, что и он не нажимал курка. И Бога вспомнил, бабушка, похоже, учила мальчишку отнюдь не плохому, а хорошему. А как не стало рядом ее, так и некому было наставить парня.

— А офицер идеть и идеть к сараю! Подумалось, за мной! Опять спужался! Не хотел убивать! Но кто–то подталкивал меня. И я стал прицеливаться, хотя руки закоченели, карабин еле держали. За мной, зараза, идеть!

— Кто же тебя подталкивал?

— Не знаю. Черт или дьявол? Не знаю. На офицера смотрел через кольцо и прицельную мушку. Идеть, зараза. Остановился, снова пошел. И тут–то из меня вдруг молча вырвалось: «Стой!» Он остановился. Послушался, поди! Но снова пошел! И мне кто–то прошипел над ухом: «Целься! Он за тобой идеть!» Прицелился плохо — руки от холода не слушались, ствол из стороны в сторону дергался.

— А говорил, что никого убивать не будешь! Так?

— Так–то оно так. Но, наверно, не я ето решаю!

— А кто?

— Бабушка Варвара говорила, что в человеке есть дьявол. Чей–то голос мне командовал: «Целься! Стреляй!» Смотрю, офицер стоит, не идеть, тоже, поди, спужался. Потом пошел сызнова. Я за карабин, опять целиться начал.

— За что ты хотел убить человека? Лишить его жизни? Жизнь–то, Семен, не повторяется!

— Не хотел я убивать! Я сызнова шепчу: «Стой!» Но ета чужая проклятая мысль сверлила голову: «Сделает три шага — стреляй!»

— Человека же убиваешь! Мой трехлетний сынок Юра стоял возле станичной изгороди и кричал вечером пастуху стада: «Не бейте теляток! Не бейте бычков!» Подрос, стал первоклашкой, требовал: «Не убивайте мышек, они маленькие, жить хотят!» Мышей в клетке! И выпускал мышек на улице из клетки. Ему мышонка было жалко! А ты убил человека и теперь целишься, чтобы убить еще одного! За что? А у него сыночек есть. Убить человека — большой грех! Не так ли, Семен? Есть святые заповеди. Одна из них гласит — «Не убий!».

Валерий Константинович поднялся, подошел к Семену, взял его за плечи и хотел было приобнять плачущего солдата — ему было жаль попавшего в беду вчерашнего подростка. Парень–то, видно, неплохой, душа нараспашку. Со слов Семена ему стало известно, что отец оставил бедствующую семью, а мать вскоре ударилась в застолья с участием мужчин, надолго оставляя ребенка голодным и неухоженным. Семена спасла бабушка Наташа — заботливая, внимательная, доверчивая бабуся, она и накормит вовремя, и бельишко постирает. Потом она заболела, а мальчика отправили в детдом.

— Ты посмотри мне, Семен, в лицо, посмотри и запомни глаза человека, которого ты собирался убить! Запомни на всю жизнь!

Семен взглянул в лицо Старшего, но не выдержал, невольно опустил смущенный, беспомощный, рассеянный взгляд в пол.

В комнате стало так тихо, что слышались лишь шорох снега от ветра по подоконнику да редкие, тяжелые вздохи вконец расстроенного Семена. Двое стояли рядом, говорили о самом главном — о человеческой жизни! И чем убедительнее говорил Старший, тем большую ущербность испытывал младший, ощущая, как внутри него происходили какие–то скрытые перемены, менявшие его существо, похоже, совесть медленно вытесняла все ненужное, лишнее, очищая его суть, его душу. В груди все скукожилось, замерло, притихло, душа будто опустела.

Близость Старшего постепенно давала о себе знать — то ли его энергия, то ли невидимый нажим острыми иглами вонзались в его душу, усиливая чувство вины, стыд молодого солдата за все случившееся.

Голова Валерия Константиновича почти касалась головы солдата. Его от слез распухшие губы и покрасневшие веки глаз постепенно принимали нормальный вид. Похоже, что малый все яснее чувствовал свою вину. Но заговорит ли валаамова ослица его совести? Сможет ли одинокий юноша исправить самого себя, тем более, что наказание, разумеется, ему назначат. Много, очень много предстоит ему перевернуть в самом себе. Его авгиевы конюшни так запущены, так занавожены, что их предстоит долго чистить да скоблить. А те двое? Завели молодого солдата в дизельную, соблазнили дармовой выпивкой. Сколько же таких «стариков», их иногда называют «черпаками», глумятся над только что надевшими военную форму и принявшими присягу. У многих армейских воспитателей руки, увы, не доходят, чтобы защитить каждого, а иногда и особого желания нет глубоко окунуться в эту навязшую в зубах армейскую проблему. Многие военнослужащие вроде бы смиренно слушают наказы и поучения, но на самом деле они не научены воспринимать и реагировать на услышанное. Умение слушать — тоже редкость, даже в семье дети не всегда услышанные от родителей советы воспринимают как надобно. Армии, увы, приходится довоспитывать огрехи семейного воспитания, но не каждый офицер способен стать заботливым отцом.

Семен — одинокий, брошенный гулякой–отцом и непорядочной матерью, словно услышал мысли Старшего, не сдержал себя, и накопившиеся у него слезы хлынули разом, проложив на лице маслянистые дорожки, стекая по распухшим щекам. Он вытирал слезы, размазывая рукавом давно не стиранной гимнастерки, шмыгал носом, шумно втягивал в себя воздух, ниже и ниже опускал голову. В наступившей тишине слышались лишь его тяжелые вздохи да частое хлюпанье носом. Но в глаза человеку, которого он час назад мог убить, Семен не смотрел.

Проблема эта созрела давно, и не только в армии, а и в государстве. Сколько детишек «растет» с помощью ремня, избиений и издевательств пьянствующих родителей, потерявших облик добрых, заботливых, сердечных воспитателей.

Боль в груди Семена искала выхода, она рвалась наружу, будоражила каждую клеточку. Теперь Семен знал только одно: он совершил огромный, неискупаемый грех, и вина беспрерывно давила на него, гроздьями собираясь в груди, в горле, мешала дышать.

Бабушка часто в семье говорила о грехах, старалась удержать взрослых от греха, но он тогда не задумывался о своих проступках и только теперь, в эти страшные минуты осознал всю тяжесть своего греха. Кто лишил жизни невинного человека? И потому отчаяние охватило все его тело, душу, и он, глотая подступившие горячие слезы, не заметил, как стон постепенно сменился рыданиями, поначалу тихими.

Слезы лились градом по бледному исхудавшему лицу, скатывались на гимнастерку, падали на все еще холодные, распухшие руки, и он как мог сдерживал рыдания.

— Человек, в которого ты целился, как был одет?

— В шинель светло–серого цвета.

— Посмотри на вешалку позади тебя.

Солдат обернулся, задержал взгляд на висевшей стального цвета шинели, испуганно вскочил.

— Вот в такой же шинели был офицер! Можа, ета она и есть! — Он бросил взгляд на сидевшего перед ним человека и. замер. Лицо Семена от испуга сжалось, широко открытые глаза потускнели, и весь он, опустив плечи, растерянно блуждая взглядом, сник, снова замкнувшись в себе.

Семен долго находился в состоянии оцепенения; съежился, словно ожидая ударов, едва выговаривая слова, тихо обронил:

— Так это. Это вы. тама шли. Вы, точно. Я. вас держал в прицеле. Вы шли пря. прямо на меня. Зачем же вы шли к сараю? Я, можа, тады и выстрелил.

— И убил бы ты меня, Семен! За что? Что я тебе плохого сделал?.. А? Человек, которому врачи сейчас пытаются спасти жизнь, ни перед кем из вас не виноват! Он пытался уберечь вас, пьяных, с оружием, от других преступлений! Чем я перед тобой провинился: обидел тебя, издевался над тобой? Я исполнял свой воинский долг, присягу, искал, как мне доложили, убийцу прапорщика.

— Звиняйте меня! Виноват я. Простите. Сдурел я тады. Я же выпимши был. Не помню ничего.

— Бутылка виновата? Твоих собутыльников тоже накажут. Вас будет судить военный суд! Трибунал! Понимаешь ли ты?

— Простите меня. — чуть слышно произнес Семен, всхлипывая и содрогаясь всем телом. — Не хотел же я с ними иттить в дизельную. Это они, «старики» меня затащили туды.

Он снова залился слезами, хлюпал носом, вздрагивал, вытирал мокрое лицо рукавом гимнастерки. Неожиданно снова заговорил: