Катрин Панокль - Мы еще потанцуем Страница 4

Она в который раз спрашивает себя: может, эта привычка жить одной появилась из-за отсутствия родителей? У нее никогда не было перед глазами семейной пары. Единственный человек, с которым она составляет пару — это брат, Филипп. С ним бывают моменты настоящей близости, ведь у них было общее детство. Ну и подруги. Аньес — та, что с курицей с луком и четырехкомнатной квартирой в Клиши, Жозефина, Люсиль. Они все жили в одном доме, ходили в одну и ту же школу. Филипп, Клара, Аньес, Жозефина, Люсиль и тот, другой, чье имя она не хочет называть, были одной бандой. В банде детям жить проще всего.

Так и выросли вместе. Мальчишки, естественно, верховодили. Они были выше, сильнее, да на то они и мальчишки, чтобы верховодить. Они никогда не расставались. Время от времени девчонки обедают или ужинают отдельно, обсуждают ситуацию. Ничего особенного не говорят, просто проверяют, все ли на месте. Вот моя семья, думает Клара Милле, покусывая уголок подушки, купленной в магазине благотворительного общества «Эммаус». Пять франков штука. Ручная вышивка. Она ходила туда за компанию с Люсиль: та обожает копаться во всяком хламе. Именно Люсиль под грудой старых пожелтевших простыней отрыла стопку чудесных наволочек. Клара тогда только обустраивалась в своей квартире на улице Бушю. И еще виделась с тем, другим. Нечасто, но виделась. А теперь уже полгода от него ни слуху, ни духу…

Нет, если бы завтра или через неделю она должна была умереть, то пошла бы к тому, другому, нутром бы его нашла и выпросила хоть сутки, хоть неделю счастья.

Она подождет, пока Марк Броссе кончит завтракать, наденет рубашку, сложенную на спинке плетеного кресла, брюки, куртку… И тогда ему скажет. Одетый, он не так беззащитен. Как-то неправильно говорить голому мужчине, что больше его не любишь. Она скажет, что скоро умрет и он не входит в программу последних дней ее жизни. Что она должна найти того, другого. Она никогда не говорила о нем с Марком Броссе.

Клара посмотрела на будильник: без четверти восемь. Скоро он уйдет. Скоро она ему скажет. Звонок домофона вторгается в ее мысли.

— Ты ждешь кого-нибудь? — спрашивает Марк Броссе, надевая белую рубашку.

— Нет, — отвечает она, хватая пеньюар и направляясь к домофону у двери.

Снимает трубку. А если это тот, другой, если он вернулся? Она так сильно думала о нем, что он должен был услышать ее мысли.

Она разочарованно вешает трубку.

— Это из «Дарти»… Насчет плиты… Духовка не работает…

— Надо было мне сказать. Я бы глянул…

Он к тому же и на все руки мастер, со вздохом думает она. Что со мной? Ну что же со мной такое? Потом спохватывается: нужно увидеть Рафу, иначе я умру… РАФУ. Она произнесла его имя. РАФА. РАФА МАТА. На этаже остановился лифт. Не время плакать. Марк Броссе подходит и обнимает ее.

— Позвоню тебе вечерком, а? Договорились? Что ты будешь делать вечером?

Она не знает. Уже не знает. Нет, почему: вечером она увидится с Рафой. Пригласит его на ужин. Приготовит ему цыпленка «кокоди»[4]. Она улыбается при этой мысли, подставляет щеку Марку Броссе: его крепкая рука безупречного любовника лежит у нее на затылке, играет с непослушными волосками за ушами.

— Это так ты меня провожаешь? Хочу настоящий поцелуй…

Он сжимает ей затылок и нежно улыбается. Она ненавидит его слова, ненавидит его нежность, но рассеянно подчиняется. Он смотрит на нее, грустный, обескураженный, хочет еще что-то сказать, открывает рот, но тут верещит дверной звонок. Она высвобождается, открывает дверь — и любовнику, и мастеру из фирмы «Дарти». Мужчины молча расходятся в дверях. Она показывает мужчине в комбинезоне, где кухня, машет рукой Марку Броссе, который, оглядываясь, сбегает по лестнице, кричит одному «Счастливо!», другому — «Сейчас приду!», возвращается в комнату, падает на кровать, на ощупь находит телефон под матрасом и набирает номер Рафы.

У Клары дар говорить о чем угодно с кем угодно. Она легко включается в чужую жизнь и выслушивает тонны признаний от совершенно незнакомых людей. Стоит ей отправиться погулять, как она тут же вступает в жаркие споры о Боге, о любви, о желании, о совместной жизни, об озоновых дырах и о выкармливании телят. Каждый раз, как сестра пускается в долгие рассуждения, Филипп своими будничными ответами затыкает ей рот. Едва она заговорит об ангелах, о демонах, о рае и аде — как их учили в воскресной школе, — он пожимает плечами: «Рай и ад — они тут, на земле. Потому что у нас есть совесть. Совесть грызет нас и мешает жить. Ты пожинаешь то, что посеяла в своей жизни, получаешь воздаяние на земле, вот и все».

Клара кладет ноги на приборную доску «Сааба». Она знает, что брат будет беситься, но не осмелится возразить. Он слишком часто насмехается над теми, кто сдувает пылинки со своих машин, чтобы так просто признаться в маниакальной любви к собственному автомобилю. Клара любит, когда брат возит ее на машине. И вообще любит его общество. Хоть они почти и не разговаривают. Нет необходимости. Филипп ровно на два года ее старше. Ей нравится в нем все: как он сморкается, как чешет нос, как рыгает или глупо ржет, нажимая на клаксон, как слушает по сто раз песню Азнавура «Увезите меня». Ему нет нужды доказывать, что он старше, сильнее, умнее. Ей на это плевать. Парень, конечно, ограниченный, порой говорит себе Клара, но границы есть у всех. Безгранично только небо. И границы Филиппа мне впору. Я знаю, что таится за его быстрой лукавой улыбочкой и почему он так старается быть беззаботным, смеяться над экзистенциальными вопросами, которые я вечно поднимаю, и не замечать проблем, пока они не превратятся в горы и не станут застить ему весь вид. Кто-то сочтет его поверхностным и легкомысленным. Я подозреваю, что он поверхностен только на поверхности.

Солнце, бедное бледное зимнее солнце светит в сером, набрякшем небе, и Клара размышляет: кто победит, солнце или тучи? Она ставит на солнце и от удовольствия плотнее кутается в черную кожаную куртку, купленную за двести франков на блошином рынке в Баньоле. «Двести франков! Представляешь?» — красовалась она перед Филиппом. Вертелась, чтобы он оценил покрой, щупала мягкую кожу, выворачивала все швы. «Да без разницы, просто занятный у тебя вид, — ответил он тогда. — Особенно с твоими черными сапогами и слишком короткими джинсами. Я лично девиц, которые так одеты, сразу тащу в койку. Без лишних слов — разве что спрошу, сколько стоит».

Вот такая беда с Филиппом: вечно он ее опускает. Нормально, конечно, он же ее брат. К тому же сам он всегда элегантен. Причем безо всяких усилий. Ему не надо часами торчать перед зеркалом или в магазине. Такой тип мужчины: что ни надень, все к лицу. Даже утонченная Люсиль это признает. «Твой братец такой красивый, такой классный…». Клара пыжится от гордости, как мамаша, рассевшаяся на скамейке в парке и услышавшая комплимент своему ненаглядному дитятку. В куртке тепло, и она думает о солнце, и о тучах, и о крышах Парижа. Если солнце победит, я буду вечером в хорошем настроении и приготовлю Рафе цыпленка «кокоди». Он услышит, как я его зову, и придет ужинать, это точно. Надо, чтобы он пришел поужинать и чтобы мы еще раз поговорили.

— Я решила порвать с Марком Броссе…

Филипп с интересом взглянул на нее, при этом неожиданно заметив, что у нее очень большие ступни. И это, между прочим, опасно: сейчас она своими лыжами выдавит ему стекло. Он и не думал, что у нее такие громадные ноги. Он рассматривает профиль сестры, выискивая еще какие-нибудь ускользнувшие от него подробности. Он знает, что она брюнетка, коротко стриженная, что рот у нее большой, кожа белая, грудь маленькая, ноги длинные…

— Сколько в тебе росту? — спрашивает он.

— Метр шестьдесят восемь.

Но он не смог бы сказать, какой у нее размер или какого цвета у нее глаза. Голубые, но не совсем голубые. Может, с карими точками. Или с желтыми. Или с серо-зелеными…

Клара подхватывает вывалившийся из бардачка «Карамбар»[5] и начинает старательно разворачивать, насупив брови, полностью сосредоточившись на фантике.

— Ты влюбилась в другого?

— Нет… Если бы я влюбилась, во мне было бы метр семьдесят пять!

Она откидывается на сиденье, шуршит бумажкой, бросает ее на пол и гоняет конфету во рту — от левой щеки к правой. Щека надувается, и капля коричневой слюны стекает к подбородку.

— Я думал, ты завязала со сладостями?

— Завяжу через десять минут. При условии, что Мартен не будет больше разбрасывать по твоей машине свои «Карамбары»!

Мартен — это сын Филиппа. И его бывшей жены Каролины. Они прожили вместе около шести лет и расстались. Без объяснений. Мартену было два года. «Это мы для статистики, — объяснял Филипп. — Каждая вторая пара разводится. Для круглого счета не хватало одной пары. Ну мы и пошли навстречу…»

— Смотреть на тебя противно…

— Разуй глаза… Вокруг полно девушек, смотри — не хочу!