Джеймс Хайнс - Расклад рун Страница 4

Они с Чипом поселились в маленьком техасском бунгало на склоне холма. В доме был даже камин, которым они, правда, никогда не пользовались. Никто из них в одиночку не смог бы позволить себе подобную роскошь: из бунгало открывался великолепный вид на университетский кампус и на живописный абрис угловатых, чем-то напоминающих экзотические растения центральноамериканской пустыни небоскребов Ламара. Часто, приходя домой в середине дня, Вирджиния заставала Чипа за разыгрыванием сцен из его телесценариев: он стоял с пистолетом в руках, целясь в их туповатого кота, и орал: «Стоять! Полиция!» или демонстрировал способы восстановления дыхательной функции на диванной подушке, приговаривая сквозь сжатые зубы: «Дыши, черт тебя побери!» Пока все его пробные сюжеты для телевидения – детектив про вампиров, мюзикл про спасателей, комедия про четырех очаровательных деток и их приемного отца и история о садисте-гуманоиде из отдаленного будущего – безнадежно отставали от времени.

Но нынешним летом Чип наконец-то создал «верняк» – часовую драму о женатой паре частных детективов из Лос-Анджелеса. Он – Т. К. Мур, чернокожий бывший полицейский, отсидевший срок за преступление, которого не совершал! Она – Веранда, белая супермодель со степенью по парапсихологии! Они живут в самом модном прибрежном районе Лос-Анджелеса, расследуют похищения, совершаемые инопланетянами, и одновременно разыскивают настоящих убийц бывшей жены бывшего полицейского. Чип характеризовал свое творение как смесь «Макмиллана с женой», «Секретных материалов» и «Спасателей». Драму он почему-то назвал «Венецианские мавры».

Так что в данный момент Чип колесил по Лос-Анджелесу, сняв комнату у своего тамошнего друга Мела, а по телефону давал весьма туманные ответы на тот счет, собирается ли он возвращаться в Техас, а если собирается, то когда. Тем временем Вирджиния с трудом наскребала деньги на оплату их бунгало и, глядя вечерами на освещенные неоновыми огнями очертания Ламара, задавалась вопросом, а есть ли у нее вообще-то парень, или пришло время подыскать нового. Хуже того, она приближалась к окончанию третьего года конкурсного срока, и нужно было готовить отчет.

Вскоре после отъезда Чипа заведующий кафедрой профессор Ле Фаню пригласил ее на беседу в ресторанчик на берегу реки в техасском этностиле и долго в привычной для него манере наставлял Вирджинию в премудростях жизни. Ле Фаню был галантный южанин, приближавшийся к своему шестидесятилетию, совершенный подкаблучник или, в переводе на более светский язык, джентльмен, доходящий до почти непристойной трусости в присутствии женщин. Стоило ему заговорить, как у Вирджинии возникало впечатление, что она слышит траурную мелодию, наигрываемую на дешевенькой скрипочке. Единственная уступка, которую профессор сделал техасской жаре, состояла в том, что на встречу он пришел без галстука и, сидя за грубо сколоченным столом с видом на реку, старательно убирал рукава белого холщового пиджака от поверхности стола, сплошь покрытой липкими кругами от пивных кружек.

Вирджиния, конечно, вполне понимала смысл происходящего. Она поскребла засохшую соль на ободке кружки. Неизвестно сколько времени – казалось, целую вечность – они болтали обо всем на свете и ни о чем, словно старый дядюшка и любимая племянница, которую он приехал навестить. Наконец профессор как-то весь подтянулся, бросил взгляд куда-то за реку и положил руки на стол, словно собирался тут же встать и уйти.

– Все вас любят, Джинни, – произнес профессор Ле Фаню мягким говорком уроженца Теннесси, пристально всматриваясь в мерцание воды в реке, – и я не хочу, чтобы вы меня неправильно поняли. Однако должен вам сказать, список публикаций у вас маловат. Признаю, с вашей книгой обошлись несколько несправедливо, но ведь она не имела успеха, и это факт, тут ничего не попишешь, как говорится. Ваши последние работы, вне всякого сомнения, заслуживают всяческой похвалы, однако другие молодые преподаватели к настоящему времени опубликовали по две и по три статьи. У Ричарда даже вот-вот должна выйти еще одна книга. Ламар – райский уголок, Джинни, вот почему я работаю здесь уже двадцать пять лет, но возможно – поймите, я высказываю лишь свое предположение, оно может оказаться и ошибочным, – возможно, вы слишком много времени уделяли развлечениям…

С этими словами усталый наставник отвел печальный и разочарованный югляд от реки и обратил его на Вирджинию. Она ничего не ответила. А что она могла сказать? Профессор совершенно прав. Опубликованный вариант ее диссертации удостоился значительно более прохладного приема, нежели первоначальный вариант. Ученые, представляющие старую школу и заполняющие своими статьями научные журналы, те самые ученые, что славятся врожденным скептицизмом по отношению к молодым и еще большим к женщинам, опубликовали более чем прохладные рецензии на ее книгу.

Научная репутация Вирджинии так и не восстановилась полностью после названной неудачи с книгой, и, несмотря на более свободную и современную атмосферу, царящую в Лонгхорне, где ее поощряли на смелые исследования с прорывом в настоящую теоретическую концептуальность, она, как совершенно справедливо заметил Ле Фаню, себя работой особенно не утруждала. Перед Вирджинией замаячила реальная опасность жизненного фиаско, перспектива закончить жизнь «училкой» в какой-нибудь задрипанной школе.

– Вам необходимо опубликовать по крайней мере еще одну работу до конца учебного года, – был вердикт Ле Фаню в ресторане на берегу реки, – в противном случае контракт с вами не продлят.

Тем же вечером Вирджиния села за ноутбук и открыла главу из своей новой книги о францисканской миссии на Рапануи – острове Пасхи. Несмотря на прохладной прием первой книги, Вирджиния, работая над второй, не утратила научной смелости и начала с ниспровержения преобладающей точки зрения на характер вхождения европейской культуры в культуру Океании. Она едко раскритиковала старинные мифы о якобы доступности полинезиек, о том, что они почитали белых мужчин как богов и что конец жителей Рапануи был печален, так как они съели друг друга.

Вирджиния провела практически всю ночь за работой, сокращая главу, делая ее более удобочитаемой, подчеркнув и выделив основные идеи, в общем, сотворив из нее отдельное самостоятельное произведение. Когда неоновые огни на уступах небоскребов Ламара погасли и первые лучи солнца начали пробиваться сквозь жалюзи окон гостиной, она распечатала свою работу, потом обхватила голову руками и зарыдала, ибо знала, что единственный шанс опубликоваться до срока, назначенного заведующим кафедрой, зависит от благоволения Виктора Кар-свелла.

На факультете, состоявшем в примерно равной степени из уже неплохо устроенных в жизни и от того давно впавших в профессиональную меланхолию белых мужчин среднего возраста и из гораздо более разношерстной компании энергичных и амбициозных молодых преподавателей, Карсвелл занимал особое место. Он одновременно являлся обладателем самого громкого имени на факультете и тем, чья звезда уже закатилась дальше и ниже всех. В течение двадцати лет он был профессором в университете из «Лиги плюща», ведущим преподавателем исторического факультета университета в Провиденсе. Карсвелл считался одним из главных специалистов по проблемам истории исследования Океании европейцами, чуть ли не новым Биглхоулом. Он также был известен своей исключительной амбициозностью. Когда-то он чуть было не стал заведующим той кафедрой, на которой работал в Провиденсе. Каким-то загадочным образом в уточенной и крайне напряженной атмосфере университетской жизни «Лиги плюща» соперники Карсвелла, отличавшиеся не меньшим самолюбием, амбициями и жесткостью характера, вдруг начинали отступать в столкновениях с ним, без причины складывали оружие и в конце концов оказывались на научной обочине, а Карсвелл как ни в чем не бывало спокойно продвигался к вершинам.

И вот тут-то разразился скандал. В Провиденсе, правда, сумели его замять, однако все равно повсюду ходили слухи о какой-то запутанной истории с рукописью, плагиате и о самоубийстве одного из аспирантов Карсвелла. Карсвелл неожиданно для себя был вынужден искать работу, и теперь на его услуги могли рассчитывать такие вузы, которые раньше и мечтать не осмеливались об ученом подобного масштаба. Университет в Лонгхорне был счастлив включить его в свой штат, хотя, надо сказать, Карсвелл взаимностью не отвечал.

При том, что большинство его техасских коллег успели смириться с уютным изгнанием в полупровинциальном окружении, Карсвелл ни на минуту не забывал, что судьба занесла его во второсортный университет. Он не принимал никакого участия в жизни факультета, с самого начала дав понять, что считает руководство кафедрой пустой тратой времени. Карсвелл сумел заинтересовать всего нескольких аспирантов, но даже из них не смог никого удержать. Будучи закоренелым англофилом, он не делал никаких уступок техасскому климату: в летнюю жару, когда термометр еще до десяти утра поднимался до отметки в тридцать два градуса по Цельсию, его ежедневно видели шествующим по университетскому кампусу в твидовой «тройке» с жилетом, бабочкой и в маленькой холщовой кепочке на голове. Казалось, уже через несколько минут такой прогулки вся одежда насквозь пропитается потом, и уж по крайней мере в свой университетский кабинет он должен прийти раскрасневшимся и с тяжелой одышкой, однако каждое утро Карсвелл шел по коридору спокойный, бледный и элегантный, будто всего лишь пересек прохладную лужайку Оксфорда.