Эдмундо Сольдан - Цифровые грезы Страница 4

Себастьян остановился и, закурив сигарету, подставил лицо ветру, в который вплетались зловонные струи миазмов раскинувшихся по обоим берегам свалок (где можно было найти все — от старых велосипедов до выкидышей), Себастьян проголосовал за Монтенегро, хоть и не признался в этом даже друзьям. Он родился год спустя после установления диктатуры и имел о тех временах крайне слабое представление, основанное на знаниях, почерпнутых из тошных школьных уроков истории и рассказов матери, которой Монтенегро всегда нравился — бедняжка, как он, верно, страдал, когда погибла его жена![12] Последнее, собственно, и убедило Себастьяна голосовать за него: любой, потерявший жену в автокатастрофе на скоростном шоссе Рио-де-Жанейро, заслуживал сочувствия. Отец бы этого, конечно, не одобрил, но сейчас он был далеко, и его мнение в расчет можно было не принимать.

Вечер постепенно теснил день. По мосту, сверкая огнями, проносились машины. Их пронзительные сигналы сливались в режущую слух какофонию. По ту сторону моста на посту маялся солдат: мэр обещал сделать все возможное, чтобы избежать роста лишних смертей (вообще-то мэр много чего обещал, а сам тем временем скупал окрестные земли под строительство новых улиц и проспектов, потихоньку превращаясь в соседа чуть лине каждого горожанина). В народе мост называли Мост самоубийц. Виноваты ли в том его низкие железные перила, или та пропасть, что отделяла его от поверхности воды — огромная глотка, сулящая мгновенную смерть, — или растущие по берегам эвкалипты (скорбные плакальщики, служащие поминальную мессу), но именно сюда приходили свести последние счеты с жизнью те, кого не прельщали ни крысиный яд, ни петля на шее. Себастьян знал о дурной славе моста, сколько себя помнил. Мысленно сражаясь с мрачным силуэтом, он в воображении окрашивал его в ярко-оранжевый, а с тех пор, как начал работать на компьютере — в пурпурный цвет. Пурпурными были и свинцово-серые опоры, и черные арки пролетов.

Себастьян изо всех сил пытался понять самоубийц, но все тщетно. Он не находил ни одной достаточно веской причины, оправдывающей самовольный отказ от жизни. Он настолько любил свою жизнь, что ему и в голову не приходило, как можно даже задумать против нее такое преступление. В последние месяцы самоубийства случались все чаще: одни говорили, что смена одного тысячелетия на другое всегда чревата подобными всплесками вследствие нарастания тревоги и напряженности среди цсихически неустойчивых людей; иные, более приземленные, обвиняли; з этом дикую экономическую политику неолибералов (особенно разрушение институтов социальной помощи), проводимую на протяжении времени работы трех последних правительственных кабинетов и еще более усилившуюся с приходом Монтенегро. Но Себастьяну было плевать на теории. Он не мог без содрогания вспоминать женщину, бросившуюся с моста на прошлой неделе. Тридцать пять лет, медсестра, разведена, трое детей младше десяти. Ее уволили из клиники, когда выяснилось, что она подхалтуривает уборкой оставшихся без присмотра квартир пациентов. Неужели это достаточный повод?.. Нет, ему этого не понять. Какой невероятный эгоизм, о детях бы подумала!

Солдат на посту попросил сигаретку. Себастьян сообразил, что вступает на территорию Никки, и отдал ему свою начатую «Мальборо», бросив в рот парочку мятных жвачек. Интересно, хватит? После первого поцелуя Никки заявила, что от него несет, как от пепельницы. Обалдеть можно. Загадочная женщина, обожающая марихуану и прочие, гораздо менее безобидные наркотики, но в то же время на дух не переносящая обычную сигарету. Или вовсе и не загадочная — может, это просто веяние времени (современные радиографические методы с порази-тельной легкостью демонстрируют разрушенные курением легкие).

Они поженились четыре месяца назад, после необычайно короткого периода знакомства, Себастьян увидел Никки в спортклубе, среди множества зеркал, услужливо отражавших и множивших огромное количество накачанных мужчин. Как только она вошла — серый, обнажающий плечи и обрисовывающий грудь топ, серые же шорты, кроссовки на босу ногу, — он в тот же миг понял, что вся эта чепуха насчет любви с первого взгляда истинная дравда. На выходе ему удалось подойти к ней и, завязав довольно банальный разговор, добиться ее номера телефона, а еще через две недели, той ночью, когда он и нарек ее Таиландочкой за миндалевидные черные глаза и изящные брови вразлет, они уже были вместе.

Себастьян мог провести с ней долгие годы, даже и не помышляя о браке — ему было достаточно того, что она принадлежит ему. Кроме того, спешить было некуда, поскольку Никки всего десять месяцев назад пережила тяжелый развод. Ее «экс» был настоящий деспот, и она, по ее собственным словам, только-только излечилась от страхов, но душевные раны были еще слишком свежи. Тем не менее однажды в «Tomorrow Now», модном молодежном баре, куда они время от времени заглядывали (Себастьяну было двадцать семь, а Никки двадцать два), она, захмелев от текилы, принялась кокетничать с приятелем. Себастьян напился и закатил грандиозный скандал — совершенно потрясающую сцену ревности. Тогда Никки внезапно схватила его за шею и сжала в руках серебряную цепочку — с распятием и английской монетой 1891 года с изображением королевы Виктории (подарок мамы к получению степени бакалавра), — затем, расстегнув замок, надела на цепочку золотое кольцо, которое перед этим достала из сумочки, и спросила, хочет ли он на ней жениться. Себастьян, заикаясь, забормотал в ответ, что так, мол, дела не делаются и это он должен просить ее руки. Да, но от тебя пока дождешься, так мхом покрыться можно. Друзья зааплодировали, Себастьян покраснел как рак, привлек ее к себе, поцеловал и сказал, что да, он хочет жениться и что просто-соврешенно-спятил-от-любви. Потрясающая она, эта Никки, вечно все делает по-своему.

Он ускорил шаг. За мостом муниципальному освещению явно недоставало жизнейных сил. Река являлась границей, отделявшей светлый, живущий яркой жизнью город от сумрачной, серой как тень, стороны — зоны тени. Кварталы обветшалых домов, где обитали те, кто выбрался из нищеты, но так и не смог завершить прыжок к экономической стабильности — освещенные голубым сиянием телеэкранов окна, припаркованные на улице бразильские «фольксвагены», разбросанные по тротуарам детские велосипеды, шляющиеся там и тут наглые псы и бродячие коты. А еще полуночные крики, пьяные мужья и избитые жены да юнцы, с запудренными кокаином мозгами. Нужно вкалывать, чтобы переехать за пять кварталов отсюда, на другой берег реки, к рекламе и свету, нужно вытащить Никки из этого района проигравших. О долгах думать не хотелось. Было чистым безумием согласиться на тот тур в Антигуа, хотя, с другой стороны, они здорово оторвались. И компьютер…

Он с улыбкой миновал последний перед домом квартал. Даже мысли о Никки делали его счастливым. Стоило только представить, как она ждет его дома — кожа цвета корицы, горячее тело, что так отчаянно боролось с полнотой, проигрывая сражение за сражением (у нее упрямо толстели бедра и попка), короткие черные вьющие волосы и высокий рост (она была немного выше Себастьяна даже босиком). Осьминожка моя, прошептал он, чувствуя, как на него снова налетает шквал любви, от которого исчезал, проваливаясь в небытие, окружающий город, а сам он оставался обнаженным и беззащитным перед безжалостностью дня. Я хочу видеть мою малышку-осьминожку. Ее вид успокаивал его, потому что, к чему скрывать — брак вовсе не являлся для него источником той уверенности, которую мог внушать в старые добрые времена, он лишь усиливал и обострял желания. А также преумножал страх ее потерять. Никки ежедневно отправляла ему по меньшей мере два e-mail — полунежные, полупорнографические, — она писала, что принадлежит ему и что «твой язык творит со мной чудеса». Он читал и перечитывал строчки, пока не уставали глаза, и, наконец, успокаивался. На несколько минут. Потому что чуть погодя уже начинал ждать новое письмо и сердито спрашивал, какого черта она там возится, с кем сейчас болтает, кто наслаждается видом ее одежды и лица или просто беседой с ней, и не пришел ли тот жуткий день, когда он по возвращении домой не обнаружит там ее вещей, и только шлейф духов будет сопровождать его по опустевшим комнатам. Может, причиной всему ее независимость и агрессивность, что она сама себе хозяйка и во всех смыслах выше его? Потому что Никки представляла собой тот тип женщин, которые в юности прошли бы мимо него, даже не удостоив взглядом. Да и в день их знакомства в спортклубе он раза три оглянулся, чтобы удостовериться, что она смотрит именно на него, а не на кого-то за ним. И когда, закончив тренировку, он подошел к ней — дрожащий от волнения, неловкий и неимоверно смущенный — с дежурной фразой, что-то вроде «кажется мы где-то встречались», она, в мокром топе, с длинными, покрытыми зеленым лаком ногтями, ответила, нет, это ты только что придумал, а на самом деле ты хочешь заполучить мой телефон и пригласить меня куда-нибудь в выходные, возможно в ближайшие, — то он сразу понял, что они с ней в разных весовых категориях.