Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 4

— Можешь помедленнее, — взмолился я. Володя был в ударе и ухом не повел. Импровизировал. «Слушали: об отвратительном качестве огурцов. Постановили: признать огурцы великолепными», и принялся хрумкать универсальным закусочным продуктом. Затем пихнул Олега кулаком в бок (Хорошая у меня квартира? Хорошая?), поманил Леньку и жестко, как слуге, приказал унести грязные тарелки. Ассоциативно вспомнив, что не покормил ребят, ушел на кухню, я за ним. Электроплитка на табуретке, два фанерных ящика из-под папирос вместо стола — вот и все убранство. Романтика! Зато не обвинят в махровом мещанстве.

Предложение вымыть посуду отверглось, но через секунду здравый смысл победил. Я встал к раковине, а Володя быстро сжарил яичницу, тут же по-походному стал кормить ребят, азартно приговаривая: «Наклоняйся, ешь над тарелкой, чтобы не на пол падало, а на тарелку! Падла!» Голос его вибрировал от упреждающего негодования, у меня ответно бараньим хвостом колотилось сердце, будто у приговоренного к побитию камнями.

Ленька, после того, как его пропесочил Володя, должен был, по моему разумению, впасть в глубокое уныние, но с него будто с гуся вода. И все-таки я решил загладить впечатление от грубости отца, вылечить, так сказать, душевную травму посредством игры в шашки. Расположились в маленькой комнате, на полу, застеленном одеялами. Ленька мужественно проигрывал, а когда вдруг получилась ничья с двумя дамками, разулыбался и стал походить на мальчика, этот старичок-боровичок.

И я был рад с первого раза найти общий язык с пацаном. Но что же делают взрослые в другой, большой, комнате? Сейчас, конечно же, гляну. Только вставать не хочется. Забавно как-то: там мужики, а мне милее детское общество. Светка под бок жмется, как котенок, сказку просит.

— Будет тебе белка, будет и свисток. Ты лучше глянь, как у папы дела.

— Я пойду, — возражает Леня. — Она же ничего не знает. Бестолочь.

— А папа спит, — доносится из-за стены ликующий голос девочки. Тут уж не выдерживаю, вскакиваю, и по тому, как плеснулась в голове горячая волна, соображаю, что пока сидел на одеялах, слегка подремывал. Володя не спал, просто растянулся на диване тощим тюленем. Где же гости?

— Слушай, что ты пристал? — Такая агрессивность явно спросонья. — Какое тебе дело? Энергию девать некуда? Красноречие побереги. Вечером, когда детей уложим, в гости пойдем. Тут за стенкой подруга живет в однокомнатной, ни ребят, ни котят. Слушай, может, ее дома нет? Пойду-ка загляну. — Володя вернулся минут через десять с куском мерзлого мяса на красивой тарелке из сервиза. — Детей, говорит, покорми. Оленина. — Он утопил добычу в большой кастрюле, опустил кипятильник и глянул на меня, явно ожидая восторженного комментария.

— Технический фольклор? А у нас в Академгородке придумали сварку взрывом…

— Опять ты с фольклором! Все уже собрано и упаковано. Про одну Семеновну толстый том. Только в самиздате. Ой, Семеновна, баба русская, попа толстая, пися узкая!

— Со стихами не получилось, анекдоты буду собирать. Из жизни. Рыбацкие, шоферские, колымские. Низкий жанр. Он самый любимый.

— А что их собирать? Хотя постой, постой, был случай. Поехал в командировку. Сижу на Стрелке — поселок такой на трассе, жду попутку. Одна молодая особа подходит к диспетчеру, мол, до города бы побыстрее добраться. А вот румыны едут, давай с ними дуй. Укатила, а через полчаса на своих двоих пехает, злая, как тысяча чертей и одна ведьма. Что такое? Я, говорит, комплимент водителю сделала, а он, вместо того, чтобы улыбнуться и поблагодарить, обложил, на чем свет стоит и выпнул из кабины. Что сказала-то? Что по-русски, хоть и румын, классно балаболит. Тут уж мы животики надорвали — с диспетчером. Баба она и есть баба, в технике ни бум-бум, хоть ее посыпь сахаром. Румынами автомашины, мазы прозвали. Были еще захары.

Почему-то не смешно. Володя обиделся, слез с дивана, порылся в его недрах и вытащил нечто бесформенное, отчего запахло спортзалом: резиновый матрас. Я надул его, уложил возле батареи, он притянул, как магнит, зазвенел микроскопическими колокольчиками. Такое блаженство! Невесомость! Тепло заструилось по позвоночнику, кости захрустели хворостом в костерке, сердце будто пропало, зашлось в беззвучном смехе. Румын! Лучше бы рассказал, что с этой пассажиркой дальше стало, не пришлось бы кое-кому алименты платить.

Однажды уснул с сигаретой во рту. У нас в гостиничном номере была дама, Володя объявил, что достанется она победителю в честной дуэли, налил два стакана водки с верхом. Я тоже выпил залпом, стал запивать, не водой, как оказалось, а спиртом. Задохнулся, а когда продышался, закурил. И упал на постель, как убитый, затлел. Гасили водой из графина, но не разбудили, а лишь переместили в следующую фазу сновидений. Будто бы самец горбуши, горбыль, проделавший от берегов Японии путь до Магадана, сказал, что скушает с потрохами свою любимую, прямо с красной икрой, такая уж любовь не земная, морская. Рыбка, красная от стыда: я его стесняюсь. Спит он, спит, как тысяча сурков! И вдруг крохотным участочком сознания, как на операционном столе, улавливаю на Володиной койке характерную возню и аромат разгоряченного женского тела. Что она в нем нашла, глупышка-пышка?

— А ну-ка, мин херц, двинем к соседке?

Господи, я же дрыхну на резиновом матрасике в Магадане. Темно. Володя поручает сыну укладывать Светку, строжится на обоих, и вот мы уже на лестничной площадке. Волнуюсь и лихорадочно перебираю свой житейский багаж, дабы ненароком не опозорить Володю.

— Ах, мальчики! Проходите, я сейчас. — Елена в том возрасте, когда некоторые становятся бабушками, а другие не имеют даже детей, расходуя остатки материнского чувства на симпатичных им молодых мужчин. Мы и глазом моргнуть не успели, как она переоделась в платье с открытыми плечами и вылила на себя тройную дозу духов, как у моей учительницы физики в одиннадцатом классе, таинственных, как дым канифоли из смолы ливанского кедра. — Что, братцы, глазками рыскаете? Нравлюсь?

У нее есть на что посмотреть: импортный мебельный гарнитур, темный, с блестящей медной фурнитурой, хрустально-медная люстра, ковры, шкаф с костяными безделушками и книгами. Это тебе не на ящиках из-под папирос «Север». Да и сама она — зрелище незаурядное, только не будешь же пялиться.

— Представляешь, Лен, этот хмырь поступил как настоящий гений. Говорю: приезжай! Он и прикатил. А помнишь, Новый год праздновали? Представляешь, при свечах… Новоселье, праздник, а они электричество не подключили. Но мы не унывали! Мы ведь тогда и познакомились, а? Мебель эту буржуйскую, как негры, на верхотуру перли.

— Вовек не забуду. — Она стала насмешливой, хитрющей. — От жены, что ли, сбежал? Если хвосты есть, то лучше сразу отрезать. Я тут одного устроила на пивзавод. Со строгим партийным выговором, двоеженец, а покаялся вовремя и на коне. Ты, Николаша, пойми, у нас паинькам делать нечего, а если увешан выговорами, как противотанковыми гранатами, готов под танк броситься, землю есть, чтобы пятно смыть, ты лучший кандидат. Как в штрафном батальоне. Вот и вся кадровая политика. Москва слезам не верит, да! А Магадан, лагерный город, пропитан слезами, соплями, кровью, гноем и потом. И сейчас сюда едут проблемные люди, у каждого по несколько кровоточащих ран. Весь город с каким-то надрывом. Это естественный отбор, только наоборот. Сюда едут начинать с нуля, а ты спроси, кто-нибудь хорошим кончил, добился чего-нибудь. Не для счастья ехали. Это как добровольное погребение заживо. Ты не думай, что я такая умная. Я баба. Это один человек написал книгу. Только ее никогда не издадут…

— Ты не больно-то верь ничему, ей тоже, — поддакнул Володя. — Слыхал легенду о золотом олене? Якобы чукотский эпос. Голова оленя лежит на Аляске, а тело — в Магаданской области. Брехня, никакой легенды нет. Чукчи не знали золота, не могло им это придти в голову. А придумал все это наш брат, журналист Лева Иванкин, я тебя, быть может, с ним познакомлю. Так, ради красного словца между делом вставил в свой очерк, и пошла писать губерния. Растеклось по белу свету. Это самая большая лажа, которой поверили все.

У меня сердце сжалось от зависти. Такие надо собрать анекдоты. Но они меня допекли. Пойду-ка в туалет освежиться. На двери заведения большой лист ватмана. Коллаж. Вырезка из американского журнала — красотка в купальном костюме, а фотомордочка Елены присобачена. И на голове искусно пририсована корона. Будто идет царица по облаку. Красивым почерком как бы стихи: «Ты тишине не верь и звукам, рукам и мукам, а также встречам и разлукам. Ни верь, ни крови, ни соплям. Не верь ушам, не верь рублям. Не верь, Аленушка, слезам, а говори смелей: «Сезам!», чтоб затошнело небесам!» И под всей этой бодягой масса подписей. Коллективное поздравление, стало быть.

— А знаешь, жеманясь, — говорит Володя, подтверждая мои догадки насчет авторства, — хочешь, расскажу, откуда ноги растут. Был случай. Пришла в редакцию женщина. Муж ее бросил, второй муж бросил, третий, пять мужей ее бросило. Слезы ручьями. Дети бросили. И вообще глазика нет. Хоп, и вынимает протез, кладет на стол. Мужик я, конечно, не слабонервный, но художественный тип и все такое. Впечатлительный. Еле справился с собой. Чем говорю, могу помочь? Как чем, денег выписать, талоны. Думала, это собес. А узнала, что ошиблась, слезы высушила вмиг. Намуслила она свой глаз и на место водрузила. Ручищи замызганные, должно быть, семечками торгует. Так что не верь глазам, даже стеклянным.