Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью Страница 5

— А знаешь, жеманясь, — говорит Володя, подтверждая мои догадки насчет авторства, — хочешь, расскажу, откуда ноги растут. Был случай. Пришла в редакцию женщина. Муж ее бросил, второй муж бросил, третий, пять мужей ее бросило. Слезы ручьями. Дети бросили. И вообще глазика нет. Хоп, и вынимает протез, кладет на стол. Мужик я, конечно, не слабонервный, но художественный тип и все такое. Впечатлительный. Еле справился с собой. Чем говорю, могу помочь? Как чем, денег выписать, талоны. Думала, это собес. А узнала, что ошиблась, слезы высушила вмиг. Намуслила она свой глаз и на место водрузила. Ручищи замызганные, должно быть, семечками торгует. Так что не верь глазам, даже стеклянным.

— Этот шарж, хочешь знать, мне эти охламоны на юбилей подарили, — нараспев тянет хозяйка, источая сладковатый запах костра моря снов. — На тридцать девять. А один биолог в мою честь моллюска назвал, вот в шкафу раковинки лежат. А молодой писатель Тонков — сопку.

— Ладно, Лен, ты тоже — как начнешь про честь чесать, так не остановишь. В гости друга привел, показать, как народ здешний живет, а ты и рада устроить головомойку. Мы поклонники женской красоты, и от этого трудно отвертеться.

Елена хохотнула, демонстрируя себя со всех сторон, бряцая сознанием силы собственной слабости. Она походила на фарфоровую куклу, есть такие флаконы для духов. Даже показалось, что меня ждали, это всегда приятно щекотит. «Сервис», — подумал вслух Володя, на что Елена возразила: «Сервис — это когда платишь, а тут тебя друг угощает. Ой-ой, голодранцы и шпана. Все по старинке норовите. Люди как теперь поступают: меняют квартиру в Магадан с материка и покоряют Север с полным комфортом и удовольствием».

Так значит, она поменяла, что ли? Мне стал неприятен этот разговор с из ряда вон выходящей женщиной. Хотел сказать об этом Володе, глянул на него и не узнал. И вообще оказывается, я мчусь верхом на корове по льду. В руках у меня клюшка. Бью по мячу величиной с коровье вымя, он катится к воротам, и тут наперерез на своей пестрой корове Володя, моя черно-синяя буренушка пытается остановить мяч копытом, ноги ее разъезжаются, она припадает на вымя, и резкая боль ударяет меня в сплетение, ниже, ниже, туда, что боксеры называют ниже пояса. Весь мир, весь стадион с его сволочными уродцами-болельщиками ликует и летит кувырком в ледяную бездну. Может быть, у нас с Володей очередная дуэль?

— Домой, спрашиваю, думаешь идти? Спать сюда, что ли, пришел?

Господи, оказывается, я тоже хорош, перепитый, хотя дважды не дома, бездомный во второй степени. А не снится ли мне все это? Может быть, ущипнуть получше, и окажешься под боком мамы! Щиплю и просыпаюсь от боли, будто всю ночь лупили по почкам. Или там печень расположена? Отчего это? От матраса, должно быть, надувного. Ленька сказал, что папа велел позавтракать. А отлить, извините, можно?

Дом Остроумова — крупноблочная пятиэтажка — предпоследний на улице, ведущей от телевизионной вышки к сопке. Впрочем, в этом городе все улицы ведут к сопкам. Мне не составило особого труда вообразить, что дальше ничегошеньки, загород. Если влево смотреть, можно море увидеть. Только застывшее, издалека не узнать, если впервые в жизни. Все это поразительно и смешно: за день так переменить и окружение, и, хотелось бы думать, оздоровить мироощущение, постараюсь жить энергично, а не рассуждать о жизни. Как Олег Мазепа, достичь в своем деле первого класса. Бывает же, некто идет по улице, кирпич ему на голову шмяк, и заговорил по-китайски. Вот и мне того же надо. Володя всегда был примером везения. Но есть более ушлые. Он в последние год-полтора сдавать стал. Мол, чертовщина какая-то, раньше заболеешь, стакан водки с перцем жахнешь, и как рукой снимет. А теперь пьешь, пьешь, и хоть бы что.

— Николай! Вот ты где! — Оборачиваюсь, Володя. — Сейчас мы с тобой в рыбный порт поедем. Мне по делу, а ты приглядишься.

Пройдя метров триста до автобусной остановки, я упал всего-то два раза, да и то лишь мягко присел. Привыкаю. Автобус сразу же свернул направо, удивив и обрадовав, будто достал спрятанную в кармане немалую и очень интересную перспективу. А то уж больно он маленький — этот город. А когда автобус пошел под уклон, и далеко внизу показалось несколько пятиэтажных домов, белое ровное пространство с несколькими крохотными корабликами, вмороженными в лед, взгляд мой затуманился, и я понял, что останусь здесь, безусловно, что ждет меня в Магадане жизнь особая, со скрытыми пока что прелестями, надо лишь отдаться течению обстоятельств. Родителей не выбирают, жена выпадает по расположению звезд, а жить можно там, где душа подскажет.

Марчекан, рыбный порт, я на уровне моря! Не совсем прозрачный лед, толщина его, мнится, очень солидна, танк выдержит, однако что-то екает внутри. Подо льдом глубина морская, сырой ветер пронизывает насквозь. И не иглами колет, а буравчиками ввинчивается. Чем дальше от кромки берега, тем неувереннее шаг. Когда жил на берегу Оби, ни разу не удосужился перейти на другой берег по льду. Только до Коровьего острова доходил на лыжах. А здесь до плавбазы подальше.

— Хочешь знать, — просвещает Володя, — здешнюю соль выпаривали и везли в Мацесту, там соленые ванны особым больным прописывали. Наше море самое лучшее, приливы высокие, перемешивают воду, солнце ее насквозь просвечивает, дезинфекция. Что ни рыбка, что ни моллюски высшего качества. Жаль, селедку японцы всю вычерпали. Наши тоже хороши: выловят, носятся с ней, плавбаза не принимает, и в море ее!

Не смогу описать судно, потому что нужно термины, даже думать об этом не решаюсь, не справиться с лавиной новых слов. Вот этот лед, по всей видимости, тоже имеет название, эти глыбы, торосы, эти слабые переливы цвета. И нам нужно подняться на палубу по трапу. На какую высоту? Палубные надстройки. Еще один трап. У меня в ушах звенит от немоты, оттого, что не знаю названий этих вещей. Или от такого обилия железа, — наверное, в тысячи тонн. Каюта первого помощника капитана — железная маленькая квартирка. Морской волк, Шустриков Алексей жмет руку, по привычке рассказывает, что прежде это был банановоз, плоды дозревали в пути, в подвешенном состоянии. А теперь рыбу обрабатывают. В мае пойдут в Анадырский залив на горбушу — экспериментальный лов. Может, и мне напроситься?

Шустриков, узрев свободные уши, ударяется в небольшую лекцию, ведет в машинное отделение, вид агрегатов в нем заставляет вспомнить детский ужас, когда впервые увидел паровоз, а он напыжился изо всех сил, сдал назад и так заревел, что я подпрыгнул от неожиданности, оглох, ослеп, думал, глаза лопнут. Что же теперь у меня — ужас перед этим ужасом?

Шустриков сказал, что не отпустит без ужина, и я радостно завспоминал, как называется то, куда он нас повел. Камбуз? Кают-компания? Мы спускались и поднимались на высоту, может быть, девяти этажей, то и дело сворачивая. Какое-то время пытался удержать в памяти этот путь, как, скажем, стараешься запечатлеть изгибы и пересечения лесных тропинок. Но там — плоская, хотя и пересеченная местность, а здесь в трех измерениях! Голова кругом. Наконец выходим в небольшой зал, обшитый деревом, с длинным столом и умопомрачительными запахами съестного.

Больше всего мне нравится селедка, которую на базе готовят почти без соли для себя. Откровение, так сказать. Гастрономические впечатления самые сильные. Покоритель Севера через желудок. То корюшку сырую, то сельдь нежного посола. Хлебнуть фунт лиха и закусить пудом соли. Неужели же я такой изголодавшийся? Как из голодного края. А вообще-то не из сытого.

Ночью была пурга. От завываний на крыше и дребезжания стекол гудело в голове. Одно из звеньев водосточной трубы сорвалось под ветром и чиркало по бетонной стене с завидной методичностью. Я с ужасом ждал, когда оборвется последняя проволочка. Иногда так дуло в окно, что, казалось, ветер не задерживается стеклами. Ничего, лишь бы дом не рухнул. Представил себе, как падают стены. Конечно, нелепая мысль, но не так-то просто от нее отделаться, как от той, что посещает в самолете: выдержат ли крылья.

Я встал с матрасика, оделся и побрел на кухню. Пурга ощущалась здесь сильнее. Она вдувала в кухню через вентиляционную решетку, может быть, с самого океана, влажноватый воздух и высасывала из комнаты живое тепло. Я открыл форточку, ее вырвало из рук, стекло оглушительно звякнуло, но осталось цело. Тугой поток воздуха застрял в глотке, я им захлебнулся, как водой.

Не хотелось зажигать света: за оконным стеклом пробегали снежные потоки, в частичках снега вспыхивали холодные искры. Я выглянул во двор, там фонарь на столбе, казалось, парил, вальсируя над потоками снега. Мне стало весело. Может быть, вся эта круговерть — праздник природы и относиться к ней следует соответственно?

Я уселся на стул, приложив ступни к батарее, и стал слушать, что еще выкинет шалый ветер. Звуки пурги отличались разнообразием. Это не какое-то там примитивное завывание в печной трубе, здесь и басовые звуки, и то, что можно назвать мышиным писком. Водосточная труба продолжала мотаться на проволоке, может быть, продержится. Если не упадет, все у меня получится в Магадане. Хохот и рыдания. Будто женщина. Кажется, сквозь стены, как сквозь решето, проникают молекулы снега. Я не знаю, как это назвать, у меня нет слов. А дочка моя, не произнесшая ни одного слова, спит в мерзлой земле вечным сном. Но это далеко, и жена, ожидающая моих житейских подвигов, и мама, уверенная, что все брошу и вернусь. Я представляю все это как сквозь вату. Я хочу построить дом из ваты…